«Мне повезло, что у меня все-таки оказался свой путь...» – сказал под конец жизни писатель Вениамин Каверин. И у этого его везения было два немаловажных столпа – талант, подаривший нам его роман «Два капитана», и мужество оставаться собой даже в самые мрачные годы, которое спасало чужие жизни, сохраняло честь и достоинство.
Знаем ли мы, в какую эпоху проживаем лучшие дни своей жизни? Конечно, нет. И только потом, через годы, через расстоянья… Первые главы романа Каверина «Два капитана», которым зачитывались, который цитировали, в который «играли», были напечатаны в журнале «Костер» в памятном 1938 году. Самое время для романтики. «То strive, to seek, to find, and not to yield», – эти слова были вырезаны на кресте в Антарктиде в память английского путешественника Роберта Скотта. Читатели уже не вспоминают, что это слова Теннисона, которые обрели вторую жизнь в романе Каверина: «Бороться и искать, найти и не сдаваться».
Роман, как писал впоследствии его автор, к тому времени известный советский писатель Вениамин Каверин, спас его. Ведь он понравился Самому! И Сам присвоил автору в 1946 году премию Своего имени, правда, только второй степени.
Серапионы
Веня Зильбер родился в городе Пскове 19 апреля 1902 года в семье капельмейстера 96-го пехотного Омского полка Абеля Абрамовича Зильбера. В семье было шестеро детей. Младший, Веня, обожал старшего, Льва. Вот что писал Каверин о нем в своей последней книге «Эпилог»: «Как и в детстве, я невольно продолжал сравнивать себя с ним и сперва догадывался, а потом убеждался, что в чем-то существенном мы похожи, а в чем-то, еще более существенном, совсем не похожи. Далеко мне было до его энергии, с которой он неутомимо вламывался в жизнь, до искусства, с которым он управлял людьми, подчиняя их задуманной цели. Общее впечатление блеска, которым сопровождалось все, что он говорил и делал, прекрасно соединялось с желанием, чтобы этот блеск был оценен или, по меньшей мере, замечен».
Этот высокий, веселый, красивый человек, которого очень любили женщины, этот «гусар» и мастер на выдумки был одним из крупных биологов XX века. О нем написаны книги и статьи. Но в книгах советского периода «загадочно» исключена его ненаучная биография. Он трижды сидел в тюрьме и был в ссылке. Старший брат одарил младшего и главной дружбой в его жизни с писателем и историком Юрием Тыняновым. «Друг юности и всей жизни» – так называл Тынянова Каверин. А Тынянов был не только другом и учителем, но и близким родственником: они были женаты на сестрах друг друга.
«Мне предоставлялась полная возможность написать все, что угодно: фантастический рассказ, научный реферат, поэму, – и получить вместо отзыва эпиграмму. Именно эта «антишкола» приучила меня к самостоятельности мысли, к самооценке. Он не учил, меня учил его облик», – писал Каверин о Тынянове.
Биография Каверина – такой «литературный» во всех смыслах псевдоним по имени персонажа «Евгения Онегина» и приятеля Пушкина взял себе Веня Зильбер – во многом типична для писателей его поколения. Учеба в Москве, переезд в Петроград, компания молодых литераторов, называвших себя «Серапионовыми братьями». Они – Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, Константин Федин, Николай Тихонов, Лев Лунц – хотели повести новую советскую литературу по «европейскому» пути. Ну, разве что в 1920-х это еще было возможно.
Шли годы, они отреклись от своей молодости, как Всеволод Иванов, который заявил на первом съезде писателей, что «мы – за большевистскую тенденциозность в литературе». Когда в 1960-х годах Каверин пытался напечатать статью «Белые пятна», где хотел выступить в защиту бывших «братьев», ему показали десять, а то и пятнадцать писем-отречений, в которых все «серапионы» (кроме Зощенко и Каверина) порочили свою вольнолюбивую юность. И тогда с горечью он написал: «Ничто не может остановить механическую, пропахшую трупным ядом инерцию сталинской команды. И это не случайно, это далеко не случайно… Вся наша духовная жизнь пропитана инерцией, стабильностью, отказом от любых перемен, боязнью «стронуть» что-нибудь с места, чудовищной медленностью интеллектуального развития». Но это было позже. А пока – Петроград, Ленинград, молодость, успех, первые рассказы, критические статьи, поддержка Максима Горького, знакомство с Владимиром Маяковским. «Проклятая застенчивость, еще долго отравлявшая мою жизнь, снова помешала мне заговорить с Маяковским, и теперь я молча шел рядом с ним, сердясь на себя и думая о том, что он, без сомнения, даже не слышал моей фамилии. Я ошибался… И был поражен, когда, прощаясь (мы наконец нашли извозчика, дремавшего на козлах где-то на углу Пушкарской), Маяковский пожал мою руку и сказал: «Не сердитесь, я еще буду читать ваши книги».
Борьба с машиной
Но эти вечные тучи, которые сгущаются над всеми: братьями, сестрами, поэтами, учеными, сгущаются над страной… В 1930-м – арест старшего брата, выдающегося, признанного микробиолога. И начинается борьба за его освобождение. А это могло стоить головы, не только свободы. «За что его посадили в Баку? Не знаю. Думаю, что не знал и он. Причины, как известно, ткались из воздуха, как платье для короля в сказке Ганса Андерсена. Кто мог мне помочь? Многие. Кто не откажет? Горький». Горький уже однажды помог: переводом из «команды обслуживания» в армию, а потом в аспирантуру в университет, и Каверин обращается к нему.
Он написал подробное письмо о брате. Но как передать письмо? Горький еще не был тогда, как в середине 1930-х, под домашним арестом, но к нему допускают лишь немногих писателей – по списку. «Письмо все же удалось передать. «Трудное дело. Ох, трудное дело!» – с нераспечатанным письмом в руке Горький пошел отдыхать. Так и не знаю, помог ли он освобождению брата, но его выпустили через четыре месяца – невероятный случай!»
Но это было только начало. Арест в 1937 году – это уже нечто совершенно другое, чем арест в 1930-м. Были разрешены и поощрялись пытки. Итогом хлопот стал визит Каверина на Лубянку с письмом на имя… Лаврентия Берии. «Я быстро направился к зданию НКВД, вошел – и сразу же из боковой замаскированной ниши появился солдатик с ружьем и встал между мной и дверью. Это значило, что без разрешения выйти из НКВД я уже не мог».
Но письмо дошло, и 1 июня 1939 года Лев был освобожден и восстановлен во всех правах. Но в 1940 году его арестовали в третий раз. Лагерь, «шарашка». В марте 1944 года, накануне 50-летия Зильбера, его освободили, по-видимому, благодаря письму о невиновности учёного, направленному Иосифу Сталину и подписанному главным хирургом Красной Армии Николаем Бурденко и вице-президентом АН СССР Леоном Орбели. К счастью, он выжил, и впереди была еще долгая жизнь советского ученого, академика, лауреата… Создание лучшей в стране лаборатории по иммунологии рака. Много друзей. Много врагов.
Мальчик из города Энска
Каверин начинает писать «Два капитана». Он думал, что уйдет, скроется, спрячется в детскую литературу. Но журнал «Литературный современник» начал печатать роман прежде, чем закончилась публикация в детском «Костре». История немого мальчика из города Энска – Пскова, в котором сейчас стоит памятник двум капитанам. Мальчик находит письма капитана Татаринова, учится говорить, уезжает в Ленинград, встречает Катю… У капитана Сани Григорьева был прототип – старший лейтенант Самуил Клебанов. Блестящий полярный летчик, подлинный ас. «Писателю редко удается встретить своего героя в его вещественном воплощении, но первая же наша встреча показала мне, что его биография, его надежды, его скромность и мужество в полной мере укладываются в тот образ, каким я представлял себе в дальнейшем (во втором томе) моего героя Саню Григорьева… Он принадлежал к числу тех немногих людей, у которых слово никогда не опережает мысль».
32-летний Самуил Клебанов погиб в бою 16 апреля 1942 года. Через три дня Каверину исполнилось 40. В годы войны он был специальным фронтовым корреспондентом «Известий»: в 1941 году – на Ленинградском фронте, в 1942-1943 годах – на Северном флоте. В 1944 году был опубликован второй том романа «Два капитана», а в 1946 году вышло постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Михаил Зощенко и Анна Ахматова, которых член политбюро Андрей Жданов в своем докладе назвал «подонком» и «блудницей», сразу оказались в изоляции. Многие «друзья», встретив Зощенко на улице, переходили на другую сторону, но только не Каверин. Их отношения не изменились. В 1947 году он переезжает в Москву, в поселок писателей Переделкино, живет по соседству с Корнеем Чуковским и Борисом Пастернаком.
Эпистолярный жанр
Борьба с космополитами ширилась, набирала обороты, антисемитизм обретал все более зримые государственные очертания. Мнимые космополиты, литераторы-евреи, преследовались согласно определенному списку. Каверин в нем не упоминался. Приближалась зима 1953 года. Началась странная история «еврейского письма Сталину». Вот что рассказывает Каверин: «Идея «еврейского письма» возникла, мне кажется, в больном мозгу, охваченном лихорадкой маниакального нетерпения. Антисемитизм перед процессом «убийц в белых халатах» достиг того уровня, который необходимо было как-то оправдать, объяснить, уравновесить. Зимой 1952 года мне позвонил из редакции «Правды» журналист Маринин и пригласил приехать для разговора, имеющего, как он сказал, «серьезное общественное значение»… Я прочитал письмо – это был приговор, мгновенно подтвердивший давно ходившие слухи о бараках, строившихся для будущего гетто на Дальнем Востоке. Знаменитые деятели советской медицины обвинялись в чудовищных преступлениях, и подписывающие письмо требовали для них самого сурового наказания… Вопрос ставился гораздо шире – он охватывал интересы всего еврейского населения в целом, и сущность его заключалась в другом.
– Ну, как ваше мнение? – спросил он, глядя мне прямо в глаза невинными, заинтересованными глазами. – Не правда ли, убедительный документ? Его уже подписали Василий Гроссман, Павел Антокольский.
И он назвал ряд других известных фамилий.
– Гроссман?
– Да.
Это было непостижимо.
– А Эренбург?
– С Ильей Григорьевичем согласовано, – небрежно сказал Маринин. – Он подпишет.
Хорошо зная Эренбурга, я сразу не поверил этому «согласовано».
Каверин обещал подумать. Думать поехал к Эренбургу. Тот не подписал письмо, он решил написать свое. Впрочем, все это уже ничего не значило.
«Решительно ничего не значил мой отказ. Эти мерзавцы могли без моего ведома и согласия включить меня в число тех, кто спасал свою опозоренную жизнь, собираясь послать на казнь тысячи людей, виновных только в том, что они родились евреями. Каждое утро мы бросались к почтовому ящику и с трепетом просматривали очередной номер «Правды».
Дошло ли письмо Эренбурга до Сталина? Или «акция» была подорвана какими-то дипломатическими переговорами, связанными с процессом «убийц в белых халатах», – об этом ходили слухи. Так или иначе, позорный документ не был опубликован.
Началась «оттепель», возвращение имен и книг погибших писателей… Как всегда – ненадолго. Но приходят иные времена. И снова возрождается эпистолярный жанр – на этот раз «во спасение». Лучшие из лучших пытаются спасти талантливых писателей – Андрея Синявского и Юлия Даниэля – вытащить их из тюрьмы. Рискуя многим, они подписывают это письмо: Вениамин Каверин, Лидия Чуковская, Корней Чуковский, Михаил Шатров, Виктор Шкловский , Илья Эренбург…»
Так что же оставил нам Вениамин Каверин? Чудесную романтическую историю про замечательного Саню Григорьева, начинавшуюся с сумки почтальона? И историю других писем – память о тех незаметных, но важных поступках, спасающих чужие жизни, сохраняющих честь и достоинство.
Как-то Вениамин Александрович обмолвился: «Мне повезло, что у меня все-таки оказался свой путь...» Он прошел этот путь до конца. «Здесь покоится тело капитана Ивана Татаринова, совершившего одно из самых отважных путешествий и погибшего на обратном пути с открытой им Северной Земли в июне 1915 года».
Вениамин Каверин умер 2 мая 1989 года. «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»
Алла Борисова
Елена Сироткина Источник: «Jewish.ru»
