Квартира древнего как латынь Изотича находилась в первом этаже в доме на углу, там, где заворачивает трамвай вблизи известного всей Москве бывшего здания Кожсиндиката. Ранее еще, как подсказывают историки, в этом месте красовался купол над Бородинской панорамой кисти одессита Рубо, которую и ныне можно обозреть на Кутузовском.
Ему действительно перевалило за сотню и в поликлинике его карта лежала на почетном особом месте – толстая как Ветхий завет, глядя на которую регистраторша невольно спрашивала себя, не сегодня ли ее отдавать в архив? Однако настырный Изотич снова и снова приходил, забирал из окошка карту и шаркал за направлением к терапевту, чтобы амбулаторно сдать кровь из синюшной жилы, считать кардиограмму и проверить пошаливающие почки. Никаких, к слову, отклонений, кроме тех, что предназначены ему возрастом, анализ не выявлял, и был он тем более несчастлив, что уже давно в приступе меланхолии собирался навестить обеих своих жен, почивших десятилетия назад.
Впрочем, не нужно думать, что Изотич особенно терзался разлукой. Бывали, не скроем, дни, когда он тосковал об ушедшем, сидя на жестком кухонном стуле у окна или на скамье у пруда с расположившимся на нем рестораном. Незнакомая, лившаяся с террасы музыка, не подсказывала ему слов, отчего он чувствовал себя забытой ненужной вещью, за которой не вернется хозяин. Девушки за столиками кутались в пледы и смеялись. Парни курили с развязным видом. Дети с бережка бросали уткам куски багетов. Звякал трамвай и шуршали шины невиданных, похожих на снаряды автомобилей, не желавших признавать родство «Волги» и «Москвича», как эти девушки, дети и даже утки – не признавали родства наблюдающего их возню реликта, пережившего целый век.
Вообще же, исключая редкие моменты уныния, не осеннюю, а скорее зимнюю уже пору своей жизни бывший киноредактор проводил в ровном созерцании мира внутреннего и внешнего, все менее отличая второй от первого, наслаждаясь повседневными мелочами и целой коллекцией сновидений, которые научился с годами каким-то образом подзывать, словно беспородную шавку из подворотни. Вот он идет по набережной у Зимнего с тростью, черным псом и кокеткой, прячущей глаза под вуалью. Нева шепчет влажно у заиндевелых камней и снег скрипит под хромовым сапогом… Вот он в Сибири в экспедиции Культпросвета читает лекцию в чьем-то просторном доме, где пахнет шерстью и скорым ужином… Алма-Ата, Туркестан, Тбилиси… Салехард, Архангельск, Находка… Впечатления бывшие и вымышленные мешались в воображении, делаясь тем живее, чем меньше оставалось тепла в чреслах.
Однако, старческий сон короток – оставались еще дни, дни и дни. Страстишка Изотича к антикварным лавкам, вполне сообразная годам, и привычка к долгим пешим прогулкам награждали его занятием в пустые часы бодрствований, когда, лишенный цели и расписания, он был предоставлен самому себе – покуда Богу не был угоден.
Помещения его обветшалого жилища были завалены безделушками, акварелями, альбомами марок, этикеток и прочая – со штемпелями минувших веков. Был там глобус времен Петровских с неверно отраженной Америкой. Адмиральские трубки, полированные в Голландии. Часы, даренные императорской рукой.
Не вовсе копеечное богатство занимало большую часть пола, столы, стулья, застеленный одеялом диван, грудилось на шкафах и полках в прихожей, почти не оставляя прохода, места для сидения и для сна. Этакая коллекция, собранная в небольшой обслуживаемой старым жильцом квартире, не могла не быть пыльной и похожей отчасти на помойку. Однако отдадим должное Изотичу – всюду, до куда он дотягивался, царил относительный порядок и ни одной брошенной в небрежении тарелки не стояло на его кухне, как заведено у неопрятных холостяков. Немногая посуда была чиста, сложена в проволочный поддон над мойкой, а стол вытерт и лишен крошек. Беспорядок Изотич не поощрял. Из-за этого никогда не заводил кошку, хотя опасался урона от мышей.
Каждое утро он, просыпаясь и не враз восставая с отмеченного дивана, где за ночь на него наползали граммофонные пластинки и какой-нибудь потрепанный каталог оказывался поверх подушки, медленно перемещался на кухню, добывал из морозильника два ледяных брикета, на одном из которых готовил чай, а на втором варил овсяные хлопья в бурой эмалированной кастрюльке годов двадцатых. Поглядывая привычно в окно, он съедал их с ложкой постного масла, запивал чаем на брусничных листах и тут же, фыркая, с удовольствием умывался, слушая дребезжание трамваев, ломающих железную колею.
Что до новомодных кундштук, на которые ежели нажать, то немедленно узнаешь новости и политположение на планете, то новостями и положениями Изотич давно не интересовался, наевшись их за долгую жизнь больше, чем способен вместить один человек с одной человеческой головой, сердцем и желудком. Пусть на новые ворота глядят бараны, твердо решил он, щелкнув последний раз выключателем году еще в девяностом.
Далее мы рискуем повториться, потому что опосля завтрака Изотич надевал вечное драповое пальто, подбитое окаменевшим ватином, свитер, ботинки из свиной кожи и в любую погоду покидал жилище, дабы гулять. К сезону прилагались зонт, шапка или колоши, мохеровый длинный шарф в «птичках», намотанный на тощую шею, а равно – рукавицы, стеганые штаны и палка с гвоздем по случаю гололеда, хотя и редко.
Теперь же в майский погожий вечер ни палки, ни рукавиц не наблюдалось, и даже пальто на впалой груди Изотича было по-матросски расстегнуто, обнаруживая зеленый свитер домашней вязки, подаренный ему поклонницей-соседкой четверть века назад, под хрип умирающего Союза. До сих пор в квартире его в раме над шифоньеркой сохранялся выводок анемично-бледных талонов Главного управления торговли за шестизначными номерами – на хозяйственное мыло, табак и водку, отложенные им некогда «для истории».
Покинув антикварную лавку на Арбате, Изотич медленно прошел по Воздвиженке, пересек Маховую, едва не угодив под автобус, и теперь отдыхал в Александровском саду, готовясь к долгому переходу до бульвара. Пары часов ему достанет, чтобы к полуночи быть в квартире. Главное тут – добраться до Маросейки, выйдя на прямой, так сказать, фарватер… Кварталы вокруг Ильинки он не любил, стараясь проходить их как мог быстрее. Были они слишком официальны и на вкус его бесприютны. Горбатое здание Минфина вообще будило нехорошее чувство, какое бывает, когда проходишь у несгораемой кассы, в которой, точно тебе известно, вместо ассигнаций – журналы учета отпусков и выдохшийся «Кизляр». Старческая муть перед глазами смывала четкие линии, даже в яркий полдень окуная все в коричневые зыбкие сумерки, но он-то, хочешь не хочешь, знал, как оно выглядит! Еще дальше, впрочем, он держался от мрачных бастионов Лубянки.
– Помочь чем, отец? – обратился к нему мужик лет пятидесяти, с пузом, выпирающим из-под куртки.
Сидящий на скамейке Изотич по-черепашьи поглядел на него, не соображая, что тому нужно, и уже готов был ответить, что не курит, если о том речь…
– Помочь чем? – повторил сердобольный мужик, засовывая лапу в карман. Был он навеселе и держал под локоть тощую как стержень гражданку в цветастой блузе, смотревшую на старика с огорчением. – На вот, отец, пригодится на черный день, – и сунул сидящему в ладонь вчетверо сложенную купюру с Соловецкими башнями на реверсе. – Будь здоров!
Мужик, не дожидаясь «спасибо», отвалил со своею спутницей, оставив сидельца с нежданным подарком в пятьсот рублей, и уже торговался с продавцом «красноармейского» скарба, просочившимся в аллею мимо охраны, когда тот собрался ответить, что, мол, ему ничего не нужно.
Посмотрев на деньги, Изотич почувствовал себя странно. Незнакомцы с ним редко заговаривали, тем более не стремились чем-нибудь одарить. Напротив, не раз и не два становился он жертвою «щипачей», орудовавших в толпе. Однажды под Володарском пережил открытый разбой, едва удрав на мотоциклете с киношной кассой, и еще до этого – в экспедиции по Двине в тридцать втором, когда бродили по северам бесфамильные отчаянные людишки.
– Неужто на нищего похож? – дернул он щекой, бросая бумажку под скамью. Затем встал и пошел, ссутулившись, сквозь толпу, поднимая от вечерней свежести воротник.
Украшенный зеленью, гирляндами и витринами город торжествовал. В толкотне необыкновенной царил многоязыкий гомон, возникший при строительстве Вавилонском и, шажок за шажком, перенесшийся в итоге сюда, в столицу не восточной и не западной стороны, а, как был убежден многоопытный Изотич, северной, где бы во времена Соломоновы не стали даже селиться.
Миновав ряды припаркованных к Гостиному двору «мерседесов», блинные лотки, мрачный утес Минфина, зады Политехнического и уже пройдя немало по Маросейке, он из чистого не угасшего за век любопытства свернул у нарядной церкви сквозь распахнутые ворота в заезженный тесный двор.
Дел у него здесь не было и не могло быть. Вида двор и постройки вкруг него тоже из себя не имели, и единственной причиной, почему старик оказался там, было благородное стремление путешественника достичь малодоступного уголка – будь то брошенная непальская деревня или загаженная щель на Юшет*.
В будке за стеклом шевельнулся ворон-охранник, крикнув в окошко на пришельца, чтобы тот убирался прочь.
Изотич вздрогнул и обернулся.
Под ногою что-то предательски скользнуло. Взлетел и разбился над головой светящийся бледный шар – фонарь или круг луны, он не разобрал, навзничь упав во тьму.
***
Изотич открыл глаза, скоро обнаружив себя лежащим под медной рогатой люстрой, свисающей с высокого потолка. Там же вокруг нее по краю лепной розетки парили щекастые гипсовые путти с луками, наведенными по углам, – то ли с разбойной мыслью, то ли разя по сердцам влюбленных, что также квалифицируется разбоем, но приятным и поощряемым.
Так он лежал, глядя на потолок, минуту или две, прислушиваясь к себе и к обстановке. Где-то под ним, вестимо на другом этаже, трижды прозвонили часы. Далеко и глухо хлопнула дверь, оборвав шаги. Дурных впечатлений в теле не ощущалось, кроме варьете в голове и, может, легкого голода, скребущего за желудком.
Насмотревшись на гипсовых летунов, опустив взгляд, он видел резной карниз над окном, плотные шторы со шнурами, громадный вишневый шкаф, зеркало, натюрморт, ковер с перекрестьем сабель. Прямо над затылком – прялка под кисеей, стул и фарфоровая сова на углу конторки, готовая, по выражению судя, клюнуть не хуже жареного петуха.
Обстановка казалась старомодной даже для такого реликта как он, решительно отрицавшего новизну. Где именно он лежал и как в этом месте оказался, Изотич решительно не знал и помнил лишь, как, поскользнувшись в темном дворе, ударился головой о что-то и медленно падал на асфальт.
Удивительным было и то, что теперь он прекрасно различал каждую деталь, вплоть до приставшего к люстре волоска. На этом основании он решил, что спит или находится без сознания. В любом случае, видимое им – плод воображения, не иначе.
Идея эта придала ему смелости, Изотич встал – необыкновенно легко, будто суставы и мышцы не ссохлись за столетье – и прошелся кругом по комнате, до поры решив ничего не трогать. Он хотел посмотреть в окно, где, слышно ему, на улице что-то происходило, но подоконник оказался на уровне бровей и выглянуть за него не вышло.
Еще походив туда-сюда, разглядывая исполинскую мебель и удивляясь открывшейся обстановке, он встал перед мутным зеркалом на треноге и долго смотрел в него, пока не осознал три удивительные вещи: что не зеркало велико, а он мал, и лет ему не больше шести-семи, и дом этот, давно забытый на вид, запахом давал ему знать, что это дом его родителей в Воронеже у Каменного моста, откуда он бегал смотреть на пристань, за что получил отменных размеров взбучку, на месяц лишившись сладкого…
За стенкой вдруг скрипнула половица и послышался женский голос, зовущий его к обеду. Мальчик, стряхнув остатки чудного сна, выбежал радостно из комнаты.
________________________
* Юшет (rue de la Huchette) – улица в Париже.
