Опубликовано: 01 августа 2018 23:57

ТЕСТ БРОДСКОГО

Низаметдин АХМЕТОВ

 

Я не думал, что известие о смерти Бродского отзовётся во мне такой горечью. Странные чувства испытываю я: кажется, что я будто бы знал его, будто бы помню его голос, слова и прикосновение своего плеча к его плечу, будто бы что-то было между нами: то ли женщина, то ли поэзия... Горький обман чувств, но рад человек обманываться, и вовсе не обязательно раскусывать облатку-обманку.

Кажется был третий день Фестиваля, а Бродский не приезжал. Его больше не ждали. Шла вторая половина ночи, утром я должен был ехать, но я всё ещё сидел в гостиничном холле. Как всегда, поэты сидели вповал, как братья родные: ошую поэт сидит и одесную — поэт лежит. Один я, как брат-кондрат: справа от меня сидят два голландца, оба седые, они корифеи местной богемы, я встречаю их на каждом Фестивале, почтенная супружеская пара, у них кисет с марихуаной, они мастырят косяки и запускают их на круг, оба ржут как ворошиловские лошади, принимая матюги поэтов за русское остроумие; слева от меня и вовсе пусто. Но мне и повезло, когда в холл спустился Бродский: он сел рядом со мной. Вот так я оказался сидящим одесную Бродского. Меня представил Евгений Рейн: «Вот товарищ по твоей части: он отсидел .... лет». Бродский смутился, да и было от чего: так участковому представляют освободившихся хулиганов. Бродский положил на стол пачку "Мальборо", сразу вытащил сигарету и стал её крутить между пальцев; покрутил и положил обратно в пачку. Такие манипуляции с сигаретой повторялись часто, но ни разу Бродский не прикурил сигарету. Интересно: как только Бродский брал сигарету, у него под носом оказывались 2-3 горящих зажигалки, и он отдёргивал голову, боясь обжечься. К вину своему он тоже не прикоснулся.

Прошло четверть часа, а мы сказали друг другу не более десятка слов, да и те были сказаны в рамках общего застольного разговора. При этом Бродский ни разу не взглянул на меня. Потом я обратил внимание, что он говорит так со всеми: смотрит не на собеседника, а на середину стола. А глаза у него были с подвохом. «Как правильно: галош или калош?» — спросил он Беллочку. Беллочка ответила томным взглядом томимых смертной жаждой глаз. Другие поэты отшучивались, все уклонялись от прямого ответа. Бродский задал ещё парочку "пустяшных" вопросов, но с тем же результатом. И однажды я поймал его взгляд: когда он спрашивал свои пустяки, а вернее задавал загадки, он щурился, как кот на мышей. Кот был превосходный, матёрый был кот, но и мыши были учёные, и мне пришлось увидеть царскую охоту.

Бродский общался с друзьями. Я чувствовал себя чужим в этом кругу. Голландцы то и дело пихали меня в бок: "Was hat er gesagt?" "Alles ist Arschloch" *, — переводил я к немалому удовольствию моих друзей. "Зверски сказано!" — одобряли они мнение Бродского. Ещё бы не зверски! — уж я-то знал, что словами "аллее ист аршлох" выражается без остатка их творческое, да и мировоззренческое кредо, и чёрта с два они у меня дождались бы, чтобы Бродский говорил такие же глупости, как все нобелевские лауреаты. Но и это мало забавляло меня, наоборот: общение с голландцами только подчёркивало мою отторгнутость от русского круга.

Я некстати вспомнил о том, что один немец, балда и литагент, собираясь в Нью-Йорк, взял у меня стихи "для г-на Бродского". Наверное, в то время Бродскому приносили и привозили со всего света целые мешки рукописей, и маловероятно, чтобы мои стихи попались ему на глаза. Но я страдал, представляя себе, что подумал Бродский, когда увидел меня: ага, вот тот мудак, что прислал мне свои мудейные стишки с немецким мудогоном. Стыд сковал язык и обескураживал глаза, а хотелось говорить с ним, хотелось смотреть на него... Вдруг Бродский протянул мне сигарету: "Покурите "Мальборо". Тогда я курил "Кэмел", но я молча взял предложенную сигарету и прикурил.

"""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""

* "Что он сказал?" — "Всё — дерьмо" (нем.).

Взбудораженные появлением Бродского поэты возвращались в нормальное состояние. Подошла Танечка и плюхнулась на колени Бродскому, теперь между нашими стульями висел танечкин курдюк. Сырели от мокрых губ косяки, поэты ржали громче голландцев, пахло конюшней и русским Пегасом. Бродский улыбался друзьям, шутил. Улыбка у него была дивная. По-моему так улыбался Блок. И та же не прокисающая блоковская грусть в глазах. Но на Блока, конечно, он не был похож. Признаться, Бродский разочаровал меня своим лицом: с такими я лежал на нарах, играл в "очко", гонял тачки на пожог-яму... Но, кажется, Танечка похрапывала и пускала слюни на пиджак Бродского.

— Искусство поэзии требует слов, — заговорил вполголоса Бродский, наклоняясь вместе с Танечкой в мою сторону. — Желательно, чтобы все слова были именами существительными.

— Потому что поэзия имя существительное? — спросил я.

— Да, поэзия имя существительное, стихи — прилагательное. Поэтому стихи пишут, поэзию ждут. Или ищут.

— Как женщину?

— Ага, как женщину... — сказал с натугой Бродский. Он пытался подобрать танечкин курдюк, чтобы уравновесить её: спящая красавица уже задрала свои крепенькие ноженьки. — Помогите же, чёрт вас побери. Фу! Спасибо. Я продолжу: поэзия снисходительна к глаголам, в отдельных случаях они бывают ей даже необходимы; но знайте, что поэзия не терпит прилагательных.

— Простите, Иосиф Александрович, но тогда поэзия не терпит стихов... не терпит стихов, раз она не терпит прилагательных... — я смотрел, как курдюк поэтессы снова переваливается через подлокотник стула, как студенистая морская мерзость. Бродский усмехнулся

— Не переживайте, поэзия всё терпит. Терпение и терпимость обе из качеств поэзии.

— Я вспомнил, как вы сказали, что поэзию ждут, как женщину.

— Это вы сказали.

— Да, это я сказал. Но я хотел сказать, что тело женщины стихи... То есть это не я хотел сказать, простите.

— Не за что. Это Брюсов хотел сказать, и сказал-таки, подлец.

— Я как раз подумал о его стихотворении "О закрой свои длинные ноги!": ведь тут вся поэзия в прилагательном, в том, что ноги длинные. Вы согласны?

— Как же! Только у Брюсова ноги бледные. Но я согласен с вами, а не с Брюсовым: в длинных ногах больше поэзии и они не такие бледные. Ну, не смущайтесь, продолжайте вашу мысль. Вы говорили о прилагательных, поэзии без стихов и женщинах с длинными ногами.

— Да, я скажу своё мнение об этом, — ободрился я. — По-моему, поэзия без стихов, как женщина без прилагательных...

Совершенный конфуз; я выкурил много марухи. Но Бродскому было весело:

— Браво! Вы это от души сказали, благодарю вас. Но откуда у вас уверенность, что длинные ноги прилагательное к женщине? Боюсь, что дело обстоит как раз наоборот, с точки зрения мужчин, во всяком случае. И как мужчина — вы хотели бы себе женщину с прилагательными или предпочли бы прилагаться к ней один? Так же отношусь к своей поэзии и я, берегу её от прилагательных. Длинные ноги, безусловно, украшают женщину, но не всем поэтам к лицу длинные рога. Хотите тест?

— На рога?

— Нет, на поэзию. Тест простой. Когда вы написали стихотворение и считаете его вполне законченным, сделайте последнее: вычеркните из него все прилагательные. И если стихотворение устоит на ногах, вы поэт.

Я взял у голландцев папиросную бумажку и написал на ней: "великий русский поэт Иосиф Бродский". [великий русский перечеркнуто. - Тамис]

— Вот так? — показал я бумажку Бродскому. Он впервые посмотрел мне прямо в лицо и, грозя пальцем, сказал наконец те слова, ради одних которых, может быть, судьба подарила мне эту встречу:

— Боюсь, вы не такой уж безнадёжный мудак.

— Что вы, Иосиф Александрович, я надёжный!.. — заверил я поэта. Бродский, смеясь, опустил свой грозящий палец. Кто-то из друзей отвлёк его. Танечка похрапывала, Беллочка визгливо требовала виски. "Беллочка, будь умницей, пей пиво." — "К чёрту пиво! Я от пива писать хочу." Спорили дачники Геша и Евгеша: "А я тебе говорю: три литра за КАМАЗ навоза отдал." — "Дурак! Да я, да за три литра — сам два КАМАЗа, враз!" — "Врёшь, брат, два КАМАЗа за раз не сможешь." Бродский сказал, что утомлён перелётом из Нью-Йорка и что по программе ему завтра читать. Танечку перенесли на диван. Бродский с наслаждением закинул ногу на ногу. Я почувствовал, что мне дана ещё минута.

— Мне было приятно узнать, что существует искусство, не требующее жертв.

— Простите? — заинтересовался Бродский.

— Я о ваших словах, Иосиф Александрович, о том, что искусство поэзии требует слов. Ведь мы привыкли к тому, что искусство требует жертв.

— Спасибо. — Бродский помолчал. — Милости хочу, а не жертвы. В Библии эти слова встречаются три раза: первый раз у Осип и два раза у Матфея. Слов проклятия не счесть, как камней в Иудейской пустыне. Вы слышали о горах благословения и проклятия?

— Да, Гаризим и Гевал. С них евреи, разделившись на две равные части, произнесли благословения и проклятия своему народу.

— Верно, евреи разделились поровну — по шесть колен. Но знаете, какое открытие для себя сделал я недавно? Оказывается, Гевал, гора проклятия, выше Гаризима, горы благословения. Подтвердились мои давние подозрения...

— Вы были в Израиле? — спросил я.

— Был, — улыбнулся Бродский, верно угадав нотку зависти в моём вопросе.

— Вы боитесь смерти? — Вопрос, что называется, слетел с губ. Но Бродский ничуть не удивился:

— Человек знает, как он хочет умереть, и не хочет другой смерти; отсюда заблуждение, что человек боится смерти вообще. — Бродский вертел сигарету, словно поощряя меня на новый вопрос. Я не решился.

— Вы говорили, что Гевал выше Гаризима...

— Да, гора проклятия выше горы благословения, это бесстрастный географический факт, и тем не менее он меня удручает. И уж совсем подавляет меня другой бесстрастный факт — арифметический: с Гаризима было сказано 12 благословений, с Гевала — 72 проклятия. На одно благословение шесть проклятий.

— То есть проклят каждый день творения и благословен только день субботний, — подытожил я с мрачным торжеством.

— Чёрная мистика, или "Гоп со смыком", — поморщился Бродский. — "Потому что по субботам мы не ходим на работу, а у нас суббота каждый день, да-да!". У вас пели такой вариант Гоп- сы?

— Проклятия сбываются, Иосиф Александрович, — пожаловался я.

— Сбываются, вы правы. Проклинающие искренние люди, они проклинают всем сердцем и от всей души, страстно желая исполнения своих проклятий.

А мы — думаем ли мы о здоровье человека, говоря ему "здравствуйте"? Насколько мы искренни, подписывая какую-нибудь никчёмную свою писульку "искренне ваш"? Чего стоят наши пожелания "успехов в трудовой деятельности и счастья в личной жизни"? За всем этим ничего не стоит, обиходные формулы на все случаи жизни, экономящие нам время, нервы, интеллект, совесть... Когда нам нужно произнести эти формулы, мы утруждаем только горло, язык и губы, чтобы отстукать их на машинке или компьютере, достаточно одного пальца. Принятые формы благословения таковы же: можно благословлять пальцем... Страшная сила проклятий в том. что за каждым из них чувствуется автор. Так и должно быть: проклятия — жанр пророческий. Не знаю, кто в этом виноват — протопоп Аввакум, Пушкин или просто суровый климат, но в русской поэзии утвердился тип поэта-пророка, глаголом жгущего сердца, проще говоря — изрыгающего проклятия. А если явится сеятель разумного и доброго, то он почему-то оказывается филоном, Гопсой, он быстро разочаровывается и кончает тем, что впадает в мизантропию: все скоты, всех резать надо. Не дело поэта молотить и сеять, не дело поэта обжигать сердца живых людей, чтобы потом какой-нибудь хам "проклятьем заклеймённый" выдувал из них лампочки для электрификации всей страны.

Задача поэта куда скромнее: остаться в языке частью речи. И милость к падшим призывать...

Бродский взял свой непочатый бокал с вином. Повинуясь его знаку, поднял свой бокал и я.

— Значит, вы едете завтра? — рассеянно спросил Бродский.

— Уже сегодня, через два часа.

— В добрый путь. Страшно спать хочу. Вы не находите странным, что 200-летие Пушкина почти совпадает с концом нашего века?

— Но он и родился в конце 18-го века.

— Разве? Странно. Странно, что и наш век кончается. А каким длинным он оказался! Век длинный, как жизнь. Что же, пусть будет по вашему желанию: да будет благословен его последний день, пусть станет он вашей субботой. И пусть последним словом века будет слово милость.

 Милостивый государь Иосиф Александрович Бродский простился с поэтами.

 

15 03.1996

культура искусство литература проза Тест Бродского — Низаметдин АХМЕТОВ
Твитнуть
Facebook Share
Серф
Отправить жалобу
ДРУГИЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА