Опубликовано: 20 октября 2015 22:02

(БАРРЕЛЬ+ВЛАДИМИР) НОВЫЕ АРГОНАВТЫ. 6. ДРАКОНЬЯ ПЕЧЕНЬ

От утлой ладьи отставленного царя, хочешь – не хочешь, пришлось двинуться в город через портовые ворота. Карабкаться по скалам был не резон, энтузиазм оказался в дефиците, немолодые кости парламентеров ныли от сырости.

Оступаясь между камней, аргонавты, ведомые Фоантом, взошли на доски причала, далеко выступавшего в море. Красота вокруг простиралась неимоверная. Неописуемая, граждане, красота! Лишь насаженные на пики головы, выставленные в поучение прибывшим, отягчали пейзаж, зудя спину мутными взглядами.

На острове царила неизвестная начинающим аргонавтам древняя как Луна магия – будто кошмарные сны решили выйти на променад, и проветривание их эфирных тел разнесло горчичным зерном крупицы полнейшего абсурда.

Когда путешественники приблизились, ближайшая к прибою голова встретила их недружелюбно: мол, какого лешего вам тут надо? Петрович, взвинченный и близкий к истерике, хотел по-трамвайному отдавить паразиту ноги с деланным видом «звеняйте, вас не заметил!», но вовремя спохватился и просто щелкнул наглеца по носу, отерев после о штанину боевой палец. «Что ж я делаю?!» – звякнуло в его голове, но что-то чуждое уже завладело другой его частью, убеждая сознание в абсолютной нормальности происходящего.

Остальные головы, насаженные на палки, словно горшки на плетень, одобрительно хмыкнули. Затем они потеряли всякий интерес к парламентариям и принялись браниться меж собой. Складывалось впечатление, что в период полной комплектации тел, персонажи также не очень ладили.

– Эко их разбирает, – вертел головой Филон, поддавшийся общему настроению. – Вот, смотри! Ну, будешь теперь сомневаться в бессмертии души? Кстати, на что мы спорили?

«Не может не помнить, притворяется. Хитрит, недаром из жеребячьего сословия», – думал про себя Обабков о давнем споре, но вслух лишь сказал, разведя руками:

– Я как воды, Филон, нахлебался, того… многое позабыл. С больной головы чего возьмешь? С покаянной, тем паче?

– Тьфу ты! Опять про голову, Петрович. Найди хоть другую тему, жуть пробирает. Чего зыркаешь?! – прикрикнул он на ближайшую, хмуро глядевшую на монаха.

Голова, с лицом секретаря месткома, скорчила ехидную гримасу:

– Ой-ей-ей! Забыл он… С какого бока на бабу залезть, он помнит, а как алименты платить – позабыл! На, государство – корми, одевай, воспитывай… Стиляга!

– На кол его, – поддержал сосед с прокурорским профилем, разлепляя тяжелые веки, – пока не вспомнит.

– А ты сам в армии служил?..

– За скольких рабов в прошлый год наместнику отчитался?..

– Где ты был, когда мы драконам хвосты крутили?..

– Ну, вы, мужики, идете, али как? – справился отставной царь. – Через склад пойдем. Вон туда. Имущество, уговор, не портить, в бочки с сельдями руками не лезть.

Миновав кошмарную инсталляцию с головами, парламентарии вошли с порта в город, представшим их наблюдению пустынным. Гребцов решили оставить на берегу: уж сильно резвыми они были, чтобы долго оставаться живыми в этом престранном месте.

***

Вывеска над распахнутой дверью гласила:

 

«ПЕЧЕНЬ ДРАКОНА.

УЖОРНЫЙ СТОЛ. ЛУЧШАЙШЕЕ ПОЙЛО. БАБЫ ДЛЯ СМЕЛЬЧАКОВ.»

 

Кто-то пытался замазать надпись белилами, но сочные оранжевые буквы проступали сквозь тонкий слой извести. Сверху надпись украшал грубо намалеванный меч, перекрещенный с жареным куриным окорочком. («О, боги, кто это только выдумал?! Автора! Автора сюда!» – готовы возопить мы в оскорблении эстетического чувства. Но автор сего художественного безобразия к той секунде был безнадежно мертв и спросу не подлежал.)

Вниз в недра кабачка с мощенной рубленым камнем улицы вели три неширокие ступени. Внутри же царила темнота и лишь в самой глубине робко мерцала масляная плошка, в свете которой даже кот не рассмотрел бы свои усы. Фоант, прихрамывая, вошел внутрь. Петрович с Филоном, озираясь, последовали за ним, увлекая мешкающего Ли, который для важности напялил на лысину плоскую алую скуфейку.

В таких заведениях всегда и в любой стране раздается невнятный говор басов, пьяный окрик, деланный женский смех… Но крайне редко, никогда, пожалуй – нежная мелодия струнных на фоне абсолютной бархатной тишины. Кто-то помешивал сахар в чашке. Хрустнула накрахмаленная салфетка.

Две девушки, показавшиеся пришельцам ангелами, играли на маленькой увешанной гирляндами сцене у дальней стены вытянутого вдоль полуподвала. Их пальцы перебирали струны чего-то золоченого, изогнутого вроде арф (немолодые аргонавты не были сильны в музыке и инструменты, помимо баяна, различали слабо).

Что-то, воля ваша, недоброе приходит на ум, когда сталкиваешься в жизни с таким вот совершенным парадоксом. Тут же рядом, чтобы добить нервы туристов, вместо хамского «Хозяин, еще по кругу!» послышалось тихое «Можно еще чашечку с сиропом?» Кто-то явно старался не помешать музыкантшам лишними звуками.

Все здесь было, в сущности, узнаваемым, но претерпевшим какие-то мимолетные мутации, сбивавшие с толку грубый мужеский глаз. Длинная сосновая стойка сияла чистотой и была пуста как речная льдина. Обычно ее поверхность украшали головы сникших за кружкой жеребцов и локотки тонконогих жриц продажной любви. Столики стояли не наползая друг на друга, а весьма прореженные и на приличном расстоянии, так что тыкая вилкой в блюдо вы бы никогда не попали в чужое. На столешницах искрили чистотой скатерти. Грубо сколоченные бочонки задрапированы, а плоские их рыла сменили аккуратные полки со множеством цветных склянок. От невесть откуда всплывшего слова «коктейль» у Петровича помутнело в желудке. С этим важным в судьбе каждого мужчины органом случилось еще худшее, когда он понял, что все взгляды из-за столиков сейчас обращены к ним, и взгляды эти не сулят ничего хорошего, не смотря на миндалевидность и умело наложенные тени. Только две слепые девушки продолжали свою игру, не обращая внимания на чужеродный ворвавшийся с улицы элемент.

Так, наверное, чувствует себя старый лис, оказавшийся среди львиного прайда: красота здесь, будь спок, убивала как надо! Но та самая миссия, что невыполнима, двигала нашими послами вперед подобно обезумевшей пешке, не позволяя отступить перед животным разлившимся в сердце страхом. Где-то в темном углу таверны, предостерегая, мелькнули и погасли бородатые головы на пиках… «Будь мужиком!» – невольно взбодрил себя Петрович, но слова эти слышались теперь приговором.

– Чем могу быть полезна?

Из-за стойки к ним вышла женщина средних лет, ухоженная и гибкая, но слишком худая на вкус Обабкова. Филон же, скованный целибатом, в таких понятиях градаций (официально) не имел.

– Пива нам, – пришел на выручку старый царь. – И камбалу с улова зажарь, – холщовый мешок перешел из рук в руки.

Женщина одарила компанию презрительным взглядом и со вздохом подошла к прикрытой тряпицей бочке. Музыка все звучала, наполняя душу робким дрожащим светом. «Жизнь прожить, не поле перейти» – подумалось вдруг Петровичу под воздействием искусства. Все четверо уселись за свободным столиком у входа, откуда было проще сделать ноги, пока кто-нибудь не сделал тебя самого.

Посетительницы, похоже, потеряли к ним всякий интерес, их жалящие взгляды погасли. Петрович от всей души надеялся, что искренне и надолго. Чувствовал он себя не в своей тарелке – как краб рядом с яйцом-пашот.

Есть хотелось неимоверно. С кухни потянуло дымком и запахом жареной царь-рыбы. Да-да, легенда гласила, что камбалу сплющил божественный зад самого Посейдона, когда шаловливые нереиды подложили скользкую рыбину ему на трон. Фоант другую и не ел – не позволял социальный статус. Иной раз приходилось, что греха таить, наречь камбалой снулого голыша, но афишировать это ни к чему.

На столе возникли четыре деревянные кружки какого-то лишенного пены напитка, которое в Элладе считали пивом. Ждать завоевания Римом варварских земель и нарождения в них поколений бюргеров не представлялось возможным, так что Петрович с Филоном решили не привередничать и названное «пивом» приняли с благодарностью.

Где-то между второй кружкой и блюдом жареной камбалы, когда концерт, очевидно, подходил к концу, а девушки на помосте прощально и грустно ударяли по струнам тонкими пальцами, в подвальчике явился еще один ангел. Но не с небес и не с освященной музами сцены, а с вовсе неожиданной стороны.

Сбоку из-за темноты стойки показалось глазастое детское личико в обрамлении вьющихся белых локонов. Точнее, его половина. Малыш, очевидно, следил за происходящим в зале из укрытия, уверенный в своей незаметности. Мы, конечно, зная все точки повествования, заранее обозначили его в мужском роде. И, при всей миловидности ребенка, приходится признать, что, да – это сущая правда. В доказательство ангел выразительно расстрелял всю компанию из игрушечного лука, чего от девочки в столь юных летах ожидать было бы неприлично. Затем купидончик стремительно исчез за шторой, на мгновение обнажив испуганное лицо хозяйки заведения, бывшей его матерью. Глядя на женщину Петрович впервые за последние часы вместо ставшего привычным страха испытал смягченную парами ярость, задумавшись о судьбе мальчишек на этом нетерпимом к мужскому острове.

За шторой же сразу послышалась возня, какая обыкновенно бывает при попытке воспитательных действий. Тонкий голосок пискнул что-то о правах человека, но был споро выдворен за пределы слышимости чужаков. Дом на время поглотил свою тайну.

***

– Ой, мама! Вы все свое же! – всплеснула руками хозяйка, с досады бросая полотенце.

– Подумай, глупая, что будет с ним? – старуха кивнула куда-то в сторону, где за простенком томился белокурый арестант, ломая ногу деревянной лошади. – Что будет со всеми нами и с этим треклятым островом без мужчин?!

– Тихо вы, услышит же кто-нибудь… – шипела, оглядываясь, та, что, по всей вероятности, приходилась дочерью старухе.

– Год-другой, от Лемноса не останется камня на камне. Попомни мои слова. Попомни… Сходи, поговори с сестрой, – в ответ прошипела та, тряся седыми буклями по плечам.

– Да какая я ей сестра?.. – отмахнулась Полуксо, снимая с себя фартук.

– Это ты старому дурню Фоанту расскажи, какая, – огрызнулась ее мать.

– Прости, мам…

– Не прости, а иди и поговори. Видно, одних пустоголовых девок плодил этот наш царь, змея ему в причину! У Гипсипилы дурь в голове. Стоит перед троном как соляной столб, руки в бока, вылитая… – тут старуха запнулась. – Иди и скажи ей. Мне-то что? Мой век прожит. А вы локти будете кусать.

Из-за стены раздался победный крик. Четвертованная лошадь пала пред натиском героя. Полуксо сложила фартук и отерла маслом загрубевшие от мытья руки.

– Ладно. Закрой за мной. И…

– Да посмотрю я за ним! Иди.

Женщина вышла через заднюю дверь на узкую мощеную улицу, шедшую прямо ко дворцу, некогда приведшую из него в таверну чернокудрого красавца Фоанта, бросившего здесь семя.

– Шикарная рыбина! Только здесь умеют ее готовить, – старый царь поныне отличался завидным аппетитом.

В эту секунду в «Печень» вошли четыре вооруженные дамы в черном и, не растрачиваясь на объяснения, препроводили начавших хмелеть рыцарей прямиком в дворцовую тюрьму. Фоант пытался отбиться от них лепешкой, но быстро понял, что выбрал не лучшее оружие. Всю дорогу царь двигал беззубой челюстью, бормоча что-то себе под нос. Сентиментальный читатель тут же представит что-нибудь вроде: «Ах, дочь моя! Неужто престарелому отцу не дашь ты с миром отойти в могилу?!» – или иную философскую чушь. Но мы, зная бывшего правителя лучше, отметем эти догадки как безосновательные. Старый воин и волокита бранился на чем свет, а самое безобидное, что могли слышать стражницы на свой счет, было: «Тупые толстозадые шмары!»

культура искусство литература проза проза Оак Баррель
Твитнуть
Facebook Share
Серф
Отправить жалобу
ДРУГИЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА