Проблески Рая: Красота и природа в фотографиях Кристофера Беркетта. Винсент Росси
Достоевский сказал, что красота спасет мир. Едва ли можно считать простым совпадением то, что автор этих слов принадлежал к Восточной (Русской) православной христианской церкви. Достоевский выступает здесь не как писатель, не как эстет, не даже как русский человек, но в первую очередь как православный христианин. В основе православных взглядов на ценность творения лежит признание природного мира созданием Бога, чьей любовью сотворена красота. Именно в красоте природы мы распознаем поддерживающую ее руку Божью. Подлинно человеческий отклик на красоту состоит в восхищении ею, в сохранении ее и в желании поделиться ею со всеми. Любовь к естественному миру есть внутренняя обязанность христианина.
Под "внутренней обязанностью" я понимаю ответственность чувствующего и разумного существа, вызывающую в нем глубокий этический отклик, более сильный, чем требования внешних моральных правил. Однако этот отклик не только этический по природе; свободная и неискаженная человеческая реакция на красоту природы имеет также интеллектуальный и эстетический характер. Обязанность любить природу затрагивает все наше существо – ум, сердце, волю и тело. Мы не просто ощущаем красоту – она служит для нас одной из форм познания мира.
Как и в случае упомянутого выше Достоевского, мне кажется совсем не случайным, что Кристофер Беркетт, чьи потрясающие фотографии я пытаюсь сопроводить в этой книге своими бледными словами, тоже православный христианин. В его искусстве есть что-то глубоко религиозное. Под "религиозностью" фотографий Беркетта я понимаю не то, что они должны вызывать ощущение вдохновения или благоговения, хотя они несомненно с этим справляются. Не имею я в виду и то, что его искусство предназначено для распространения именно его исповедания веры. Я имею здесь в виду нечто более глубокое, более универсальное по охвату, нечто исходящее от самого корня слова religio: стремление восстановить связь, воссоединиться с источником творения. Фотографии Беркетта – это богословие природного света, цвета и формы.
Кристоферу Беркетту даровано вúдение природного мира как творения, лучащегося сверхчувственным присутствием его Создателя, то есть Бога. Известный католический монах Томас Мертон в своей вольной, но проницательной манере однажды сказал: "Сверхчувственное – это словно привет от Бога". Тот, кого Бог соблаговолит поприветствовать, не сможет остаться прежним. Некоторые после этого уходят в монастыри и посвящают все свое время молитве и преодолению собственных страстей; другие бросаются в гущу человеческих страданий и отдают жизнь служению нуждающимся. Но некоторые находят для себя служение на более обыденных путях, к примеру, делая искусство своим духовным поприщем.
Преобразуя свое понимание Божественного в природе в искусство фотографии, Кристофер Беркетт превращает создание отпечатков в подлинно духовный труд. Вот что он сам говорит о своем понимании святости природы: "Мир, нетронутый и не испорченный человеком, неописуемо красив и чудесен: это мир, полный света и покоя. Чудо жизни раскрывается перед нашими глазами как узор бесконечного ковра творения. Во всем нашем мире, в каждой его живой клетке, в каждом камне и капле воды, даже в воздухе и свете вокруг нас, отражаются слава и воля Создателя... Цель моих фотографий – дать зрителям краткий, хотя и слегка затуманенный взгляд в ясный и сверкающий мир света и величия".
Совсем не случайно Кристофер Беркетт открыл свое призвание фотографа и испытал духовное обращение в православное христианство примерно в одно и то же время. В его работах художественное призвание и духовные поиски объединяются с цельностью, редко встречающейся среди художников. Я знаком с Кристофером Беркеттом с начала 1970-х годов. Я помню наши с ним беседы о духовных материях, о Боге и творении, о молитве и аскетическом подвиге, о концентрации на одной цели, о созерцании в мире, предпочитающем действие. В обычной жизни Кристофер немногословен и сдержан, но он всегда очень убедительно и страстно говорил о своем желании открыть способ прославления Божьего творения с помощью фотографии. Даже в те молодые годы он ясно представлял себе, что ему хочется сделать. Он хотел выявить внутреннюю Природу; Благодать, скрытую в формах творения; Свет, сиящий даже в темноте естественного разложения. Как он писал гораздо позже о своей фотографии Розовые листья на воде, Кентукки, 1990 (илл. 72): "В этом изображении вы можете заметить мягкий скользящий солнечный свет, нежно касающийся листьев, а также отражения темных деревьев и синего неба в воде пруда. Эта фотография напоминает мне о преходящей природе всех материальных вещей, а также о невероятной красоте, окружающей нас. Для меня она служит отображением совершенства красоты мира, которая приемлет в том числе и весь естественный износ и упадок и радуется всему сущему!"
Свой вклад в выражаемое Кристофером духовное переживание природной красоты внесли некоторые элементы богословия и духовной традиции, уникальные для православия. Одного из них мы уже коснулись – это вера в то, что красота во всех ее проявлениях есть выражение всеобъемлющего присутствия Божественной воли в сотворенном мире; Красота – это одно из Имен Бога. Второй элемент состоит в признании православием не одного, а двух источников познания, в которых Господь открывается нам: Природы и Святого Писания. Иными словами, Вселенная – такое же свидетельство Бога, как и Святое Писание. В-третьих, восточно-православное богословие, полностью принимая космологический смысл апостольских посланий Святого Павла, учит нас, что Христос есть "всё и во всем" (К Колоссянам, 3:11), что "Им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, – все Им и для Него создано; и Он есть прежде всего и все Им стоúт" (К Колоссянам, 1:16-17); а следовательно, поскольку Христос есть "образ Бога невидимого" (К Колоссянам, 1:15), то все сущее, а не только человечество, несет в себе образ Божий, ибо Им все образуется. В-четвертых, духовность православия является отчетливо переживаемой; полностью признавая реальность Божьего образа в природе, православные христиане считают, что узреть этот образ можно лишь с Божьего благословения в сочетании с аскетичной жизнью и обретением добродетели. Другими словами, не открыв в себе "двери к восприятию", мы не сможем ощутить Божественность природы.
Все эти элементы – красота природы как проявление Божьего присутствия в мире; сотворенный мир как свидетельство Бога; образ Божий, вдохнутый Святым Духом во все существующее; и важность духовной и добродетельной жизни для восприятия Божественности природы – дают нам образ утраченного рая, проблески которого просвечивают сквозь вуаль природного мира. В православной традиции девственная дикая природа содержит в себе нечто от рая – не утраченного, но скрытого – намек на Рай изначальный, прозрачное видение, открывающееся тем, кто имеет глаза, чтобы его увидеть.
В своем повествовании о сотворении мира, о жизни в раю, об изгнании из него и Спасении, христианство с помощью глубочайших символов выражает фундаментальную истину: природный мир и человеческая природа связаны взаимодополняющими отношениями. С одной стороны, они – одно и то же, а с другой – представляют собой два аспекта единого творения: как душа и тело различаются своими сущностями, но вместе образуют единую природу человеческого существа. Все, что влияет на один аспект, влияет и на другой. До Грехопадения природный мир был Раем. Когда же человеческая природа впала в беспорядок (то есть в грех), то беспорядок был привнесен и в мир природы, а ее сущность – ее райский аспект – затемнилась и стала недоступна человеческому опыту. Однако сама природа сохраняет свою невинность; Бог по-прежнему ходит в Садах Эдема. Несмотря на наше изгнание из этих садов, Рай все еще существует. Он все также окружает нас, но вход туда преграждает херувим с пламенным мечом. Ангел с огненным мечом символизирует не абсолютную преграду, но духовный барьер, требующий душевной инициации, испытания огнем, очистки и трансформации нашей природы, без которых вход (или скорее возвращение) остается для нас закрытым. Короче говоря, человеческая душа должна излечиться или очиститься от своего беспорядка, если она хочет снова приобщиться к райским дарам, скрытым в природе. Наши чувства должны освободиться от искажающих наносов самолюбивых страстей; наша душа должна прекратить свое бесконечное вращение в кругу собственных забот; наше сердце должно очнуться от беспорядочных снов и настроиться на любящее внимание. Тогда и только тогда сможем мы опять увидеть то, что изначально было назначено для нашего зрения. Фотографии Беркетта призывают нас остановиться, настроить свое внимание и видеть мир именно таким.
Своими фотографиями и совершенством своего искусства Кристофер Беркетт разрывает вуаль материальности и открывает нам райское свечение, глубоко скрытое в девственной природе. В невероятно трудоемком фотографическом процессе создания каждого художественного отпечатка Кристофера, а также в его потрясающем терпении при поиске правильных сюжетов в идеально подходящих условиях света, цвета и композиции, мы отчетливо видим, что этот художник узрел проблеск утраченного рая в природе и посвятил свою жизнь донесению этого проблеска до нас с помощью искусства. В каждой фотографии он показывает нам, сколь незабываемыми и влекущими к себе, но недостижимыми могут быть эти мимолетные видения. Каждый его отпечаток – это очередная ступень в его поиске средств воплощения райских образов, скрывающихся за вуалью Природы. На этом пути Кристофер довел свое фотографическое искусство до высочайшего уровня, приближающегося к иконописи: его символизм природного света, цвета и формы указывает на присутствие Бога в природном порядке.
В моих попытках разобраться и языком богословия дать достойную оценку тому, чего Беркетт достиг в своих фотографиях и художественных отпечатках, я как никогда остро ощущал правдивость старой пословицы: "Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать". Его поразительные отпечатки обладают действенной силой, отличающей их от плоской пассивности многих других фотографий. Они образованы слоями света, оживляющего формы природы.
Мне кажется, что следующее размышление о дикой природе, написанное мной по другому поводу, точно передает аспекты того, что Кристофер Беркетт пытается донести в своих фотографиях:
"Естественное дикое состояние природы – это одна из фундаментальных основ человеческой жизни и опыта. Именно в неприрученной природе виден подлинный характер Бытия вещей и ощутимо присутствие неразрешимой тайны в каждом создании. В дикости природы мы видим одновременно образ изначального хаоса космоса и исходный порядок, управляющий этим хаосом. Это одновременно свет и тьма, свет во тьме и тьма среди света: свет космического порядка, исходящего от Творца, проницающий термодинамический мрак хаоса, и темнота "хаоса и предвечной ночи", оттеняющая светящийся порядок во всех существующих вещах".1
Разумеется, что подобное ощущение проблесков рая в красоте природного мира присуще не только Беркетту. Он лишь один из множества провидцев, замечавших за красотой природы завуалированную красоту рая. Люси Мод Монтгомери, автор любимой многими книги "Анна из Зеленых Мезонинов", говорила о дарованных ей видениях ("вспышках", как она называла их сама). В менее известной, но более автобиографичной книге "Эмили из Молодого Месяца" ее героиня Эмили так пытается описать непередаваемое ощущение "вспышки":
"Сколько она себя помнила, Эмили всегда казалось, что где-то совсем рядом с ней есть мир чудесной красоты, от которого ее отделяет лишь тонкий занавес; она никогда не могла отодвинуть этот занавес, но временами ветер на мгновение приподнимал его, открывая ей проблеск очарованного царства с той стороны – лишь проблеск, сопровождающийся нотой неземной музыки. Такие моменты посещали ее очень редко и быстро исчезали, оставляя с перехваченным дыханием от невыразимого наслаждения".2
Подобными предчувствиями пронизаны и многие истории Клайва Льюиса. В качестве одного из примеров приведем цитату из окончания книги "Последняя Битва", в которой дети открывают, что подлинная Нарния находится в Стране Аслана, а не в "теневых землях" здешнего мира. Как объясняет им Дигори:
"Послушай, Питер. Когда Аслан сказал, что ты никогда не сможешь вернуться в Нарнию, он говорил о Нарнии твоих мыслей, но это не подлинная Нарния; у нее есть начало и конец. Это всего лишь тень или копия истинной Нарнии, вечно существующей и всегда остающейся здесь: точно так же, как наш собственный мир с Англией и всем остальным – это лишь тень или копия чего-то из реального мира Аслана. Не стоит печалиться о Нарнии, Люси. Все, что было важным в старой Нарнии, все дорогие тебе существа перешли в подлинную Нарнию сквозь Дверь. Разумеется, там все иначе; настолько же иначе, насколько реальная вещь отличается от своей тени или бодрствование от сновидения... Эти слова, произнесенные им, заставили всех встрепенуться словно звуки трубы... затем вполголоса, как бы про себя, он добавил: "Читайте Платона, все это у него есть; Господи, и чему они только учат детей в этих школах".3
Профессор упоминает Платона, которого действительно можно считать начинателем достойной традиции поисков Рая в природе или точнее – в ее красоте. Важно отдавать себе отчет, что под Раем мы понимаем не конкретное место, а состояние бытия. Рай – это трансцендентальное состояние единения/единства, в котором истина, добро и красота сливаются воедино. Вот отрывок из диалога Платона "Пир", выражающий то, что Беркетт, как мне кажется, стремится донести до зрителей в своих художественных отпечатках:
"Кто, наставленный на путь любви, научится в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, дойдя до конца этого пути, вдруг узрит природу чудесной красоты... красоты абсолютной, независимой, простой и вечной; она является частью всех прекрасных живых вещей, вечно нарождающихся и умирающих, но сама не испытывает от этого ни оскудения, ни роста, ни изменения. Кто под влиянием подлинной любви сумеет подняться над отдельными разновидностями прекрасного и начнет постигать подлинную красоту, тот будет близок к цели. Вот каков правильный порядок восхождения, самостоятельного или под чьим-либо руководством: от красоты земной – к той иной красоте, от прекрасных телесных форм – к прекрасным поступкам, от прекрасных поступков – к прекрасным учениям, пока от этих учений не поднимешься наконец к учению об абсолютной красоте, и не познаешь, что же это такое – красота. А подлинная красота, дорогой Сократ, - продолжала мантинеянка, - это то, чем только и должен жить человек, ее увидевший... Так что же будет с тем, кому доведется узреть подлинную красоту, красоту божественную, чистую и ясную, без примесей и загрязнений плоти, без мишуры и тщеславия бренной жизни? Неужто человек, узревший такое, сможет жить в отрыве от подлинной и божественной красоты? Помни, что лишь в таком единении, созерцая красоту так, как ее надлежит созерцать, он сможет творить не призраки красоты, но красоту реальную (ибо он постиг реальность, а не ее призрак). И лишь тот из всех смертных сможет достичь бессмертия, кто, творя истинную добродетель, заслужит любовь Бога".4
Максим Исповедник, выдающийся духовный учитель православия и глубочайший богослов 7-го века, выразил схожие мысли так:
"Ибо весь духовный мир неизъяснимо запечатлен в мире, доступном нашим чувствам, – в символических формах, заметных тем, кому дано их видеть. И наоборот, весь мир, ощущаемый нами, может быть духовно постигнут через разумность принципов, в нем содержащихся. Принципы мира духовного в нашем мире проявляются в видимых формах, действуя как скрытые от нас механизмы. Вот о чем говорил пророк Иезекииль, вещая о двух мирах".5
Обратите внимание, что и Максим Исповедник, и Платон говорят о потенциальной возможности для человека узреть духовный мир, скрывающийся за покровом мира физического, доступного нашим чувствам. Заметьте также реалистичный смысл, вкладываемый Максимом Исповедником в слово "символические". В его понимании, типичном для философии раннего христианства и для иконографии современного православия, слово "символический" не означает "нереальный" или "искусственный", но говорит о доступной пониманию реальности, выявляющей суть вещей. Символические формы у Максима Исповедника – это формы видимые, содержащие в своем символизме знания, открывающиеся тому, кто способен их видеть (созерцать). Чтобы вскрыть смысл символа, нужен ключ или метод, дарованное свыше прозрение или (что почти то же самое) чистый глаз ребенка. Природный мир – это огромный живой символ, за вуалью которого скрывается и одновременно открывается нам вселенная смысла. И этой вуалью служит физический свет. В отпечатках Кристофера Беркетта мы видим природу, преображенную светом, проникающим через свою собственную вуаль. Этого невозможно было бы добиться одной лишь фотографической техникой, без внимательного разума, проницательного глаза и чувствительного сердца художника.
Отпечатки Беркетта не просто красивы или приятны для глаза; они все, почти без исключения, ошеломляюще прекрасны. Но при этом трудно сказать, что именно придает им столь мощное воздействие. Красота сюжета? Композиция изображения? Мастерство фотографа? Искусство печати? Беркетт редко выбирает в природе нарочито драматичные изображения, такие как водопады и обрывистые пропасти, вулканы и океанские волны. Подобные сюжеты, какими бы прекрасными и сильными они не были, часто выглядят привычными клише пейзажной фотографии. Ансел Адамс в своих фотографиях показывал всю сложность и естественную красоту природных форм и света. По его стопам последовали многие фотографы. Кое-что из открытий Адамса заметно и в фотографиях Беркетта. Как и Адамс, он обычно не использует природное изобилие форм для сотворения абстракций формы и света; скорее он старается запечатлеть на пленке взаимодействие природного События и его Созерцателя. Его природные виды одновременно конкретны и ассоциативны; они передают реальные природные события и в то же время доносят до нас их субъективное переживание фотографом. Как говорит он сам: "При съемке самых памятных мне фотографий переживаемые мною ощущения могут быть столь волнующими, что становится трудно выдерживать должную последовательность необходимых действий. В такие моменты я обычно негромко разговариваю сам с собой, внимательно переходя от одного действия к другому, пока изображение не окажется на пленке. Отсветы подобных переживаний иногда остаются со мной еще много часов".
Существует такое явление, как "эстетический шок". Это внезапное пронзительное изменение сознания при встрече с произведениями, невероятно правдивыми и прекрасными. Это ощущение перехода на другой уровень восприятия или внезапного переполнения восприятием, при котором реальность открывается нам гораздо полнее. Когда мы видим нечто, перехватывающее наше дыхание, мы испытываем эстетическое потрясение. Художественные фотографии Беркетта нередко производят такое ошеломляющее впечатление. Он совершенно уникально фиксирует в них многомерность природы, ее внутренний мир, который мы иногда чувствуем, но почти никогда не видим. Он пользуется естественным светом, проникая с его помощью в глубину, скрывающуся за игрой цвета и форм природы. В его отпечатках есть простор и покой, говорящие о вечности даже в сюжетах, показывающих нам мимолетные и неповторимые моменты света, цвета, формы и тени. Любая фотография останавливает время, но отпечатки Беркетта делают это, заставляя нас вспомнить о вечном. Платон сказал, что "время – это подвижный образ вечности". При разглядывании фотографий Беркетта нередко кажется, что за их двухмерной поверхностью открывается иное, сверхчувственное измерение.
Православие, которое исповедует и Кристофер Беркетт, славится своей уникальной формой священного искусства – иконами. Иконы служат для нас "окнами в вечность". Святое искусство иконописи следует строгим правилам и традициям, гарантирующим его подлинность и действенность. Икона Христа – это отображение Божественного Добра и Красоты, сошедших в наш мир, чтобы спасти его. Разумеется, фотография – это не иконопись; не по силам ей и имитировать ее. Сквозь икону мы смотрим в вечную реальность, простирающуюся далеко за пределы ее двухмерного изображения. Фотография никогда не сможет стать иконой, но отпечатки Кристофера Беркетта обладают качествами, роднящими их с иконами. Его мастерство художника и личное вúдение верующего человека помогают ему выявлять средствами фотографии Красоту, названную Платоном "абсолютной, независимой, простой и вечной", являющейся "частью всех прекрасных живых вещей".
Фотографическое искусство Кристофера Беркетта – это одно их тех "прекрасных учений", которые, по Платону, ведут к "учению, не знающему другой цели, кроме абсолютной красоты". Любой, кто стремится к общению с подобной Красотой, с Красотой подлинной и способной питать истинную добродетель, заслужит, по словам Платона, "любовь Бога" и ощутит в изображениях живой природы, сделанных Кристофером Беркеттом, спасительную силу Красоты. Она всегда и во все времена будет спасать мир.
