Два эти рассказа я написал в дни, когда отмечалось столетие замечательного писателя Михаила Зощенко. Рискнул я написать под Зощенку, да сразу и напугался. Писать, как Зощенко, мог только Зощенко.
Конечно, это не Зощенко, скажете вы и будете правы. Ну и что ж. Примерно так же говорил и сам Михаил Михайлович, когда сел вдруг ни с того, ни с сего писать шестую повесть Белкина. Написавши эту повесть, он сказал: «...сделать сносную копию с отличного произведения не есть ученическое дело, а есть мастерство и весьма нелегкое». Справедливость этого замечания ощутил я в полной мере. Рассказы, между тем, далеко не сразу, а написаны. И куда теперь с ними соваться, как не к читателю...
ДВА РАССКАЗА ПРО ГОГОЛЯ И ПУШКИНА
I
...Гоголь в первый раз приехал в Петербург. Он хотел увидеть Пушкина. Он каждый день ходил по Мойке или, кажется, по Фонтанке, не помню, в своём долгополом казакине, а зайти к Пушкину не смел. Он часто подходил к двери, даже за молоточек брался, чтобы стукнуть, да всё не мог, как бы думает, мне омморок не потерять. И тут сообразил. Зашел в кондитерскую и просит ликеру. Просит самый большой стакан или, может, тогда уже бокалы были, не помню. Хлопнул его с размаху и ждёт, чего будет. Тут бубенцы в голове заиграли, ну, думает, пора, Господи, благослови. И вот он, уже будучи прилично под турахом, смело берёт молоток и бьёт им три раза в дверь. А, надо сказать, что пока он так упражнялся и циркулировал, часа три-четыре пополудни набежало.
Открывает, конечно, швейцар или камердинер, не помню.
- А скажи, любезнейший, дома ли господин Пушкин? - со всей возможной наглостью спрашивает Гоголь, молодой ещё, совсем юный. И держится этак, гоголем.
- Дома-с, - буркнул управдом. - Да только они нонче выйти не могут. Почивать изволют-с...
- Как? - в ужасе восклицает Гоголь. - Ах, простите милосердно, нам это все теперь понятно. Господин Пушкин, наверно, всю ночь стихи сочиняли-с?..
- Как же-с... Знамо дело, стихи-с... хи-хис… На балу они всю ночь скакали, шампанского накушамшись. Теперь часов до семи клопа давить будут, а потом опять на бал велят рыдван закладывать...
Потом Гоголь сам говорил, что до сей поры он был язычником. У него было два бога. Теперь остался один Христос...
II
... Одно время пришла в голову мне довольно удачная мысль записать все самые смешные слова и фразы, которые придумали самые смешливые, а, может, наоборот, самые мрачные люди острого ума. Мрачные, как я заметил, высказываются, когда захотят, гораздо уморительнее. По моей мысли, это была бы весьма опасная книга, а, может быть, даже и смертельная. Недаром же люди выражаются в весёлую минуту - надорвать животики, лопнуть, треснуть, кончиться, окочуриться, подохнуть и прочее от смеху. Надо сказать, мне много приходит разных удачных идей, но они куда-то опять уходят, откуда пришли. И следов оставляют очень незначительное количество. От указанной богатой идеи у меня осталась единственная фраза Гоголя про любовь где-то вскользь им обронённая. Кто его разберёт, почему относительно этой волнующей темы Гоголь был столь лаконичен, он сказал только, - «Не найдётся такой паскудной хари, которую не полюбила бы девка». Фраза, конечно, всеобъемлющая, много объясняющая в том тонком предмете, которому посвящена, но целой книги из неё, как ни крути, не построишь.
Впрочем, вру. Это не всё. Книга-то у меня должна была быть совсем иного плана. Она должна была быть, несмотря на весь её смех, строго научная и даже историческая, с комментариями, с разысканиями и с прочим, как любят выражаться доценты и бакалавры, научным аппаратом, который не снижал бы достоинство смешных вещей, в ней заключенный, а, наоборот, возвышал и возвеличивал их. Особой моей гордостью было бы то, что я выявил бы те отдалённые ассоциации, а, может быть, занимательные случаи, на которые авторы намекают и отчего фразы эти или эпизод становятся особенно ценными в смысле вызывания нашего заразительного смеха до упаду. К счастью, и от этой задумки, призванной уморить человечество, осталась всего лишь одна безделка. И я тут её постараюсь изложить.
Есть у Гоголя смехотворная, в смысле - всегда творящая в зале много смеху, пьеса «Ревизор». А там есть тоже смехотворный герой - попечитель богоугодных заведений, если не ошибаюсь, Земляника. Он страдал характерным и замечательным русским дефектом - от него постоянно и систематически пахло, как мы помним, перегаром. Это такой побочный эффект, который дают в неокрепшем организме чрезмерные дозы продуктов винокурения. Уникальная стойкость этого удивительного явления в устах попечителя не однажды заставляла начальство приступать к несчастному Землянике с разными недоуменными наводящими вопросами. На что Земляника всегда складно и с оттенком печали отвечал, дескать, в раннем грудном возрасте его, Землянику то есть, уронила на пол кормилица. Он ударился весьма чувствительно головкой о деревянную плаху и вот с тех именно, невинных, буквально сказать, лет у него такая непонятная для современной медицины, как говорится, Курская аномалия. За версту разит этим самым перегаром. Растроганное начальство в этом месте правдивого рассказа Земляники начинало чувствовать себя неловко, умывалось слезами и оставляло свои бестактные вопросы до следующего раза. Когда история эта в памяти притуплялась.
История, и так достаточная, чтобы вызвать веселую усмешку у человека, даже если он до той поры был в достаточно скверном настроении. По поводу, может быть, отсутствия наличности или видов на будущее Отечества, там, или чего другого.
Насколько же ценность этого смешного эпизода повысилась в моих глазах, когда я случайно обнаружил, что причастны к нему целых три славянских гения.
Пушкин был коротко знаком с Мицкевичем. С этого все и началось. Пушкина до невозможности поражала одна особенность в натуре великого поляка. Даже будучи совершенно трезвым тот мог без умолку говорить стихами. Это у них называется импровизацией. Причем, что достойно нашего дополнительного удивления, указанный поляк говорил не какие-нибудь там средней паршивости любовные баллады, вроде:
Я за милкой семеню,
Я ее осеменю, -
а превосходнейшие, великолепнейшие лирические строки и даже длинные, в высшей степени осмысленные и законченные произведения. Пушкин про себя этому даже несколько завидовал. Вот однажды и спрашивает у Мицкевича, как это ему удается такое великолепие. Мицкевич возьми да и брякни. Дескать, кормилица в грудном возрасте нечаянно башкой об пол грохнула, корова такая, с тех пор эта занятная для окружающих ненормальность. Чувствуете, откуда уши растут? Об этом даже сам Мицкевич где-то записал, а потом в каком-то польском университете в лекциях по славянской литературе рассказывал.
А Пушкин, конечно, об этом разговоре Гоголю передал. Гоголь думает, если чудок переделать, то можно этот случай куда-нибудь приспособить. У Пушкина вообще такая привычка была. Чего, например, самому лень описать, он Гоголю подсунет. Напиши, говорит, «Мертвые души», напиши, говорит, «Ревизора». Я, говорит, человек веселый, у меня смешно не получится. А ты человек мрачный, черной меланхолии подвержен, обязательно напишешь так, что обхохочешься. Гоголь, конечно, напишет с большим юмором. Принесёт Пушкину читать. Читает, да посмеивается. А Пушкин как услышит первую строчку, так и заревёт белугой. А в конце, конечно, скажет, чтобы поддержать настроение: «Ох, и печальная же эта страна, Россия!..»
