Первое - обычное. Без облачной заманихи. Заявилось неожиданно, сразу посередине серо-голубой удушливости неба, и ничего конкретного мне не напоминало. Поэтому удивление - над его одинокой рожденностью в зените - быстро засохло от необъяснимой тоски по жажде мечтательности и сменилось на взгляд ожидания. Который прыгал от одного горизонта к другому, как твердое убеждение, что образование любого вида объекта из ничего - быстрее моей скорости мысли об этом. Второго не пришлось долго ждать. Оно неслось слепым поверьем. На его оболочке мелькали символы. В их неправильных формах поверхность облака казалась резиновой мембраной, втягивающей себе вовнутрь души тех людей, кто умер здесь от жары. И в облаке эти души взбиваются в пенистый коктейль небесной манны, которая своей иллюзией улетит ночью в незаметно испаряющийся дух Млечного пути. Не оставив следа во втором облаке от понятия - вечность. И оно, как первое, уже не будет ничего напоминать, и не останется в моей памяти, потому что станет - ничто. Но из второго ничто образуется третье - маленькое. Пушистое и мягкое, как детская игрушка, облачко. Словно в состоянии заоблачности оно поднимается ввысь. Туда, куда не может воспарить прошедшее детство. Такое же игрушечное для старости, как непредугаданная дыба старости в молодости. Похожее на пухлатые щеки Жанки, за которыми уже не живет полудохлое воспоминание поцелуя греческого полковника Киса из моего рассказа о струнке. И на этом третьем облаке, опудренным зубным порошком воздушных поцелуев всех детских игрушек мира, появляется мое похмельное выражение лица, когда его опухлость мягче бессонницы, вздутой мыльным пузырем попытки рассудить, зачем ты рожден, чтобы видеть в облаках то,чего там нет. И над этой глупостью скривило губы улыбкой лицо четвертого облака. По уголкам бельмовых глаз которого сморщилась хитрость. От того четвертое кажется твердым. Что противоестественно для радостного опьянения - ощущать такую опору в словах об облаках. И четвертое медленно перевертывается на другой бок бессонницы, разъединяется на две утонченности воображения. Превращается в порванную струну на гигантской балалайке неба. И синева хмуреет от своей музыки бравого звучания. Но клубящаяся порванная струна продолжает вибрировать нежностью,и на эту приманку спешит пятое облако. В виде странного чудовища, обросшего цветами. Они будто распускаются в желании сорваться лепестками к земле. Обрести все красоты осени, давно в них ставшей не проснувшейся весной, от которой пахнет радугой, вперемешку с запахом моего дня рождения. В день смерти гения красоты - шестого облака. Чьи очертания скрыты за вуалью очарования, как поэтичность зачарованного этим "чуда в перьях", не хотящего быть шестым по счету, не увидев, что там под вуалью. А потому врезающегося в мое, оторванное от меня, сознание - седьмое облачище. Оно спешит укусить будущее свое исчезновение - хвостом скорпиона. И яд на его кончике струится к дальнему горизонту, потому что к ближнему накатывают прибоем клочки кучерявой облачности, в них уже нет тривиальных ассоциаций с формами зверей, растений, лиц сказочных героев и их превращений в реальные физиономии утерянных в облаках надежд. О том,что восьмое облако - 47 прошедших лет на лице Ирины, появляющимся 54 облаком, напоминающем вершину Джомолунгмы в подбородке. Подрагивающие губы летят белым орлом и скрываются за тремолитом носа, подпирающего хохотушки глаз, из которых вьются, как слезы радости - дикая природа гор - волосы ее древнего характера - сгустков первых летних и теплых туманов в зеленых долинах земли, уже не крутящейся среди вечной мерзлоты черного космоса. Может от этого 55 облако, словно отрицая эти словесные ветры, является танцующей пеной пива, что взбаламучивает мою нервозность ожидания 57 облака и начинает во мне странность брожения мысли о напрасно потраченном времени - глазения на облака, вместо того, чтобы заниматься чем то полезным - хотя бы смешить людей, показывая им их общую бесполезность. Особенно в том, когда они смотрят на облака поодиночке, и каждому видится совсем другое, чем в чужом взгляде. И поэтому люди обожают смеяться над собой, но только когда собираются вместе послушать такой юмор публично о самих себе. Облака же так не поступают. Они смеются без причин, и каждое по- своему, и им не надо коллективного ухохота, чтобы одинокий смех не казался болезненным плачем. И скорей от того, что думая о собственной неизлечимости фантазии, я вижу в 58 облаке гигантскую микробу. Она любит одиночество и давно стала маньяком. Ищущим в небе абсолютной безоблачности. Да безвозвратности к тем формам,которые оно уже принимало. За ним следует по пятом 59 облако. Оно явно очеловеченное по разуму, и ему главное - мешать тем облакам, которые хотят быть одни в небе. Конечно, понятно, почему 59 выглядит скафандром космонавта. С заброшенными вперед, как щупальцы "многорука", шлангами, норовящими впиться в последующее за ним 60 облако, чтобы издышать его молитвенную уплотненность в образе "кота в мешке". Когда он занят ловлей белесых бабочек на длинных нитях с 61 по 74 облако. И эти нити становятся поводьями для сна у "степного" Пана. И он запутывается в них, как когда-то в ветках деревьев, на которых занимался любовными усладами русалок. Но это ему снится - и каждый раз одно и тоже. Однако воспринимается всякий раз словно новое, обогащающее панов нрав и натуру несметными залежами сладострастия и похоти. Что тут же перерабатывает на банные пары движущаяся рядом фабрика - это 75 облако. У ее топки сидит некий гномик с крыльями стрекозы и торсом, вырубленным Титанами из липово-палевого мрамора в серую крапинку. Из серости вкраплений образуются знакомые Лафитам созвездия, Они под ними бьются насмерть с кентаврами, и это облако с 81 по 236. А Титаны впереди них, с 76 по 80, не обращают никакого внимания на смертную схватку позади них. Им прошлые мифы скучны. Они замечают меня, смотрящего вверх - поверх и сквозь мои - представления об облачных иллюзиях жизни в синеве воздушных замков. Титаны что-то кричат мне, но я не хочу слышать их мудрости, потому что перевожу взгляд на воздушные замки - два облака -237 и 238, из открывающихся врат которых выезжаю я, но из 237 на драконе, что копия шестирукой Гекаты, и из 238 на попе Егоре - знакомом мне священнике из города Клязьма. И Егор, очень помолодевший от поста - Егорка. Он разбрасывает перед драконом- Гекатой пасьянс - это крохотные облачка 239, 240 и так далее - по 290, пока пасьянс не сходится на даме бубен, что совсем не дама, а огрызок сардельки с куском жиринки, торчащим из ее груди. И если я не сбился со счета, то это облачко номер 291. Я не успеваю заметить, а кто я сам-то. И в чем моя внешняя разница между мной и драконе-Гекате и на попе Егорке. Пока напрягаю взгляд - оба замка и все существа вокруг них образуют почетный караул у облака 292- пепельницы с окурками дымящихся папирос, а сами становятся облаками с 293 по 307. И только караул начинает меняться, как я теряю счет, уже соображая, какое облако - табачный дым, какое-настоящее, потому что сейчас ночь, и шторы задернуты. И я, видимо, остался без курева, но в густом тумане папиросного смога. Из которого в живую могут появляться лица тех, про кого подумаешь. Но это ведь зависимость от вредной привычки - думать. Она убивает во мне свободу фантазии о вариантах продолжения жизни на Земле не существующего в моей реальности Поднебесья. И тут я понимаю, что все, сейчас мною написанное - это облако без номера, могущее тянуться до безразмерности. Потому что облака могут сочинить сами из себя куда забавней чудесности, чем я. И во взгляде человека, увидевшего эти фантазии - будет существовать совсем другой мир, чем понятие каждого слова и их связей в моей новой фантазии - пошедшего за окном дождя, смоющего фразу - "Я больше не буду смотреть на "жанчиковые"облака". Почему "жанчиковые"?
Опубликовано: 12 декабря 2012 12:18
Ба! Жанчиковы облака
ДРУГИЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА
