В новогоднюю полночь девятнадцатого, когда страну трясло от междоусобиц, стокгольмская медаль обживалась у Макса Планка, а в Янцзы кишел речной дельфин, над Петроградом висела дымка, и звезды растворялись в ней как в обрате.
Вустер сидел в комнате с занавешенным окном, ожидая по-детски чуда или еще чего-то, более-менее к чуду близкого. В раскрытую форточку долетали свистки от Николаевского вокзала, где бессонные паровозы тягали заиндевелые вагоны. Вдоль проспекта изредка гремели повозки, и какие-то люди шумели на Мойке у Строгановского, паля из винтовок в воздух, вестимо, взамен салюта.
Пламя свечи, дымное и трескучее, гнало темноту из дрожащего пузыря вокруг стола, на котором, отодвинув томики и журналы, стояла кружка опилочного спирта, и лежал на краюхе лапоть румяной ветчины, годной и не мороженной, будто только принесенной из Елисеевского. Не будучи привередой, то и другое можно было принять за чудо, особенно в положении жильца.
С начала зимы у Вустера не было работы, не было денег и припасов, как и соображений на будущее. Да и комнату эту в солидном доме на Невском он занимал по явному недосмотру – согласно резолюции ВРИО подотделом жилхоза тов. Людянского в подселение к некоему Б.С.К. «до истечения вопроса». Кто был этот Людянский, кого замещал и какого «истечения» ожидал, Вустеру было неизвестно. Впрочем, и то, как выглядел и где находился истинный квартирант, означенный в резолюции Б.С.К., он понятия не имел. Может, выехал на задание, а может и того хуже… От него оставался в комнате большой зашнурованный баул, прислоненный к стене в углу, стол со стулом, заправленная кровать и пузатый английский чайник.
К баулу новый жилец не прикасался, решив не наглеть без меры, так что скоро под ним возник уютный пыльный колтун, терзаемый сквозняком, а остальное стал использовать по назначению, поскольку ничего из обихода, кроме смены белья и книг, с собой из Киева не имел. Немногое, что случилось ему нажить, сгинуло в топке неразберихи.
Огромный дом был шикарен, жилище вполне удобно, соседи молчаливы, если не сказать незаметны. И даже паровое отопление продолжало работать в нем, клокоча в чугунной гармони под окном. После оледенелой коммуналки на Шулявке – настоящий дворец. Населен был он бонзами новой власти вперемежку со старыми петербургскими жильцами, существенно уплотненными и напуганными.
Вустер сам, насмотревшись по горло в минувшие полтора года, боялся, что за ним «придут». Но не приходили, и даже нет-нет – способствовали. То ли документы, выправленные по научному ведомству, действительно были хороши, то ли хватало у «новых» забот, помимо возни с ассистентом несуществующей археологической экспедиции, нацеленной по бумагам на поиски «экземпляров скифского промысла».
Он помнил, как они сочиняли эту формулировку, сидя вокруг стола на Шулявке, сколько вариантов перебрали и как ругались. «Промысел» звучал вроде пролетарского пароля и в то же время не вызывал подозрений у прочих. На «скифов», кажется, тоже никто не точил идеологический зуб. «Экземпляры» же звучали весьма научно. Бумагу отпечатали на машинке, в углу поставили оттиск, украденный в канцелярии Университета св. Владимира. Таким же способом «выдали» друг другу удостоверения личности, снабдив для солидности фотокарточками – в царящей неразберихе вполне сходило за правду. Получились, если не соль земли, то вполне благопристойные граждане.
Его комната, выгороженная стенкой из большей залы, имела сажени четыре в длину и в половину этого ширины, так что у дверей всегда сгущались потемки, а теперь ночью стояла непроглядная темнота. Новая стена эта, шедшая справа от окна, несмотря на революционный кавардак, была добротно оштукатурена, белена известью и снабжена изумрудным ковром с залысиной, когда-то лежавшим у дверей.
Под ковром на кровати, обхватив руками колени, и сидел Вустер, с расстояния наблюдая за пляской свечных теней, прислушиваясь к проспекту и звукам старого доходного дома.
В эту ночь все чудилось ему странным, придуманным и пустым, будто карандашным наброском, отрисованным на картоне и не раскрашенным. То клонило внезапно в сон, и он клевал носом, погружаясь в смутные видения чего-то важного, как ему казалось, – но Морфей вдруг неожиданно улетал, оставляя сосущую пустоту от недосказанного. То мучили тревожные предвкушения, дергал за нервы страх, мешая сосредоточиться. Ему, в возрасте Христа, что-то все мерещилось на распутье, когда еще можно многое переменить в жизни одним стремленьем… А что менять? И к чему стремиться? Снаружи – ад кромешный, никто ничего не понимает и ничто ни от кого не зависит. Внутри – возня торопливых мыслей, бренчащих как оловянные ложки в посудном ящике. Есть, наверное, такая порода людей – гений, у которого эти ложки выбивают сами собой кантату. Не наш, ситный друг, случай, не наш…
– От одиночества, что ли я так терзаюсь? Живу как лис под корягой – ни жены, ни хозяйства нет, и прибежища своего нет. Не нажил за три десятка даже того, о чем жалеть. Одни мысли, мон шер, бесплотные да худые сны – все твое имущество и родня… Алас! А, может, меня и вовсе не существует? Какая разница, есть я тут или нет? Если меня не будет, например, с послезавтра – это совершенно ничего не меняет – так, пару мелочей – не стоптанные ботинки от «Скорохода» [1], которые кто-то другой износит, а после вообще никакой разницы, – увещевал он себя, зевая и поглядывая на ужин, к которому, несмотря на голод, так и не приступил. – Катись все! Никому я ничего не должен. И себе в том числе. Да и «Скороходов» не достать нынче…
Отпустив мысли на самотек, он казался теперь себе маленьким и легким – переплетением лучей на воде, возомнившим себя, с каких-то хлебов, бессмертным и величайшим. Смешно! Стоит только тучке зайти, как от него не останется и следа. Был, не будем спорить, сверкал монетою на волнах, пугал сома, улыбался на свадебной фотокарточке – и нет его! Все. Финита. Абзац, мон шер!
От чувства этой совершенной ничтожности стало Вустеру на минуту необыкновенно хорошо и спокойно. Вот бы сохранить его на всю жизнь.
Он потер глаза и снова прислушался к окружению. Тут же вернулись тревога, плотность и урчание под желудком.
В квартире снизу кто-то танцевал под романс. Слышался звон посуды. Скрипел паркет. Плевицкая [2] выводила «Чайку» [3]. Сверху и в соседней комнате слева, занятой, кажется, профессором медицины, царила тишина. Справа за тонкой перегородкой разговаривали двое, мужчина и женщина, – что-то обсуждали, иногда спорили с нажимом, как спорят только супруги, не имея целью победить, а так. Раздавались сдержанные смешки.
Не в силах устоять пред соблазном, Вустер прижался ухом к ковру. Ничего интересного, обычный домашний треп: общие знакомые, покупки, планы провести лето.
– Когда это кончится?.. – спросила женщина.
– Скоро, думаю… не может так долго продолжаться… – ответил мужской голос.
Затем слова прекратились, что-то из сервиза упало на пол, собеседники перешли на горячий шепот.
Вустер, почувствовав неловкость, соскочил с кровати, стараясь ни звуком себя не выдать, на цыпочках подошел к столу и одним махом осушил полкружки спирта. Внутренности мгновенно обожгло, горло пережало стальной перчаткой, он мучительно закашлялся, чем, безусловно, выдал себя любовникам за стеной. Но ему уже было все равно, как, возможно, и им самим.
«Господи, как они глотают эту дрянь?! А, впрочем, это многое объясняет…» – ответил он сам себе, подразумевая революционных матросов и вообще, пивших «балтийский чай».
Стараясь не обращать внимания на возню за стенкой (похоже, тем действительно было все равно, слушает кто-то или нет), он глотнул из чайника воды, отдернул штору и взялся за ветчину, мудро отложив хлеб на завтрак.
В темноте по пустой заснеженной ленте Невского мчался автомобиль, сверкая фарами, за ним в отдалении другой – оба на совершенно безумной скорости. Казалось, они участвуют в гонке.
Через секунду-другую первый – алый двухдверный «мазерати», похожий на голову крокодила, пронесся в сторону Дворцовой и скрылся, оставив за собой долгую снежную завесу.
Преследовавший его кабриолет, захлебываясь в снегу, то ли на что-то налетел, то ли просто потерял управление на скользкой дороге, и его под самыми окнами закрутило, впечатав с лязгом в гриб театральной тумбы, отлетевшей барабаном к стене. Авто от удара повело, крутнуло и отнесло на десяток метров, где оно замерло с одной не погасшей фарой, ткнувшись бортом в поребрик.
Вустер прильнул к окну.
Лишенное снега место у парадной, где только что находилась тумба, с высоты казалось узким колодезным жерлом. Сама она валялась поодаль, валуном загородив тротуар, в небо – изодранной афишей с перечеркнутым накрест глобусом – «Мистерия Буфф» [4]. Рядом в брызгах разлетевшегося стекла на белом лежал продолговатый черный предмет, в котором Вустер не сразу рассмотрел человека. Жертва аварии, очевидно, находилась без сознания, если не того хуже. В отдалении, светя уцелевшей фарой, стоял покореженный «ситроен», под которым на снег натекала лужа.
Глядя на простертое внизу тело, Вустер решил, что необходимо срочно что-нибудь предпринять и уже подался к двери, когда, словно повинуясь этой мысли, в нее громко и настойчиво постучали. На пороге с керосинкой в одной и саквояжем в другой руке стоял тот самый сосед-профессор в наброшенном на пижаму пальто:
– Внизу авария. Срочно прошу помочь, – сказал он озабоченно, глядя в глаза Вустеру, и быстро прошел на выход.
– Да, конечно, – засуетился Вустер, соображая, где находится его обувь и, желательно, хотя бы свитер, если уж не простреленный солдатский полушубок, выменянный в дороге на кус мыла и сахар у какой-то бабы с бельмом.
Тут проглоченный на голодный желудок спирт сыграл с ним злую шутку – потеряв равновесие в темноте, он на ровном месте упал, больно ударившись коленом, и едва не оторвал ручку от двери, вцепившись в нее как в спасательный канат.
– Твою-то мать! – выругался Вустер, растирая колено.
Сапоги и полушубок все же нашлись, и он выбежал за соседом в парадную, на ходу пытаясь попасть в рукав.
Спустившись к выходу, он встал под козырьком, окунаясь в холодный воздух, и с трудом перевел дыхание. В груди колотился тяжелый ком. Сказывались голод, мытарства… да еще спирт этот, отдающий псиной, чтоб его!
Во многих окнах горел свет, из-за штор там и тут глядели на улицу любопытные. Однако на помощь больше никто не вышел.
Сосед, которого звали Вадимом Ильичем, в самом деле бывший приват-доцентом от военной медицины, недавно вернувшимся с «белого» фронта и тихо осевшим теперь в столице, возился с лежащим на снегу.
– Идите сюда! – резко позвал он. – Что вы встали там? Жив он. Контузия и открытый перелом. Точнее не сказать. Подержите. Шея, вроде, цела…
Пациент его, одетый с головы о ног в черную кожу, лежал без сознания на спине, глаза его были бессмысленно открыты. В них, прямо на радужку, падал и таял снег. Изо рта на рассеченном лице толчками струился пар.
Доктор умело и быстро срезал с него скальпелем портупею, сунул, глянув на Вустера исподлобья, в саквояж маузер, и распорол до локтя рукав, предоставив ассистенту мокрую от крови бессильную руку с торчащей выше запястья костью.
– Берите. Да не тут! Держите кисть и здесь, выше перелома. Крепко.
Сам Вадим Ильич, отбросив седую прядь, пережал плечо оранжевым жгутом, затем достал какую-то блестящую планку из саквояжа, раздвинул ее и начал прибинтовывать к перелому, залепив рану ватой.
– Отменное изобретение, – сказал он Вустеру, имея в виду, вероятно, свою раздвижную шину.
Вустера замутило, он дернулся и чуть не упал, отпустив доверенную конечность.
– Держать, итит твою! Держать! – заорал доктор. – Отвернись, если не можешь смотреть! Дурак…
Вустер отвел глаза, стараясь сохранять равновесие. Зная, что напортачил, на «ты» и «дурака» не обиделся. Доктор командовал отрывисто, четко, явно имея к тому привычку. Уверенность эта и быстрота действий невольно вызывали уважение, отметая возможность не подчиниться.
Вывернув с Мойки, мимо проехал двуконный экипаж, не остановившись на окрик. Кучер, глянув, поддал вожжами гнедых и укатил в сторону вокзала. Было слышно, как выругался доктор себе под нос, но тут же забыл о бесчувственном вознице, вновь переключившись на раненого.
– Все. Ноги, вроде, целы. Беритесь за них и ме-е-едленно в парадную вслед за мной. Нужно его в тепло. Лампу прихватите.
Вдвоем они внесли пострадавшего в подъезд, устроив на лишенной ковра площадке. Тот, застонав, очнулся, замотал головой и попытался что-то сказать, но язык его заплетался, вышло какое-то «гу-у-гли».
– Молчи, молчи, после… Быстро найдите кого-нибудь – ехать в госпиталь. И посмотрите в машине, никто там не остался еще? Ясно вам? Я здесь побуду.
– Ясно, – прохрипел не своим голосом ассистент.
Рысью добежав до «ситроена», он убедился, что в нем никого нет, рядом и под ним тоже. Очевидно, «гонщик» был в машине один.
_______________________________________________
[1] Известное в дореволюционной России предприятие по производству обуви.
[2] Надежда Плевицкая (1884 – 1941) – русская певица (меццо-сопрано).
[3] Романс начала XX в., музыка Евгения Жураковского, слова Елены Буланиной.
[4] Афиша постановки «Мистерия Буфф» Коммунального театра музыкальной драмы, 1918 г.
