О как красив и мудр был ребенок,
Как каждый был прекрасен из детей!
Скрываясь от бегущей темноты,
Он прятал в вишне сладостность цветенья
И бурю чувств, подобную огню.
Но не дитя подобно божеству,
А божество походит на ребенка:
Роить свой бунт в расплавленном мирке,
Обуревать тоской и воплем слезы,
Рожденные в стоических речах.
Он прячется в ветвях цветущих вишен,
Он оглушен черемухи цветеньем,
И ненавидит образ на письме,
Что не лишен изящества созвучий
Всему цветущему на всей седой земле,
Зеленым предрекающей будущее.
Его ладонь ластится к языку
И принимает боль потерь словесных.
И в колыбель ложатся по утру
Тетрадные листы таких трудов:
О маяте, о боли - без конца,
Отпевший красоту своей темницы,
Он просыпается от счастья и тогда
Всем кажется, что он его боится.
Как смел ребенок, тянущийся в ночь,
Своей бессонницей проникнувший в смиренье!
Рождать чудовищ - только превозмочь
Твою стезю и это устремленье:
Плести слова, боясь уйти на склон,
И, замерев, почувствовать прохладу,
Почувствовать, как тянется перрон
И как шумят соцветья винограда.
Как далека родная сторона
И как странна, похожая на совесть,
Грызущую не тех, кого должна,
Напоминая этим детский хоспис:
И дышит жизнь и тянется порой
Неумолимая игра в цветенье.
Ты жив еще, но ждешь уж неживой,
Когда свершится это искупленье:
Игра в народ, игра в ребенка - тоже
Преображается в один простой мотив,
Но все мотивы, в общем-то, похожи.
И я - одна, и он - совсем один.
