Алексей Лосев
(22 сентября 1893 — 24 мая 1988)
Около 1940 г.
Фото Н. Наппельбаума
Родом из Новочеркасска. Отец — учитель математики, скрипач-виртуоз (оставил семью через три месяца после рождения сына). Мать — дочь протоиерея, о. Алексея Полякова.
А. Лосев, золотой медалист гимназии, к 1925 году окончил Московский университет сразу по двум отделениям: историко-философскому и классической филологии. Одновременно завершил образование в школе скрипача Ф. Стаджи и в школе психологии профессора Г. И. Челпанова, благодаря которому вошёл в круг философов: И. А. Ильин, С. Н. Булгаков, о. Павел Флоренский, Е. Н. Трубецкой и др.
В 1925 году А. Ф. Лосев — профессор Московского университета, профессор ГИМНа* и профессор Московской консерватории. Первые публикации относятся к 1916 году**.
К 1930 году завершил публикацию своего знаменитого теперь «восьмикнижия»***, за что на XVI съезде ВКП(б) Л. Кагановичем был назван врагом народа и уже 18 апреля 1930 года арестован: 10 лет лагерей (тогдашней жене, В. М. Соколовой, — 5 лет, как ЧСИРу****) «за антисоветскую деятельность и участие в церковно-монархической организации».
В 1931 году «великий пролетарский писатель» М. Горький не постеснялся публично выступить против уже зека Лосева*****, в то время как его жена Е. П. Пешкова хлопотала о досрочном освобождении обоих супругов (благодаря чему в 1933 году почти потерявший зрение учёный был возвращён из заключения, с разрешением селиться и в центральных городах страны).
Осенью 1941-го немецкая фугасная бомба разнесла дом Лосевых — погибли родные, пропали многие рукописи, уничтожена библиотека... Опять жизнь заново. Зарабатывать мог только переводами; недолго проработал на философском факультете МГУ и в 1943 году защитил диссертацию по филологии. А в следующем году — увольнение по доносу, «за идеализм». С того времени и до кончины состоял сотрудником филологического факультета МГПИ им. Ленина.
Публиковать свои произведения смог только после 1953 года, успев напечатать свыше 700 работ, среди которых более 40 монографий, в том числе «История античной эстетики» в 8-ми томах и 10-ти книгах, «Эстетика Возрождения», «Вл. Соловьёв» и др.
С 1993-го по 1997-й издательство «Мысль» выпустило семь томов сочинений Алексея Фёдоровича Лосева (да каких томов! «Миф. Число. Сущность» — 920 страниц, «Бытие. Имя. Космос» — 960 страниц и т.д.).
А еще «Диалектические основы математики», исследования по анализу безконечно малых, теории множеств, ТФКП******... Среди его друзей в начале века — великие русские математики Ф. Д. Егоров и Н. Н. Лузин.
«Математика логически говорит о числе, музыка говорит о нём выразительно».
И ещё: «Если уж обязательно нужен какой-то ярлык и вывеска, то я, к сожалению, могу сказать только одно: я — Лосев».
_____________________________________
* Государственный институт музыкальной науки.
** «Эрос у Платона», «Два мироощущения», «О музыкальном ощущении любви и природы».
*** «Античный космос и современная наука», «Философия имени», «Диалектика художественной формы», «Музыка как предмет логики», «Диалектика числа у Плотина», «Критика платонизма у Аристотеля», «Очерки античного символизма и мифологии», «Диалектика мифа».
**** Аббревиатура тех лет: ЧСИР — член семьи изменника Родины.
***** М. Г о р ь к и й. О борьбе с природой. «Правда», «Известия». 1931. 12 декабря.
****** Теория функций комплексного переменного.
РОДИНА
(фрагменты)
...Ужасы и кошмары жизни должны быть рассматриваемы и оцениваемы на фоне общей жизни. А общая жизнь есть наша Родина, есть то, что нас порождает и что нас принимает после смерти.
Жизнь, общая родовая жизнь порождает индивидуум. Но это значит только то, что в индивидууме нет ровно ничего, что не существовало бы в жизни рода. Жизнь индивидуумов — это и есть жизнь рода. Нельзя представлять себе дело так, что жизнь всего рода — это одно, а жизнь моя собственная — это другое. Тут одна и та же, совершенно единая и единственная жизнь. В человеке нет ничего, что было бы выше его рода. В нём-то и воплощается его род. Воля рода — сам человек, и воля отдельного человека не отлична от воли его рода. Конечно, отдельный человек может стремиться всячески обособляться от общей жизни; но это может обозначать только то, что в данном случае приходит к распадению и разложению жизнь самого рода... <...>
Жизнь породила меня. Но ведь это значит, что сам я породил себя. «Я сам» — это есть сама жизнь, которая себя утвердила в одном каком-то виде, то есть в виде меня. Никакого «меня самого» и нет помимо самой жизни. Не я живу, но жизнь живёт во мне и, так сказать, живёт мною. <...> И умираю я, строго говоря, настолько же по своей воле, насколько и по воле общей жизни; и если мне не хочется умирать, то это значит, что жизни вообще не хочется умирать, что сам род, сама родовая жизнь не хочет во мне умирать. И если я всё-таки умираю, то это значит только, что общая жизнь рода должна умереть, что смерть ей так же нужна, как и сама жизнь. <...>
...Всё это есть только стихия общеродовой жизни, нормальное и естественное состояние мира, при котором всякая индивидуальная воля осмыслена лишь как общая воля, когда всё отдельное, изолированное, специфическое, личное, особенное утверждает себя только лишь на лоне целого, на лоне общей жизни, на лоне чего-то нужного, законного, нормального, сурового и неотвратимого, но своего, любимого, родного и родственного, на материнском лоне своей Родины.
Такая жизнь индивидуума есть жертва. Родина требует жертвы. Сама жизнь Родины — это и есть вечная жертва. <...>
Вся человеческая и животная жизнь есть сплошная жертва, вольная или невольная; единственный способ осмыслить безконечные человеческие страдания — это понять их жертвенный смысл.
Жертва везде там, где смысл перестаёт быть отвлечённостью и где идея хочет наконец перейти в действительность. Только головные измышления нежертвенны. Малейшее прикосновение к жизни уже приближает к нам жертвенную возможность. Человек рождается с тем или иным пороком, физическим или психическим. Что это такое? Это или нечто безсмысленное, или жертва жизни. <...> Самый факт рождения или смерти, невольный для человека и часто отвергаемый и проклинаемый им, — что это такое, если это не сплошная безсмыслица? Это жертва.
Я многие годы провёл в заточении, гонении, удушении; и я, быть может, так и умру, никем не признанный и никому не нужный. Это жертва. Вся жизнь, всякая жизнь, жизнь с начала до конца, от первого до последнего вздоха, на каждом шагу и в каждое мгновение, жизнь с её радостями и горем, с её счастьем и катастрофами есть жертва, жертва и жертва.
Наша философия должна быть философией Родины и Жертвы, а не какой-то там отвлечённой, головной и никому не нужной «теорией познания» или «учением о бытии или материи».
В самом понятии и названии «жертва» слышится нечто возвышенное и волнующее, нечто облагораживающее и героическое. Это потому, что рождает нас не просто «бытие», не просто «материя», не просто «действительность» и «жизнь» — всё это нечеловечно, надчеловечно, безлично и отвлечённо, — а рождает нас Родина, та мать и та семья, которые уже сами по себе достойны быть, достойны существования, которые уже сами по себе есть нечто великое и светлое, нечто святое и чистое. Веления Матери-Родины непререкаемы. Жертвы для этой Матери-Родины неотвратимы. <...>
* * *
То, что рождает человека, и то, что поглощает его после его смерти, есть единственная опора и смысл его существования. Было время, когда этого человека не было; и будет время, когда его не станет. Он промелькнул в жизни, и часто даже слишком незаметно. В чём же смысл его жизни и смерти? Только в том общем, в чём он был каким-то переходным пунктом. <...> Повторяю: или есть что-нибудь над нами родное, великое, светлое, общее для всех, интимно-интимно наше, внутреннейше наше, насущно и неизбывно наше, то есть Родина, или — жизнь наша безсмысленна, страдания наши неискупаемы и рыданию человеческому не предстоит никакого конца.
...Я вообще не хочу определять понятие Родины. Родина есть Родина. Я знаю, что это нечто большое, великое, всё человеческое; я знаю, что это что-то прекрасное, желанное и возвышающее; я знаю, что по крайней мере безсознательно, если уж сознание-то не доросло, люди страдают и борются именно за это. Я знаю, что страдание, и борьба, и самое смерть для тех, кого это коснулось, только желанны, и они полны смысла. <...> И я мог бы ещё очень много говорить о Родине. Я мог бы о ней ещё безконечно говорить. Но следует ли это делать? В одном этом слове уже даны всевозможные и безчисленные определения, всё неисчерпаемое богатство возможных точек зрения и оттенков мысли. Если для вас это слово что-нибудь говорит — тогда об этом можно говорить безконечно; если для вас одно это слово само по себе, без всяких разъяснений, ещё ровно ничего не говорит — тогда поможешь ли делу точными определениями? Тут не логика. Тут человеческая жизнь. Тут кровь человеческая. <...>
Не с сытыми, самодовольными, заевшимися людьми «науки», «техники», «искусства», «свободных профессий» надо обсуждать вопросы о Родине. <...>
* * *
Я буду говорить о любви безкорыстной, и прежде всего о любви к своему родному, к тому, что создало меня и других, что примет меня после смерти, — о любви к Родине. Любить только и можно безкорыстно. Да! Любить только и стоит идею. Любить только и нужно общее. Жалкое недомыслие — у тех, кто думает о какой-то иной любви.
Уже самое обыкновенное животное половое влечение есть влечение к каким-то новым порождениям; это влечение — к таинственной дали безконечных воспроизведений жизни; это страсть к созиданию, к творчеству, к воплощению на себе общего рода, к саморазмножению, к неустанному самоутверждению и самоповторению ещё в ином и в ином, ещё по-разному и по-новому, ещё богаче, шире, глубже, сильнее, чем то, что есть в настоящее время. Любовь только и живёт этим общим, только и стремится к этой безконечной перспективе утверждения себя во всем или по крайней мере в некотором. В любви человек хочет стать как бы богом, порождая из себя и изводя из себя целый мир и зная его изнутри, зная его ещё до его создания. И это уже самая животная, самая физическая, самая плотская любовь. В этом смысле даже и она безкорыстна. При видимом эгоизме даже и она всегда готова на жертвы, даже и она никогда не боится трудов и лишений; даже и эта любовь полна безумства самоотдания и самопожертвования.
Но что же сказать о любви чистой и ясной, о любви идейной, о любви к Родине? Она безкорыстна, но это потому, что и всякая любовь безкорыстна (или она не есть любовь). Она готова на жертвы, но это потому, что нет любви без жертвы и подвига, нет любви без самоотверженности и самоотречения. Любовь к Родине тоже мечтает войти в некую общую жизнь, в жизнь родного и народного, и раствориться там, найдя себя в этом саморастворении.
Любовь к Родине открывает глаза человеку на то, что не видно ему обычно, что не видно никому чужому и что вызывает насмешку у равнодушных и сытых. Но такова любовь вообще. Любящий всегда видит в любимом больше, чем нелюбящий; и прав он, любящий, а не тот, равнодушный, ибо любовь есть познание.
Отвратительно видеть и наблюдать сытое равнодушие вокруг великого предмета; но каково волнение, каков восторг, когда видим подвиг и самоотречение ради великого и любимого. Хотя и не нужно любимому быть великим. Любят не за что-нибудь. Любовь не сделка, не договор, не корыстный обмен вещами, не юриспруденция. Любящий любит не потому, что любимое — высоко, велико, огромно. Родители любят детей, и дети любят родителей не за высшие добродетели, а потому, что они друг другу родные.
Благородный гражданин любит свою Родину также не за то, что она везде и всегда, во всем и непременно велика, высока, богата, прекрасна и пр. Нет. Мы знаем весь тернистый путь нашей страны; мы знаем многие и томительные годы борьбы, недостатка, страданий. Но для сына своей Родины всё это — своё, неотъемлемое своё, родное; он с этим живёт и с этим погибает; он и есть это самое родное, а это родное и есть он сам.
Пусть в тебе, Родина-Мать, много и слабого, больного, много немощного, неустроенного, безрадостного. Но и рубища твои созерцаем как родные себе. И миллионы жизней готовы отдаться за тебя, хотя бы ты была и в рубищах. <...>
...Всё дело в том, что непосредственная жизнь не есть наша последняя действительность. Всё дело в том, что сквозь неясные, мутные и едва различимые завесы жизни проступают строгие и вечные, но родные лики родного и всеобщего. Сквозь трагедию сплошных рождений и смертей светится нечто родное и узорное, нечто детское, да и действительно детское, даже младенческое, то, ради чего стоит умирать и что осмысливает всякую смерть, которая иначе есть вопиющая безсмыслица.
Человек родился. Кто не видит дальше непосредственной жизни, тот обязан считать это действием судьбы. Но кто знает и любит то родное и всеобщее, что его породило, тот рад своему рождению, тот благодарит жизнь за своё рождение, тот считает своё рождение своим счастьем и своей волей, тот стремится выявить и выражает сознательно и вольно то, что ему жизнь дала до его сознания и без его воли. <...>
Воля жизни есть воля человека; стремление рода и Родины есть и стремление отдельного человека; данность извне есть интимнейшее самоутверждение самого же отдельного человека: разве при таких условиях остается ещё какое-нибудь место для судьбы? Разве это не есть победа над судьбой, над жизнью и даже над смертью, разве это не есть победа над трагедией общечеловеческой жизни? Судьба — там, где непонятное и сильное, необозримое и могущественное врывается по неизвестным причинам в понятное, сознательно построенное, любимое и вообще человечески-обозримое. Но тот, для кого общие основы жизни суть родные, для того, кто знает и любит свою Родину, для такого человека все её жизненные акты есть его собственные жизненные акты и её необозримая и могущественная воля есть и его собственное интимнейшее вожделение. <...>
...Нет, кто любит своё родное, тот не умрет, тот будет вечно в нём и с ним жить. И этой радости, этой великой радости достаточно для того, чтобы быть спокойным перед смертью и не убиваться над потерями в жизни. Кто любит, тот умирает спокойно. У кого есть Родина, тот, умирая если не за неё, то хотя бы только в ней, на ней, умирает всегда уютно, как бы ребёнок засыпая в мягкой и теплой постельке, — хотя бы эта смерть была и в бою, хотя бы это и была смерть лётчика, упавшего с километровой высоты на каменистую землю. Только Родина даёт внутренний уют, ибо всё родное — уютно, и только уют есть преодоление судьбы и смерти. <...>
Кто видел мало зла, тот хлопочет, суетится, ёрзает, ужасается и убивается. Но кто знает, что весь мир лежит во зле, тот спокоен, ибо самая эта суета мира как лежащего во зле уже предполагает, что мир не есть зло, что такое его состояние временное, что существуют истина и правда, превысшая жизни, и что каждому велено природой отдать свою дань и злу и добру.
Не волнуют меня сейчас римские императоры. Но это — только потому, что жизнь выше их кровавого сладострастия; и это потому, что есть превысшая, общечеловеческая Родина, которая есть добро и истина и ко то рая может велеть вступить мне во всемерный бой и с римскими, и со всякими иными императорами. А знать веления Родины, своевременно их воспринимать — дело величайшей человеческой мудрости. <...>
Необязательно, чтобы человек во что бы то ни стало умирал и жертвовал своей жизнью. Для этого должно быть особое веление Родины. Но всякое страдание и труд на пользу Родины и всякое лишение и тягость, переносимые во славу Родины, уже есть та или иная жертва, то или иное само отречение, и осмысливается все это только в меру жертвенности.
1941
Источник
