Опубликовано: 21 августа 2013 02:22

Свободный герой в прошлом и настоящем: странствия Дон Жуана по культурным эпохам.

 

Е.Н.Шапинская, д.ф.н., проф.

Свободный герой в прошлом и настоящем: странствия Дон Жуана по культурным контекстам.

Одной из важнейших форм проявления свободы является сфера «частной» жизни, интимных отношений. С одной стороны, в этой области человек свободен от многочисленных социальных обязательств, налагаемых обществом. С другой – именно она становилась тем пространством, которое подвергалось диктату запрета. Нарушение устоявшихся норм в этой сфере рассматривалось как вызов общественной морали и отторгалось как перверсия. Если человек, бросавший вызов обществу в сфере религии или политики, мог считаться героем, тот, кто принимал свободу как принцип личной жизни, был заклеймен как порочный распутник, не заслуживающий ни сочувствия, ни прощения.

Для понимания того, как в культурных текстах, принадлежащих к определенным эпохам, но вышедших за их рамки благодаря  множеству интерпретаций, осмысливается суть свободы  как принципа личной жизни, мы рассмотрим образ, который стал и до сих пор остается основой многочисленных репрезентаций. Мы попытаемся прояснить, что изменилось в понимании свободы в ту или иную эпоху, как контекст определяет смысл поступков героя. Для нашего анализа мы выбрали Дон Жуана - персонажа, который открыто провозглашает лозунг «Да здравствует свобода!» в своей жизни и следует ему вплоть до трагического конца.

Образ севильского соблазнителя коренится в мифологических архетипах, воплощается много раз литературном дискурсе,  становится объектом многочисленных репрезентаций в сценических и кинематографических жанрах. Дон Жуан совершает бесконечное путешествие по контекстам, которые и определяют важность той или иной стороны его характера, а также демонстрируют отношение социума к вечной проблемы любви и свободы. Величие архетипичных образов в том, что каждая эпоха может «вычитывать» в них то, что близко ей по духу, но при этом вовсе не обязательны эксперименты с формой, которые бывают скорее неудачными и отвлекают от постижения внутренней сути образов и человеческих отношений. «Окруженный всеми ..., само средоточие драмы – Дон Жуан, загадочный, пленительный и отталкивающий. В его адрес немало задано вопросов, а ответов, достойных внимания, сыщется не так много», - пишет известный итальянский оперный певец Тито Гоби о «Дон Жуане». [1]                        

Дон Жуан представлен в громадном количестве литературных и драматических текстов, причем каждая эпоха видит в нем нечто, близкое ей по духу. Севильский соблазнитель представляет собой зыбкую фигуру, перемещающуюся из одной эпохи в другую, из одного вида искусства в другой, привлекающую к себе столь разнородных творческих личностей как Моцарт и Рихард Штраус, Байрон и Пушкин. Наибольшую известность получил персонаж оперы Моцарта (либретто Да Понте), который с успехом странствует по всем оперным театрам мира по сей день. Причина постоянного возвращения к Дон Жуану и бесконечное количество интерпретаций вызвано притягательностью его безграничной свободы в своих желаниях, провозглашенной как жизненный принцип, который носит универсальный характер и может быть легко перемещен в разные социокультурные контексты. Но именно эта универсальность образа таит в себе опасность его механического перемещения в другие контексты и, соответственно, в другие дискурсивные формации. Но даже если сюжет Дон Жуана переносится на современную  жизнь , женщина, давно вкусившая все завоевания феминизма, хотя бы на какое-то время, оказывается в роли добровольной жертвы. Выход из положения подчинения означает выход из состояния очарования, в которое она введена харизматической личностью.

Первичный контекст появления образа Дон Жуана, как и многих других героев «вечных сюжетов», весьма неясен. Если рассматривать Дон Жуана как контекстуально обусловленный образ, мы можем соотнести его, прежде всего, с эпохой барокко, в которой появилась известная пьеса Тирсо де Молина «Севильский распутник и каменный гость». В ней  дон Жуан — соблазнитель («всегда моим величайшим удовольствием было соблазнить женщину и, обесчестив, покинуть её»), которого не столько влечет наслаждение, сколько борьба за подчинение женщины его воле. Лёгкие победы ему безразличны. Многочисленные версии этой истории подчеркивали характер главного героя как завоевателя, который своим полем битвы сделал женские сердца.

 

Но история Дон Жуана – далеко не единственный любовный сюжет того времени – напротив, он становится частью все более расширяющегося дискурса любви, занимавшего весьма важное место в социальном дискурсе ХУ11 – ХУ111 века. В это время «… была в ходу известная откровенность. Практики не нуждались в утаивании, слова говорились без чрезмерного умолчания, а вещи – без особой маскировки… Откровенные жесты, бесстыдные речи, нескрываемые нарушения, члены тела, выставляемые напоказ и с легкостью соединяющиеся»[2]. Общий фон эротизма эпохи обуславливает и невероятное количество побед Дон Жуана, объясняя, почему женщины так легко поддавались соблазну харизматической власти героя. Э. Фукс в своем исследовании нравов Галантного века пишет, основываясь на большом количестве документов,  о беспредельном увлечении каждой женщины культом галантности: «…никогда женщины до такой степени не были помешаны на мужчинах, как тогда»[3] [6.C. 249]. В этих условиях при отточенном, как у Дон Жуана, до совершенства искусства соблазнять, перечень его побед уже не представляется чем-то гипертрофированным.

В ХУ111 веке, окрашенной рокайльной изысканностью и сентиментальностью, с одной стороны, и идеями Просвещения с другой, все большее значение приобретает идея индивидуальной свободы и, соответственно, сопротивления безусловной власти маскулинного субъекта. В контексте Галантного века Дон Жуан – фигура, воплощающая идеи либертинажа, столь распространенные среди аристократических кругов общества. Недаром в одной из ключевых сцен оперы Моцарта герой провозглашает: “Viva la liberta!”, и ему вторят остальные персонажи.

В то же время, эти идеи применимы только к мужским персонажам, поскольку женщины становятся жертвой свободы любовного чувства, подобно страстно влюбленной в Дон Жуана Эльвире, которая постоянно становится объектом насмешек, но власть любви настолько сильна, что подчиняет себе все ее существование. Противоречивость любовных отношений в этом контексте подчеркивается якобы реверсированием ролей господина и подчиненного, когда мужчина провозглашает женщину «властительницей своего сердца», придавая ей тем самым значимость и видимость победы в любовной схватке. После этого все возвращается на круги своя, и Дон Жуан стремится к новым победам, нимало не заботясь о судьбе покоренных им женщин.

За пределами Галантного века из разнообразных рефлексивных трактовок Дон Жуана можно привести два крайних суждения, которые, будучи противоположны, тем не менее, становятся основой для равно убедительных сценических репрезентаций. В эпоху романтизма, столь близкую по времени к эпохе Моцарта,  Дон Жуан становится одним из любимых персонажей романтического дискурса. Свобода, высшая ценность для романтиков, привлекает их в Дон Жуане и изменяет видение его образа – из беспутного гедониста он становится символом свободного во всех отношениях человека. Великий романтик Э.Т.А.Гофман выделяет в опере Моцарта романтический элемент, который еще только брезжит в этом великом творении, не выходящим за рамки предписанной временем формы, но содержащим новые настроения. Соответственно, главным в герое становится не его безудержный гедонизм, а «другость», невозможность вписаться в рамки социальных условностей, выход из которых он видит в бесконечных победах над женщинами. Он использует тот дар, который ему дала природа, и дар этот несет в себе гибель не только несчастных брошенных возлюбленных, но и его самого. «Так и кажется, будто он владеет магическими чарами гремучей змеи; так и кажется, что женщины, на которых он бросил взгляд, навсегда обречены ему и, покорствуя недоброй силе, стремятся навстречу собственной погибели».[4]  Власть над женщинами становится чисто харизматической и отвечает новой потребности эпохи не столько в чувственном возбуждении, сколько в мрачной привлекательности непонятого героя.

Другая философская традиция подчеркивает жизненную силу Дон Жуана. Его неотразимое очарование отмечает и С.Кьеркегор в своем блестящем анализе оперы Моцарта: "Погляди, вот он стоит, посмотри, как сияют его глаза, как улыбка трогает уголки его губ, он так уверен в своей победе... Посмотри, как мягко он движется в танце, как гордо он протягивает руку: кто же та счастливица, которую он приглашает?"[5]   Сходная  интерпретация образа Дон Жуана в ХХ веке содержится в работе А. Камю «Абсурдный человек». Французский философ-экзистенциалист говорит о радости жизни как об основной стороне характера Дон Жуана. «Смех и победоносная дерзость, прыжки из окон и любовь к театру – все это ясно и радостно. Всякое здоровое существо стремится к приумножению. Таков и дон Жуан. Кроме того, печальными бывают по двум причинам: либо по незнанию, либо из-за несбыточности надежд. Дон Жуан все знает и ни на что не надеется».[6] Дон Жуан для Камю – образец абсурдного человека, который «ничего не предпринимает ради вечности и не отрицает этого».[7]   Со свойственной абсурдному человеку неверием в глубокий смысл вещей Дон Жуан идет по жизни, не оглядываясь на прошлое и живя тем чувством, которое поглощает его в данный момент. «Абсурдному человеку свойственно неверие в глубокий смысл вещей. Он пробегает по ним, собирает урожай жарких и восхитительных образов, а потом его сжигает. Время – его спутник, абсурдный человек не отделяет себя от времени».[8]

Как же интерпретируется образ севильского соблазнителя в наши дни, когда вся художественная жизнь оказалась под влиянием постмодернистских установок и господства масскульта? Что происходит с Дон Жуаном на пространствах посткультуры[9], где свобода, кажется, стала безграничной, а освобожденных феминизмом женщин вовсе не надо завоевывать? Постмодернизм принес не только тотальную плюрализацию культуры, но и новое ощущение как внешнего мира, так и сферы человеческих чувств и переживаний. Многочисленные версии извлеченных из кладовых памяти текстов, сюжетов и образов не претендуют на глубину мысли, скользя по «тысяче поверхностей» (термин Ж.Делеза и Ф.Гваттари) посткультуры.

В постановках «Дон Жуана», одной из самых востребованных опер на мировой сцене, в наши дни мы можем видеть характерный для посткультуры коллаж фрагментов из самых разных эпох и стилей, но главными тенденциями являются, с одной стороны, аутентичность, воссоздание контекста, пусть и условного, и , с другой - модернизация, где режиссер переносит действие в современность, подчеркивая этим вневременной, универсальный характер как главного героя, так и отношений любви и власти, представленных в сюжете. Во многих случаях характерное  для посткультуры скольжение по «тысяче поверхностей» приобретает характер чисто механической модернизации персонажей, одетых в офисные костюмы или что-то условно современное, при этом предполагается, что таким образом классическое произведение «приблизится» к современному зрителю/слушателю. Но если все же придерживаться каких-то критериев в репрезентации культурного текста, относящегося к иной исторической эпохе, то в постановках, отвечающим высоким эстетическим (не говоря о музыкальных, что представляется само собой разумеющимся) требованиям, можно выделить несколько трактовок, которые соответствуют тем рефлексивным направлениям, о которых мы говорили выше. В качестве иллюстрации позволим себе привести несколько примеров,  версий оперы, разделенных полувековым периодом, во время которого произошел переход от культуры «модернити» к посткультуре. Вначале обратимся к «аутентичному» направлению в репрезентации классического текста -  это легендарная постановка шедевра Моцарта на Зальцбургском фестивале 1954 г. (реж. Герберт Граф, Пол Циннер) и Ф. Дзефирелли на «Арена ди Верона»

в 2012 г.

 

Эти спектакли разделяет почти 60 лет, что неизбежно сказывается на их стилистике, на манере исполнителей, на темпе и динамике оркестра, хотя обе они воссоздают контекст эпохи (в данном случае, эпохи наибольшей популярности литературного персонажа, т.е. ХУ11 века, что подчеркивается костюмами и сценографией). Несмотря на разные временные контексты, обе постановки  сопоставимы по близости к пониманию образа главного героя, выраженному в приведенных нами концепциях А.Камю, С.Кьеркегора и Э.Т.А.Гофмана, причем  и ту, и другую можно отнести к «аутентичной» постановочной традиции. В зальцбургском спектакле, приобретшему статус классики, во многом благодаря дирижерскому мастерству В.Фуртвенглера, образ Дон Жуана создает Чезаре Сьепи, один из лучших исполнителей этой роли в ХХ веке, герой исполнен "роскошной радости жизни" (по выражению Кьеркегора), о которой писал и А.Камю. Все его приключения и похождения – результат избытка жизненной энергии и широты натуры, которая нуждается в новых впечатлениях и получает от них искренне удовольствие. Свобода для него - это свобода брать от жизни все, что привлекает его в данный момент и вновь дает ему ощущение радости жизни. Препятствия воспринимаются им как досадное недоразумение, которое легко преодолеть, и когда он наталкивается на непреодолимость воли Командора, его охватывает не столько страх, сколько раздражение от того, что он перестает владеть ситуацией. Финал, при всей его интенсивности, не несет в себе роковой развязки судьбы, избранной по своей воле и ведущей к неминуемому, скорее, это неблагоприятное для героя стечение обстоятельств. Чезаре Сьепи абсолютно убедителен в своем неприкрытом гедонизме, готовности отдаваться всем своим увлечениям и радостному шествию по жизни, которое прерывается роковым образом.

 

 Противоположная, но не менее убедительная интерпретация образа севильского соблазнителя создана Франко Дзефирелли и Ильдебрандо Д’Арканджело, одним из самых известных исполнителей этой роли в наши дни, в уже упомянутом спектакле Арена ди Верона. Образ Дон Жуана  может показаться мрачным и деструктивным, но в тоже время он вполне соответствует представлениям о романтическом герое, который  как будто сошел со страниц Гофмана, описывающего совершенно другую эпоху: «Одна из дам заметила, что ей пришелся совсем не по вкусу Дон Жуан: слишком уж итальянец был мрачен, слишком уж серьезен и вообще недостаточно легко подошел к игривому и ветреному образу героя».[10]  Тем не менее, этот образ вполне приемлем и в контексте «посткультуры» с ее всеядностью по отношению ко всем эпохам и культурам, и в контексте исчерпанности культуры, постулируемом постмодернизмом, в котором гедонизм сменяется мрачным разочарованием. Герой Д’Арканджело живет в экзистенциальном вакууме (по теминологии В.Франкла), о чем говорит и сам исполнитель, который посвятил созданию этого образа всю свою творческую жизнь, пройдя через самые разные трактовки. «Лично мне сегодня Дон Жуан представляется персонажем, старающимся заглушить внутреннюю пустоту. То исступление, с которым он ищет внимания женщин, то неистовство, с которым он обольщает их, – это попытка убежать от самого себя. Я думаю, что Дон Жуан есть в каждом из нас. Нужно лишь разобраться в какой форме он в нас проявляется.”[11]  

Универсальность образа в данном случае не подчеркивается его внешней модернизацией – напротив, все события, приобретающие характер драматического нарратива, развертываются на фоне нарочито преувеличенной и драматизированной барочной роскоши.

В обеих постановках воссоздается контекст эпохи, в которой отношения героя и его окружения обусловлены культурными доминантами своего времени. Многочисленные модернизированные версии и  эксперименты режиссеров с севильским соблазнителем, которыми заполнены сцены современных оперных театров неизбежно ставят вопрос: что представляет собой свобода в обществе вседозволенности и почему наказан герой, который поступает вполне в духе постсовременноой этики? Казалось бы, Дон Жуан достиг своего идеала, где "оргия - это каждый взрывной момент в современном мире, это момент освобождения в какой бы то ни было сфере".[12] Ж.Бодрийяр, характеризуя современную эпоху, подчеркивает проблематичность тотального освобождения: "Мы прошли всеми путями производства и скрытого сверхпроизводства предметов, символов, посланий, идеологий, наслаждений. Сегодня игра окончена - все освобождено. И все мы задаем себе главный вопрос:  то делать теперь, после оргии."[13] Эти проблемы поставлены в зальцбургской постановке оперы Моцарта 2008 года (режиссер Клаус Гут). Севильский соблазнитель (Кристофер Мальтман), полностью лишенный какой-либо харизмы, оказывается то в темном лесу, то на автобусной остановке, сопровождаемый столь же непрезентабельным Лепорелло (Эрвин Шрот).

 

 Безграничность свободы других персонажей, также потерянных в ризомообразном  сценическом пространстве. Все это сопровождается потасовками, стрельбой, наркотиками и другими признаками современной жизни. Никакой радости от обретенной в посткультуре свободы не видно, напротив, вся история приобретает весьма мрачный характер в стиле "нуар". Лишается смысла и наказание, постигающего Дон Жуана в лице Каменного гостя - если наступившая тотальная свобода безгранична, то и преступление теряет всякий смысл, поскольку нельзя нарушить границы, которые размыты и неопределенны. И, тем не менее, герой приходит к печальному концу, поскольку не имеет никакой опоры и  смысла в жизни. наказание в данном случае - это месть человеческой природы за ее нарушение. Вопрос наказания приобретает в посткультуре новый смысл - безграничная свобода, даже если она легитимизирована, приводит человека к саморазрушению, а  в какой форме придет воздаяние - Каменного гостя или абстрактного рока, обусловлено временем и видением художника, нов любом случае оно неотвратимо.

              Другое прочтение дон Жуана как демифологизированного персонажа, лишенного как экзистенциальной жажды жизни и радости от очередной победы, так и стереотипной внешности героя-любовника (хотя и не своеобразной харизмы) , дает Франческа Замбелло в постановке Ковент Гардена (2002, 2008 г.). В этой версии нет никаких внешних примет современности, коими грешат многие постановки классики сегодня (мотоциклов, мобильных телефонов и прочих гаджетов). Напротив, костюмы и парики  персонажей оперы содержат намек на барочно-рокайльную эпоху, а минималистская сценография подчеркивает цветовую гамму, очень четко разграничивающую персонажей по их месту в социальной структуре, эксплицитно подчеркнутой режиссером. (Дон Джованни одет в пламенюще-красный и пурпурный, так же как его слуги и музыканты, Лепорелло - в сероватые тона, кроме сцены переодевания, где он тоже предстает в красном и пурпурном.  Аристократы - донна Анна, дон Оттавио и донна Эльвира - предстают в темно- синем или бирюзовом, благородный Командор показан в черно-белом, а в финале - в серебристом. Вся толпа крестьян - в белом, скорее бесцветном). Намеренное дистанцирование от примет сегодняшнего дня помогает более остро ощутить универсализм проблем этого "бродячего" сюжета, которые не преодолены и в посткультуре, скорее впитавшей в себя все сложности цивилизации, чем решившей ее проблемы или хотя бы внятно их объяснившей. Что касается главного героя, в блестящем исполнении Саймона Кинлисайда, в творческой карьере которого насчитываются самые разные варианты Дон Жуана, он предстает  абсолютно лишенным какого-то романтического флера или радости и полноты жизни. Перед зрителем/слушателем - абсолютно циничный и многоопытный представитель аристократии, уже ощущающей свою обреченность.

 Дон Жуан в трактовке Франчески Замбелло, известной своими феминистическими взглядами, - символ исчерпанности аристократической культуры, с одной стороны, и окончания эпохи маскулинной доминации, - с другой. Острые социальные акценты выражают не столько стремление к исторической реконструкции переходной эпохи, сколько выражение посткультурной лиминальности и плюрализма, где позиции разных групп подвижны и зачастую непредсказуемы. Состояние героев в этой версии "Дона Джованни" также неустойчиво, хотя социальные позиции четко определены, но не фиксированы и содержат в себе потенциал перехода из одного состояния в другое, как это постоянно происходит в случае с Лепорелло. Принцип свободы, который Дон Джованни провозглашает на своем балу, чувствуя себя, хотя бы на время, уверенно, на своей территории, сталкивается с агрессивной реакцией Мазетто, человека грядущего мира, которому суждено вскоре провозгласить новые идеалы Свободы всему миру. С точки зрения социального и гендерного позиционирования героев постановка Ф.Замбелло  вовсе не является примером постмодернистского размывания бинаризмов, скорее, наоборот, Дон Жуан находится в четких взаимоотношениях со всеми персонажами, напоминающими своей определенностью во времени и пространстве героев театра марионеток (в котором постановки "Дон Жуана" являются востребованными по сей день). Герой Саймона Кинлисайда  уверен в своем праве поступать по внезапно возникающей прихоти, у него даже не возникает сомнений в этом праве, а неудачи воспринимаются как досадные помехи, которые надо так или иначе обойти. Ироничность подхода к образу Дон Жуана основана не только на субъективном подходе режиссера, но и на амбивалентности текста оперы, который дает возможность отнестись к нему как с полной серьезностью. так и с юмором или, в данном случае, с постмодернистской иронией. Как известно, жанр оперы был определен композитором как drama giocoso ("веселая драма") . Остроумие текста Л. да Понте в сочетании с великолепной музыкой привносят сочетание "юмора и трагедии...в мрачную историю серийного соблазнителя, которому удается избежать любого наказания, кроме смерти".[14] Подчеркивая комический элемент оперы, Ф.Замбелло, с одной стороны, вполне закономерно сближает ее с традицией opera buffa, с другой, прибегает к деконструкции мифологических и  романтических представлений о севильском соблазнителе. Дон Жуан Саймона Кинлисайда одержим "сексуальным голодом: его жестокость к соперникам-мужчинам так же патологична, как и к покоренным им женщинам, он является воплощением отвратительной негативности. Раздетый  в последней сцене, он представляет собой жалкую фигуру, но в голосе все еще слышится злобная властность". [15]

Такое унижение героя может рассматриваться и как деконструкция традиционного образа эротической неотразимости, и как "символическое уничтожение мужчины", предпринятое  режиссером с феминистскими взглядами  в ответ на многочисленные "символические уничтожения женщины" как в традиционной, так и в популярной культуре. Идея Э.Гидденса об исчерпанности соблазна реализуется в полной механистичности подхода Дона Джованни к женщинам, в нарочитой искусственности приемов и в раздражении от необходимости продолжать игру в соблазнение. Расчетливость героя , основанная на его мизогинизме, кажется как "убедительно седуктивной, так и холодно угрожающей".[16]

          Деконструкция романтического образа дон Жуана идет по всем направлениям. Внешне герой Саймона Кинлисайда представляет полную противоположность стереотипному представлению об испанском гранде с горящими черными глазами - бесцветность внешности только подчеркивается алым цветом костюма, как будто предназначенного совсем другому герою, а скучающе-циничное выражение лица показывает равнодушие персонажа к своим "жертвам" и полное презрение к тем, кто стоит ниже его на социальной лестнице.

Код поведения тоже нарушен - Дон Джованни убивает Командора не в поединке, а подло, кинжалом, а потом цинично смеется в лицо умирающему. Казалось бы , что может быть привлекательного в таком (анти)герое? В единственной сцене оперы, где Дон Джованни  демонстрирует свои способности соблазнения, - в сцене с Церлиной - на первый план выступает вовсе не чувственная привлекательность или эротизм, а совершенно неприкрытый расчет девушки на повышение своего социального положения.

 Церлина - персонаж неоднозначный, как и Лепорелло, это маргиналы, стремящиеся к повышению статуса, и в то же время не готовые разорвать существующие связи. В случае с Церлиной это переходное положение особенно ясно, она "хочет и не хочет" ответить на ухаживания знатного господина. "В образе Церлины живет ритм рококо и революции. Она уже не пастушка, но еще не citoyenne. Она относится к мгновению, промежуточному между ними, и в ней мимолетно возникает человечность, не искаженная феодальным принуждением и защищенная от буржуазного варварства".[17] Хотя прямого принуждения от знатного господина Церлина и не испытывает, поскольку ему нужно добровольное согласие девушки, она готова забыть своего жениха ради соблазнов аристократической  жизни , представленных в виде кофе, шоколада, вина, музыки и танцев. как только она сталкивается с прямым посягательством на ее любовь, девушка в ужасе бежит от дона Джованни, находя утешение в объятьях Мазетто, исполненного праведного гнева и желания отомстить. Дон предстает как "уже наполовину бессильный феодал, лишенный jus primae noctis... он становится вестником наслаждения, что уже несколько смешно горожанам, достаточно быстро лишающим его этого права. У бесстрашного героя они научились своему идеалу свободы. Но став всеобщим, этот идеал оборачивается против него".[18] Где же та свобода, которую провозглашают следом за Доном Джованни все его гости? На самом деле, она не нужна никому, кроме него самого - Донна Анна после приличествующего ее положению траура устроится в мирном существовании со скучным, но надежным доном Оттавио, донна Эльвира найдет безопасную гавань в стенах монастыря, Церлина и Мазетто - герои нового мира, чувствуют себя вполне уверенно в своем крестьянско-пролетарском счастье, даже маргинал Лепорелло должен найти нового господина, поскольку не способен к самостоятельному существованию. Свободным остался только сам Дон Жуан , который, несмотря на свою порочность, доходящую до перверсивности, и полное презрение ко всем окружающим, предстает в последней, финальной сцене спектакля как воплощение  торжества своих гедонистически-эгоистических принципов -он показан, на мгновение, перед закрытием занавеса  обнаженным в обнаженной же девушкой на руках на пламенеющем фоне. ада, где он продолжает свое гедонистическое существование. Даже с того света нераскаявшийся грешник смеется  над всеми, кто живет согласно нормам и правилам, и в этом последняя шутка героя, живущего исключительно по своим правилам.

 

[1] Тито Гоби. Мир итальянской оперы. М.. 1989 .С.35

 

[2] Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996.С.99

 

[3] Фукс Э. Иллюстрированная история нравов. Галантный век. М.. Республика, 1994. СМ.249

 

[4] . Гофман Э.Т.А. Дон Жуан// Собр. Соч. в 6 тт. Т.1. М.. 1991.С.84

 

                                    [5] Кьеркегор С. Непосредственные стадии эротического. В кн. Илиили. СПб, 2011. С.133

[6] Камю А. Бунтующий человек. М., Изд-во политической литературы, 1990. С.62

 

                                 [7] Там же. .60

[8] Там же. С.64

[9] Данный термин уже вошел в исследовательский дискурс . См. определение В. Бычкова (Корневище оБ. Книга неклассической эстетики. М.. 1999), а также работу автора данной статьи; Шапинская Е.Н. Культурологический дискурс после постмодернизма// Обсерватория культуры, №6, 2010.

 

[10] Гофман, цит.соч. С.88

[11] URLhttp://ru.euronews.com/2012/07/26/don-giovanni-the-great-seducer).

 

[12] Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М.. 2009. С.7

  

                                   [13] Там же

[14] Riding A., Dunton-Downer L. Opera: L-NY, 2006. -  P.116.

[15] URLhttp://www.independent.co.uk/arts-entertainment/music/reviews/don-giovanni-royal-opera-house-london-924348.html.

[16] Siobhan Murphy, Metro, 10 September 2008 http://www.simonkeenlyside.info/index.php/performances/performances-opera/don-giovanni-mozart/2008-9-roh-london-don-giovanni/

[17] Адорно Т. Хвала Церлине.// Moments musicaux. Статьи 1928-1962 гг. Избранное: Социология музыки. Москва - Санкт-Петербург:  Университетская книга, 1999 -. С. 222.

[18] Там же.

культура искусство музыка классика посткультура музыка герой опера
Твитнуть
Facebook Share
Серф
Отправить жалобу
ДРУГИЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА