Григорий Куренёв
(1 февраля 1921 — 12 июля 1985)
Фотография из архива журнала "Наш современник"
Родился в Никополе (Днепропетровская область). После школы работал на военном заводе сменным мастером.
Воевал на передовой, пройдя подготовку в школе снайперов; командовал взводом разведки, потом отрядом спецназначения 4-й Ударной армии Калининского фронта. Был ранен. Удостоен многих боевых наград. Стихи начал писать на фронте. В своё время была знаменита его «Баллада о военных писарях».
В 1950 году окончил Литературный институт. Зарабатывал на жизнь журналистской работой, стихи печатал скупо (выпустил, кажется, 4-5 книг); в 70-х руководил народными литературными студиями.
Умер Григорий Самойлович Куренёв в Москве, не застав гибели страны, за которую сражался…
* * *
В том грохоте любовь теряла голос.
И только мёртвым снилась тишина.
Женатый лгал, когда писал, что холост,
Я лгал анкетам и писал — женат.
А ты мне ничего не обещала...
Я помню ночь декабрьскую, когда
С простуженного Рижского вокзала
На север уносились поезда.
Ты и тогда держалась очень сухо,
И, наблюдая за тобой и мной,
Чужая сердобольная старуха
Качала сокрушённо головой.
* * *
Если упаду я на рассвете
С пулею шальною в голове,
Прошумит осиротевший ветер
Тихим стоном в выжженной траве.
Хоть дожить бы до победы надо,
Ну, а будет жребий мой таков —
Пусть возьмёт, кто уцелеет рядом,
Ворох недописанных стихов.
Пусть возьмёт нехитрый обиход мой:
Трубку, автомат и пистолет —
И уйдёт вперёд тропой походной,
С боем встретив завтрашний рассвет.
А когда придёт на Украину,
Пусть разыщет милую и мать.
Скажет старой, что солдата-сына
Можно больше по ночам не ждать.
Пусть расскажет, не таясь, подруге,
Как мы шли по выжженной траве,
Как упал я, разметавши руки,
С пулею шальною в голове.
Но, возможно, что, храним судьбою,
Я живым пройду сквозь смерть и дым,
И случится, что в разгаре боя
Упадёт, не встанет побратим.
Кончим всё. В апреле или в марте,
Пыль не сбив походную с сапог,
Я приду в не названный на карте
Маленький российский городок,
Чтобы взять в неловкие объятья
Мать того, с кем пополам делил
Хлеб и воду, с кем мы были братья
И кого свинец не пощадил.
Проведу рукою по морщинам,
Станет тяжко, крепче обниму
И скажу: «Считай меня за сына.
Я был братом сыну твоему».
* * *
А. Твардовскому
Одетые вполне по-городскому,
поблёскивая стёртыми коронками,
цыганки составляли гороскопы,
что шли вразрез с любыми похоронками.
Мозолистые — бабьи! — брали рученьки
и нараспев притихшим бабам вкручивали,
что на ладонях заскорузлых лучики
сулят солдаткам горьким только лучшее.
— Ты не верь, драгоценная, штабу, —
утешала цыганка бабу...
Золотили ручку цыганке
самосадом на две цигарки.
Ждали бабы потом годами,
и сбывалось потом гаданье...
Приходил королём крестовым
похороненный под Ростовом,
возвращался нежданно-негаданно,
как и было о нём нагадано.
Вот тогда за чаркой с цигаркой
вспоминали добром цыганку...
А сама цыганка на рома *
не дождалась штабной похоронной.
Потому что известно штабу:
что на ветер писать — что на табор.
___________
* Р о м — цыган.
* * *
Я, может, что-нибудь не так сказал
И надоел тебе своей любовью.
Меня простите, синие глаза
Под стрельчатой нахмуренною бровью.
Весна идет шажищами недель,
Цветами радуги искрится в лужах.
Стихи шептал не я.
Шептал — апрель.
Я их у ветра пьяного подслушал.
* * *
Я совсем ещё маленький,
и благой, и нагой.
На соседней завалинке
дед с кленовой ногой.
Дед в единственном валенке,
с бородой, как совок.
Он сидит на завалинке,
словно бог Саваоф.
Два солдатских Егория
у него на груди.
Мои радости-горести
все, как есть, впереди.
С инвалидом-аникою
чинно рядом сажусь
и, как честью великою,
этой дружбой горжусь.
Дед кисет свой развязывает
и чихает до слёз.
Он такое рассказывает,
что по коже мороз.
Я сижу на завалинке
к деревяшке впритык.
Мне бы знать подетальнее,
как работает штык.
Два солдатских Егория
на костлявой груди.
Мои радости-горести,
жребий мой — впереди.
Ещё десятилетия
мне ходить муравой,
чтоб вернуться в отметинах
со второй мировой.
Источник
