Валерий Семёнов
«Проба пера»
«За гранью»
«Настя»
«Земную жизнь пройдя до половины
Я очутился в сумрачном лесу.»
Данте
«… Куда ж нам плыть?»
А.С. Пушкин
Сегодня, когда у меня уже было все, или почти все, что положено иметь простому смертному, отчасти одаренному благосклонностью судьбы и огражденному от бед и неприятностей «железными атрибутами нормальной жизни», я все чаще и чаще наталкивался на тупик. Тупик представлялся мне обычной оштукатуренной кирпичной стеной, не окрашенной, но увитой густым плющом.
Любимая жена и двое детей, в которых я не чаял души - это и держало меня на плаву, давало возможность жить ими, возможность переживать эту, казалось уже прочитанную жизнь, глазами великолепного мальчугана шести лет, юркого и сообразительного, с живым горящим взглядом, а главное, похожего на меня и внешне и внутренне во многом повторяющего меня самого, совершающего те же ошибки на пути постижения этого еще очень многообещающего мира; и маленькой грациозной темноволосой и кареглазой девчушки трех лет, во взгляде которой уже сейчас читалось осознание тленности всего преходящего, тщетности всех человеческих устремлений.
Я не знал, о чем думал этот маленький человечек, но то, что именно эти мысли были главной пищей ее подсознания я чувствовал каждый раз, когда смотрел в эти глаза, сажал ее на колени и долго-долго говорил о вещах, вроде, обыденных и простых. И тогда казалось, что ее глаза видели уже и собственную смерть и новое воплощение - весь немыслимо долгий путь реинкарнаций. Я был ответственен за жену - молодую, умную, бесспорно талантливую и красивую. Я был ответственен за детей. Я был ответственен за них за всех. И эта простая и понятная вещь, эта лаконичная мысль наполняла меня смыслом.
Конечно не все в этой жизни шло гладко, но эти неровности и ухабы не поднимались выше уровня обыденности. Но с другой стороны, и как это бывает обычно свойственно всем сильным и деятельным натурам, мысль о будущей своей творческой несостоятельности, мысль о том, что все свершения мои в прошлом давила и сверлила мне мозг.
Позади была жизнь полная испытаний, дерзаний, даже достижений, но все это было в прошлом. А что теперь? И вновь эта липкая, сверлящая маята. Я пытался вложить в детей все, что знал и умел сам. Все несвершенное виделось в будущем состоявшимся. И там, в этом будущем я обретал себя вновь. Лишь позже я понял, как это было эгоистично и нелепо. Скудость же личных сегодняшних устремлений вынуждало все чаще и чаще оглядываться назад, в те годы, когда вместо постоянного ощущения никчемности и неприкаянности, я просто захлебывался в потоке ярких чувств и ощущений, когда каждый день проживался порой как целая жизнь и холодящее чувство опустошенности казалось чем-то из разряда книжного вымысла.
И сейчас, в этой скрежещущей тоске, прорываясь в высшие сферы своего разума, я пытался наполнить ту часть существования, составлявшего мое эго. Ни на минуту не давая покоя своей голове, то для чего-то штудировал языки и, занимаясь этим с неистовством обреченного, обнадеживал себя новыми творческими перспективами то вдруг организовывал детский театр. Но все мои попытки, не натыкаясь, с одной стороны, на какое либо сопротивление, с другой же не получая никакой поддержки извне, задыхались и гибли через некоторое время, словно побег, пересаженный не во время или растение перенесенное из дальних стран и высаженное в другом месте и, вроде бы, в похожие условия, но которому не хватало той самой песни крестьянина его далекой родины, которую оно слышало на восходе солнца.
Я прекрасно понимал, что вся жизнь состоит из побед и поражений, из ожиданий и потерь. Обретая же что-то или кого-то, человек терял главную привилегию этой жизни, которой его наделила природа. И каждый раз выходя из эйфории познания чего-то другого, нового и обещающего, сталкиваясь с бытовыми подробностями этого мира, мое «я» опять обретало свое материальное грубое начало, заряжалось противоположным зарядом и через мгновенье счастливого обладания пропитывалось как губка осознанием бессмысленности всего происходящего, всех попыток обрести «бессмертие», обрести «смысл». И это касалось всего, или, вернее, почти всего, именно почти, потому что было все же несколько вещей, которые не подвергались этому разрушительному воздействию или просто получали свое развитие и продолжение, наполняясь все новым смыслом и требующие постоянного творчества души. И Слава Богу, что такие незыблемые, святые вещи существовали!!!
И при всем при том все таки - неминуемая обреченность одиночества, в которой появлялись уже мазахистские нотки упоения.
Жизнь должна сжигать! И только в этом горении был смысл. Когда же его не стало, возникло, сначала, безвоздушное пространство, сдавливающее грудь свинцовыми тисками, а затем тупиковая стена опрятного внутреннего дворика -этот «колодец» без въезда и выезда, без входа и выхода. И только открытое небо над головой и вместе с тем уже кем-то «грубо подрезанные крылья».
Итак, я ждал чуда, но искал его только внутри себя, понимая, что предпосылок извне ждать не приходится. Но оно не приходило, и я погрузился в воспоминания: «Как же все это было?» Я пытался понять механизм возникновения этого чуда, если таковой вообще существовал. «Как давно это было и было ли вообще?» Оно посещает тебя или раз в жизни или никогда. Тогда мне казалось, что «оно» никогда и не кончится, и я так и умру, спалив себя дотла. Да, это был огонь, неистовый огонь созидания и разрушения. Но как все же иссушает время человеческую память. И особенно память чувств. Как это горько осознавать. Но с другой стороны без этого невозможно, наверно, было бы жить дальше.
-А нужно ли?
-Нужно, - отвечаешь себе через годы.
«.. .шить сарафаны и легкие платья из ситца».
В этот день я проснулся как обычно в половине десятого и оглядел свою комнату. Я мог перевернуться и заснуть опять и так проваляться часов до двенадцати, но «труба звала». И все еще ощущая достаточную тяжесть во всем теле после вчерашних двух спектаклей, сделал над собой усилие и, встав, проделал несколько гимнастических упражнений, послушал свой пульс - сердце неслось куда-то вскачь, как ураган. Чем же, в принципе, отличался тот день от сегодняшнего - то же смертельное стремление вырваться из удушающей повседневности, что в то время порой удавалось. И так же. как сегодня, взорвать себя изнутри, взорвать все вокруг. Помните.как у Чехова? - «Нужны новые формы, новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно». Или еще: «Когда поднимается занавес и при вечернем освещении в комнате с тремя стенами, эти великие таланты, жрецы святого искусства изображают как люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки; когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль, - мораль маленькую, удобопонятную, полезую в домашнем обиходе; когда в тысяче вариаций мне подносят все одно и то же, одно и то же, одно и то же - то я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг своею пошлостью». Именно это определяло стержень моих раздумий тогда, хотя жил я и Володиным. Репетиции « Графомана» заполняли все мое существо. И в треплевский мотив то и дело встревал Мокин со своим «Стыдно быть несчастливым». «... и есть коровы, они ничего не могут, не смогли бы, если бы даже захотели. Элементарного подарочка своему теленочку и то не в состоянии, не говоря уже о работе ума, сотворить что-нибудь для таких же коров как они и заволноваться этим и вскрикнуть: «Черт побери!» Им всего этого не дано. Стыдно быть несчастливым». И действительно в эти минуты я чувствовал себя счастливым.
Я хотел закрыть форточку, так как сильный шум от машин мешал сосредоточиться, но отказался от этой мысли, поняв, что быстро задохнусь. «Странное это дело,- думал я, - тринадцатое мая на дворе, а до радиаторов не дотронуться. На улице +23 по Цельсию. Неужели же ничего нельзя сделать?! Какой-то порочный круг!» Я вышел на кухню, поставил на огонь чайник и обменялся приветствием с соседкой, которая с утра уже нашла повод поругаться со второй. Быстро умылся и побрился. Позавтракал копченой колбасой, запив крепким чаем без сахара. Сел на диван и мысленно прошелся по вчерашним спектаклям. Второй, как мне показалось, прозвучал трагичнее и в своей игре я нашел намного меньше ошибок. Хотя финалами остался доволен в обоих вариантах. Затем репетировал в ощущениях, пройдясь по ошибкам. Прошел ровно час и до репетиции Володина оставалось ровно три часа. Я только сейчас стал понимать не умом, нет именно чувством, что во всех бедах, происходящих вокруг него, Мокин должен искать причину в себе, а не в том, что его вокруг не понимают. Я знаю, как теперь это играть. Мокин не должен бросаться на амбразуру, он не вытаскивает свой бунт наружу, нет. Но Боже мой, какая волна горячих, сильных и светлых чувств бушует в нем и захлестывает его, готовая вырваться наружу. Куда же потом деваются эти чувства, эта слепая тяга к самопожертвованию, огромное желание спасти весь мир. И вот нам уже сорок - себя бы спасти - и этого не умеем, а зачастую просто не хотим. Или не видим этой покрывающей всех и вся, разъедающей нас ржавчины! Или возомнили себя господами, властителями? Откуда же берется эта мелкотравчатость, куда девается нетерпение сердца, куда прячется наш дух, сливавшийся в юности с вселенским? И только обыденность, серость, обрамленная нелюбовью к себе и ко всем и жадностью, стремление к скучной упорядоченности и меблированности, стремлению запереться в том опрятном дворике - колодце, и не дай Бог, не выходить никуда. Носить свои пошлые дорогие пиджаки, ездить непременно на своем авто и уж-обязательно заниматься Делом, приносящим дивиденды, в любой момент, готовые разорвать и сожрать любого, кто подвернется под руку. И конечно же не видеть грубости и хамства торгашей, пьянства, самодурства начальников, грязи и вони подворотен, голодающих старух, мафиозных разборок и умирающих детей - стабильность и незыблемость!
Я сделал несколько упражнений для голоса, добился необходимого результата и уже не выпускал себя из образа.
На улице мне приходилось все время жмуриться от яркого солнца. Ослепительно жарко дышал нагретый и размягченный асфальт. И вся эта ослепительность, смешиваясь с гарью и смрадом труб и машин, вдруг напомнила врата преисподней. Но уже через минуту я забыл об этом. До репетиции оставалось полчаса и я решил заглянуть в соседнюю аудиторию, где новички занимались тренингом. Я поздоровался с режиссером Юрием Яковлевичем и тот знаком показал, что я могу поприсутствовать. Тут в полумраке я первый раз и увидел ее. Она резко отличалась от двадцати других студийцев. Нет, активность и точность ее участия в тренинге как раз оставляли желать лучшего. Да и позже в этюдах, выше посредственности она не поднималась. Но это была не та вычурная, визгливая посредственность, которую, зачастую, мы видим на сцене и, чаще всего, у уже маститых актеров, пытающихся скрыть внутренний вакуум внешней напыщенностью и гримасничаньем. А напротив, скупость движений, постепенность оценок и долгое молчание перед каждым последующим словом. И хотя она была достаточно скованна и, практически, не действовала, но видно было, что она стоит уже на полпути к осознанию секрета ремесла и творческой задачи. Как новенький, блестящий кораблик, еще пахнущий краской, который вот-вот должен сойти со стапеля, или как парус перед сильным порывом ветра, он еще не наполнен, но уже начинает неритмично похлопывать. И море, которое уже первой легкой, мелкой рябью, первым бризом выдает неминуемое скорое приближение шторма. И вокруг необычайно тихо, куда-то исчезли чайки, низко опущена свинцовая пелена неба, которая сдавила голову. И легкое сосущее чувство под ложечкой, какое-то непостижимое волнение, выдаваемое небольшими острыми покалываниями в левой части груди. Тишина и ожидание, как буд-то чего-то неведомого и непременно способного изменить все вокруг и тебя во всем этом и непременно к лучшему. И несмотря на свежий, чистый воздух, как бы пропущенный через миллионы фильтров, дышать становится все тяжелее. Близится развязка. Хочется вздохнуть глубже и выпить весь этот воздух без остатка. Все застыло в ожидании неведомого, «...куда ж нам плыть?»
При всей ее скованности, просто невозможно было не заметить ее внешней и внутренней грациозности, нет не лани, но конечно же кошки, и при всем при этом дикий, какой-то отчужденный от всего мирского взгляд. И еще эта бесконечная тоска и обреченность в глазах. О, как был понятен этот взгляд, заставивший меня ощутить необычайное единение и слияние с этими глазами и этим взглядом, и одновременно резкое, скребущее ощущение в груди, будто бы касание когтистой и мягкой лапкой - дланью этой самой кошки. И на мгновение скорчиться от боли, доставленной этими глазами и этой мягкой лапкой. Сердце мое лихорадочно забилось, как будто ожидавшее той самой бури, но и требующее мгновенных действий, какого-то поступка по отношению к этому взгляду и к этим скребущим меня изнутри коготкам. Она была худощава, немного долговяза. Темно- русые, большими кольцами волосы, спадали на плечи, узкие длинные руки, длинные красивые ноги, немаленький уточкой носик, веснушки вокруг глаз.
И все по отдельности могло бы, наверное, вызвать массу нареканий, но все вместе создавало необычайный образ той самой прекрасной дикой кошки. Видно было, что природа-матушка поработала здесь на славу, создавая неповторимый шарм, заключенный в ней.
Прозвучал звонок, каким-то непостижимым образом, она оказалась рядом. Ее звали Настя. Юрий Яковлевич представил меня всем. Она что-то спросила и я стал объяснять ей ошибки этюда. Все было как в тумане -сплошное наваждение. И вдруг я увидел ее глаза совсем рядом. Она что-то говорила, я кивал, улыбался, делал вид, что слушаю, но не слышал и не понимал ни слова. Раньше бы я непременно попытался спрятать за каким-нибудь советом просьбу о встрече, причем сделал бы это не сразу, просто не отважился бы. Наверно из-за пресловутой боязни отказа, быть отвергнутым или осмеянным и униженным, но все же сделал бы это, произнес бы, наконец, когда напряжение в сердце и в губах достигло бы апогея и в момент, когда из-за этого жуткого напряжения уже, казалось бы, ничего невозможно произнести, потому что произнося определенные звуки, сам бы не узнавал искаженных от этого напряжения букв, вылетающих из моих губ. Но все же произнес бы и этим дал бы ей тут же почувствовать мою зависимость. Это бы произошло мгновенно, на уровне подсознания. И так я мог бы ей сказать, но не сказал, видимо из боязни вспугнуть это видение, ведь эта полупрозрачная ткань, из которой она была соткана, была так нежна и воздушна, что казалось достаточно одного неловкого слова, движения, жеста и эта ткань прорвется и исчезнет. Магнетизм этого видения был так силен, что я сразу понял неординарность всего происходящего и именно из боязни мгновенно все потерять, неимоверным усилием остановил ту адскую машину, взведенную ею внутри меня мгновение назад, и не давая развиться этому чувству дальше, вдруг сбросил с себя напряжение, насколько мог это сделать, и совершенно холодным тоном поблагодарил ее за беседу, попращался с Юрием Яковлевичем и, как ни в чем ни бывало, вышел из аудитории, дав себе зарок - немедленно выбросить ее из головы. Из этого все равно ничего хорошего получиться не может. Мне уже тридцать два, ей - двадцать, третий курс театрального училища, да еще штучка, небось, та, самовлюбленная и капризная. Нет, нет и нет. Наоборот, всем своим видом выказывать свою холодность при случае или, еще лучше, полное безразличие. И мне, наконец, удалось себя убедить, тем более, что другого выхода все равно не было - через пятнадцать минут начиналась репетиция Володина и нужно было расслабиться и успеть набросать предлагаемые обстоятельства. А Володин - это было свято и нельзя было распыляться и ставить на чашу весов какой-то сомнительный эпизод, театр этого не прощает. С таким боевым настроением я вошел в репетиционную комнату и сел в кресло, через мгновение улетев в Таганрог, откуда писала Мокину его незнакомка. Но незнакомка, почему-то, была похожа на Настю. Ее узкое бледное лицо с выдающимися скулами и темно-зелеными глазами. Но царица - сцена! Если мы отдаемся ей без остатка и вытаскиваем из себя все свои нервные окончания, это божество уносит нас далеко от нашего теперешнего «я» и долго купает в безграничных водах сильных чувств и красивых поступков. И это нечто, омывающее со всех сторон, сотканное из кусочков тебя же самого, является уже не тобой, но чем-то новым и необычным, тем, кем ты мог бы стать. И здесь возможно все, отчего в жизни ты себя оберегаешь, все, что жизнь жалеет и прячет от тебя. Счастливейшие минуты: один ты остался там далеко, а в это время второе твое «я», забывая о первом, живет своей независимой, яркой спрессованной жизнью, где секунда означает час, а может быть и вечность, где каждое мгновение совершается такое, что промедление смерти подобно. Этот вихрь обстоятельств закручивает тебя как смерч и выбрасывает туда, где вокруг тебя все требует ежесекундного действия и настоящих поступков, которые в жизни ты совершаешь крайне редко, а большинство из нас не совершает и вовсе. Тут отсидеться невозможно. И как упоительны эти жизни в тебе и вне тебя.
