Опубликовано: 16 октября 2015 10:37

"За гранью"(часть3)

Валерий Семёнов

Прошло два месяца, заканчивались репетиции Володина, близился выпуск. За это время все так здорово обжились и приноровились друг к другу, и так уже глубоко сидели в образах, что репетицию начинали едва встретившись, кидая друг другу фразы рабочего текста - конфликт выходил сам собой, так что к моменту выхода на сцену, меняли только тему разговора и говорили володинским текстом. Спасибо Володину за те счастливые минуты и часы, что мы общались с ним на наших разборах и репетициях, спасибо всем ребятам за эти репетиции, тем, кто помнит и тем, кто не помнит уже, хотя забыть такое невозможно, и тем, кто уже далеко, и тем, кого уже нет. И все будут помнить: и друг друга, и эти потрясающие репетиции до конца своих дней, помнить каждый сам по себе, отдельно от другого, с радостью и болью, так как этих мгновений уже не вернуть, поскольку нельзя войти в одну и ту же воду дважды, и так как всех давным-давно раскидала жизнь. И, наконец, спасибо жизни, что соединила нас тогда, да и теперь все мы соединены тонкой невидимой нитью. И эта нить была для меня не эфемерным понятием, так как я всегда ощущал ее почти физически, каждой своей клеточкой. И не было для меня, вне семьи, роднее и ближе этих людей и этих мгновений.

Все это время Настя не звонила и не появлялась, не звонил и я. И вдруг прозвенел звонок:

-Привет, это Настя.

-Настя!... Ах, Настя... Привет, рад слышать, как жизнь? Нормально, как у тебя? В порядке.

Долгое молчание, может ждала, что я перехвачу инициативу и приглашу куда-нибудь, но я быстро включившись в свою игру, продолжал намеренно молчать. Тогда заговорила она:

У тебя нет второго тома Станиславского?

Есть, конечно.

-         Ты не мог бы дать его на время?

-         Да, конечно. Ты будешь сегодня в театре? А что сегодня?

«Что случилось в зоопарке».

-         Ты там играешь? Да, конечно. Тогда приду.

-Ну там и увидимся. Спектакль прошел не отлично, но хорошо. Она дождалась меня в фойе. Я отдал ей книгу.

-Ты к метро? - Да.

-Пойдем?

-Пошли. Здорово ты, я и не думала, что ты так можешь. Спасибо.

Мне, непременно, очень хотелось, чтобы она посмотрела все спектакли с моим участием, очень хотелось, но я промолчал. Я смотрел на нее, она, как-то по новому, на меня. Нужно было отнести это новое в ее взгляде к спектаклю или к перемене в ней самой, я не знал. Мне просто было хорошо идти вот так молча и смотреть на нее, ловя ее взгляд на себе.

После спектаклей я обычно совершал долгие прогулки до Китай-города, и на этот раз решил не изменять своим правилам. Она охотно согласилась пойти вместе. Несмотря на большую разницу в возрасте, к моему большому удивлению в разговоре обнаружили много общего. Дойдя до метро, уговорились сходить вместе на этот же спектакль в театр Беляковича. Я предложил, она с большой охотой согласилась.

Прошло еще три месяца За это время было три-четыре свидания: ходили в театры, просто гуляли. Уже громадного труда стоило не держать ее за руку, не пригласить к себе, хотя в разговоре, иногда, все-таки давал себе волю, за что потом долго ругал себя. И она, чувствуя на себе порой недвусмысленные взгляды и следующую за ними холодность и безынициативность, сама уже не знала, что и думать и что делать. Я играл - ставки росли, держать себя в руках становилось все труднее. И эта игра, как мне казалось, постепенно завела и ее, хотя ее реакция была неосознанной. По натуре эмоциональный и сильно увлекающийся, я часто забывал обо всем и быстро обнажался, ожидая этого и от противоположной стороны. Но на этот раз был неумолим. И при всей своей чувственности уже видел, что холодности в ее маленьком сердечке оставалось все меньше и меньше. Я видел и почти физически ощущал ту колоссальную энергетику, которая возникала и существовала между нами. Но зная себя, все-таки сомневался - между нами ли или во мне одном. Тем временем она все-таки росла и с ней надо было что-то делать. А я выжидал и выжидал, давая возможность проявиться ей. «Если она хоть раз проявит себя, -думал я, - только тогда я дам себе возможность задуматься о взаимности». Положение усугублялось еще и тем, что, ощущая ее всегда только внутри себя, я вдруг почувствовал и громадное физическое притяжение. Я постепенно отдалялся от этого мира и улетал далеко, далеко, а когда возвращался все свободное время думал только о ней, но в отличие от прошлой своей жизни, где-то в уголке своей души, все же оставлял тропку для отступления, но эта тропка становилась все уже и уже. Вместе с тем, ясно сознавал, что буду просто раздавлен уже сейчас, если она вдруг оставит меня. Это захлестывающее меня чувство было уже сейчас так сильно, что прежние мои влюбленности казались уже ничем. И все же, исходила ли эта сила от тех условий, которые я сам себе и ей задал или и от нее самой, я не знал, да и не думал тогда об этом. Оставаться и делать что-то вне ее общества становилось все тяжелее. Трудно стало настраивать себя на роль, на спектакль, но я все-таки это делал не хуже, чем раньше, просто на это теперь требовалось больше времени - на преодоление еще одного дополнительного внутреннего препятствия, и я постепенно стал включать ее во все свои роли, везде, где это было можно.

После долгого непонимания, как играть любовь на сцене, в «Чайке», я вдруг прозрел и это оказалось так просто. Это произошло благодаря ей, и я теперь понимал Треплева о как я его понимал. Напыщенный чеховский текст уже не казался мне таким напыщенным и неправдоподобным. Такой текст можно было говорить только полюбив.

Я по прежнему не звонил ей когда мне этого хотелось. Я запрещал себе думать о ней. «Это непростительная глупость» - говорил я себе каждый раз, когда не мог сосредоточиться во время подготовки к спетаклю или к репетиции. Но труднее всего было играть, когда я знал, что она находится в зале, где-то рядом. Я ругал себя за это ребячество и говорил, и убеждал себя, что все это только плод моей не в меру разбушевавшейся ребяческой фантазии. Так я жил борясь и с собой, и с целым миром. Усугублялось мое состояние еще и тем, что я, казалось бы, человек, которому была противна, в принципе, даже одна мысль о рассчете и анализе, вдруг стал все анализировать и просчитывать. Да, я владел основами психоанализа роли. А здесь мне это едва ли удавалось. Я уже добился, что она сама подходила ко мне, сама звонила, но за всем этим я, все-таки, чувствовал какую-то страшную борьбу, происходившую в ней. Она часто задумывалась, как бы спрашивая себя, а нужен ли я ей, и если нужен, то насколько. От этого становилось горько и тяжело. Сердце расщеплялось, когда я видел ее такой. А тут и еще одна напасть - ревность. Стоило ей подойти к какому-нибудь мужчине и заговорить с ним, как я немедленно уходил из поля ее зрения, давая ей полную свободу и ожидая ее в тени. Тут вступала в силу та же самая игра. Я делал вид, что это было мне безразлично. Иногда так и приходилось уйти, не дождавшись ее, но она звонила и спрашивала куда я пропал, и опять тешила мое самолюбие. Жизнь вокруг и внутри меня творилась просто потрясающая, что называется, «на разрыв аорты», но я продолжал нагонять на себя холодность и безразличие. И за этой жизнью я почти не видел ничего вокруг, а если и видел, то в каком-то радужном свете. И даже моя подворотня в эти мгновения казалась мне какой-то поэтической, что практически трудно себе представить будучи в нормальном состоянии. Я, как бы, сместился ближе к какому-то параллельному миру, где не существовало ни людей, ни всей сопутствующей им атрибутики. И этот другой мир воспринимался каким-то шестым чувством. Я находился рядом, но переступить границу не мог. И каждый раз, возвращаясь от этой невидимой грани, которая материализовывалась в плотную стену красок, звуков и сгустков энергии, я опять и опять не находил обычных слов для описания всего этого.

День рождения шефа отмечался в ресторане. Была и она. Боже, как она была хороша в своем темно-вишневом платье. Казалось, что все читают по моим глазам мои мысли. Я был просто раздавлен и пытался что-то сделать с собой. Целый месяц до этой встречи я жил под впечатлением, прочитанного мною "Степного волка",которого сама же мне и подсунула. И так весь месяц - Гессе и она. И теперь образ «Степного волка», сливавшийся с ее безмерным одиночеством, создавал общий образ, действовавший на меня с удвоенной силой. Она стала, как бы, роднее и ближе, но вдруг этот наряд и эта прическа! Все такое красивое и элегантное и, в то же время, холодное и чужое, готовое в любой момент к измене. И тогда казалось, что все вокруг только и делают, что смотрят на нее. В последнее время стало казаться, что все мои потери в прошлом, вдруг, каким-то образом возвращаются ко мне. Я становился все более уязвимым. Я обнажался, а это был непростительный риск. И сейчас, когда я почти обладал всем миром, этот мир был готов в любую минуту отвергнуть меня. И я не представлял тогда, что ж я буду делать без него, потеряв все, что имел во второй раз.

После ресторана поехали к Сергею. Я пригласил и Настю, хотя из старичков, кроме меня и Сергея, она не знала, как следует, никого.

Было уже половина двенадцатого ночи и я решил ехать домой, а предварительно проводить Настю. По дороге она сама пригласила к себе. Это была какая-то бабушкина квартира, бабушка же была в отъезде. Появилось красное легкое сухое вино, терпкое, звучал Иглесиас, медленно говорили, рука в руке, танцевали, впервые ощущал ее всю, упругость ее груди и ног, растворялся в ее глазах. Долго смотрели глаза в глаза, ее губы в миллиметре от моих, непреодолимое желание и оттягивание главного момента, и от этого еще большее желание, и переход всего тебя в другое энергетическое состояние, как в центре огромного магнитного шара, и опять что-то останавливающее, как бы понимающее близость вершины, того самого пика, за которым непременно и неизбежно следует падение или спуск. И хотелось кружиться вечно в этом терпком испанском танце. В темное окно светил фонарь, вино дурманило и пьянило, расслабляло и кружило. И скоро уже ничего кроме этих темно-зеленых глаз, этих рук. Комната закачалась, отделяясь от дома, и плыла в волнах океана. Тусклый фонарь исчез, и на его месте возникла полная луна, светившая в стекло иллюминатора. Солоноватый запах и плеск о борт морской воды, и вдруг в ее глазах вся моя прошлая жизнь, и она, такая родная и близкая, награда и послание высшего разума за все потерянное и пережитое, и нежный запах матери оттуда, из детства, из небытия, такой далекий и недосягаемый и вдруг-близкий и теплый, ласковый и обволакивающий.

Опять приграничная стена, этот энергетический сгусток, такой жесткий и непроницаемый и вдруг размякший и впускающий и меня, и ее вместе со мной. Я мог потрогать эту стену, этот сгусток, и моя рука, как бы проваливалась в нем, затягивая все дальше и дальше. И вновь запах терпкого вина, разлитый в лунном свете, и неожиданные слезы на глазах: «Господи, как я долго ждал тебя!» Я коснулся ее губ своими и испытал сильный разряд, следующее движение было за ней, она крепко обняла меня, и уже оба вконец обезумевшие и измученные долгим ожиданием, и не в силах больше противиться судьбе, со стоном впились друг в друга. Нас куда-то несло, как буд-то это были вовсе не мы, а какая-то неведомая сила, толкающая нас друг к другу и управляющая нашими движениями. И в следующий миг не стало ни ее, ни меня, некое новое существо с вросшими друг в друга клеточками уже отделялось от терпкого лунного света, просачиваясь сквозь преграду материального мира, и время остановилось. И вдруг опять как бы вытолкнуло на поверхность как плотно закупоренный бочонок. И вновь комната, Иглесиас, фонарь и холод ее глаз. Опять она стояла напряженная, вся, каждой своей клеточкой, в раздумии. Долгая пауза в тягостном молчании. Первым заговорил я.

Ты хочешь, чтобы я ушел?

Я думаю так будет лучше.

Я прошел в прихожую и стал одеваться, делал это долго и ждал. Казалось прошла вечность. Понимая, что невозможно дольше ждать, я подошел к двери. Звякнул затвор. В этот момент она все-таки вышла в переднюю и мы еще долго стояли так, глядя друг другу в глаза, как бы гипнотизируя друг друга.

Нет. останься, мне страшно, мне кажется я уже не смогу здесь остаться одна.

- Иди сюда.

Она подошла и мы опять слились в долгом поцелуе.

Вот, а теперь все-таки уходи.

Если я уйду, то уйду навсегда, надеюсь это ты понимаешь? Молчание.

Я шел сквозь ночь, пустую и бессмысленную, совершенно никак не ощущая себя в ней. Все куда-то провалилось. Пусто во всем теле, пусто в душе, пусто в мозгу. Время нахлынуло вновь и казалось, что эти четыреста метров до автобусной остановки я шел целую вечность. За это время я успел состариться и умереть. На том свете было странно: тусклые фонари, грязные лужи, обшарпанные фасады домов, корявый остов остановки автобуса. И долго, долго длится каждое мгновение. Автобуса не было долго, потом все-таки пришел, и я вдруг понял, зачем и куда я доллжен ехать сейчас, если там, куда я еду я увижу те же тусклые фонари, те же грязные лужи на асфальте, те же обшарпанные фасады домов. И кругом только фонари, лужи и дома, опять фонари, опять лужи и опять дома и больше ничего, ни ее, ни меня. Везде и всюду все одно и то же, одно и то же,одно и тоже! И я остался стоять. Стоя, прислонившись к остановке, я даже не двинулся с места. Автобус ушел и опять прошла вечность, и вдруг чья-то рука. Обернулся - она.

Прости меня, умоляю тебя!

Мы молча дошли до ее дома и опять вошли в эту комнату, все еще насыщенную знакомыми запахами и теплом. Я долго целовал ее. Мы вдруг превратились в одни уста с неистовым пламенем языка внутри, которому, казалось, мало было спалить все дотла и он продолжал безумствовать, занимая все большее и большее пространство, пока его пламень не вырвался наружу. Она лежала передо мной, такая хрупкая и такая желанная. Я опять почувствовал эту тонкую, хрупкую ткань ее естества, и внезапно опять появилась боязнь разрушить это видение, но сколько еще могло продолжаться так?! В то же время я понимал, что могу потерять ее и не прикасаясь к ней, и в желании насладиться этим видением хоть напоследок и унести с собой хоть кусочек этой хрупкой ткани, я стал покрывать поцелуями ее шею, грудь, ноги, пока ее страстные руки не потребовали большего. Она и хотела меня, и боялась меня, и только неистовыми ласками я заставил ее на мгновение забыть об этом своем страхе. И не было конца этому безумию. И в таком диком танце, как бы понимая ограниченность своих па, жадно ища все новых и новых проявлений и не находя их, наши обвившиеся, как две лозы, тела, превратились в немыслимый сгусток нервных окончаний, который на бешенной скорости, несясь по направлению к границе мироздания, наконец проткнул ее и оказался по ту сторону, слившись с вселенским духом.

Утром я проснулся первым, она тихо спала, прижавшись ко мне и обвив меня руками, и я поймал себя на том, что и вчера ночью, и сразу после первой близости с ней, и сейчас чувства мои к ней ни чуть не изменились, как это обычно бывало со мной раньше. Они не стали грубее и материальнее и даже на мгновенье не возникало желание наконец освободиться от нее, уехать остаться одному и вновь глотнуть свободы. А, напротив, чуства как-то больше обострились, а страх потерять ее усилился. Я лежал рядом с ней, смотрел на эту женщину и не знал, что же еще можно сотворить, чтобы сильнее почувствовать ее. И мне вдруг захотелось умереть. Я вдыхал этот воздух, которым дышала она, я ласкал ее взглядом и не верил в происходящее, но в эти упоительные минуты все время ждал окончания этого бреда, понимая, что слишком уж много несовместимых в этой жизни вещей чудесным образом совместились. Уж слишком благоволила ко мне судьба. Но если это уже случилось, то долго продолжаться это просто не могло, так в жизни просто не бывает, не должно быть, я знал это наверняка. Казалось, я знал про эту жизнь все. И это чудо, съежившееся комочком рядом со мной никак, никоим образом не вписывалось в каноны этой игры. Но если этого нет, то что это тогда, материализованная мечта, посланная далеким «океаном»?!

Она почувствовала мой взгляд и открыла глаза, долго- долго смотрела на меня, и палуба вновь закачалась под нами.

культура искусство литература проза проза Повесть
Твитнуть
Facebook Share
Серф
Отправить жалобу
ДРУГИЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА