На одном телеканале не так давно показывали современный отечественный сериал. Там дело происходило на мусульманском Востоке в годах эдак 70-80-х ХХ века. Несмотря на эпоху, местный колорит был очень колоритен: гаремные девушки тамошнего владыки с подведенными до ушей черными «стрелками» и украшениями, которым позавидовала бы любая цыганка, неестественно воздевали руки к небу при упоминании имени Аллаха, а гаремные слуги гаремных девушек с приблизительно таким же макияжем, здороваясь, обязательно широким жестом прикладывали руку к сердцу, и прощаясь тоже. Причем чувствовали себя при этом крайне не в своей тарелке. После выхода на мировые экраны сериала “Великолепный век” все это видеть немного странновато. Но Бог с ним, с этим малобюджетным кино… Проблема в том, что сложившийся у нас образ Востока порой идентичен представлению о России иностранцев, попавших на Красную площадь. Я имею в виду матрешек с президентами, валенки и шапки-ушанки китайского производства. Что мы знаем о Востоке? Что это дело тонкое и что там всё витиевато-высокопарно. Некоторые до сих пор уверены, что в Турции женщины ходят в глухой чадре. Для некоторых Турция вообще – all inclusive или вещевой рынок, а Стамбул, как говорила героиня Нонны Мордюковой, «город контрастов». А ведь Стамбул – это бывший Константинополь, город на городе, культура на культуре, Империя на Империи основанные. Константинополь – не разрушенная, вопреки мнению многих, Империя, он как закрытая православная фреска в храме Святой Софии. «Зачем замазывать их, Повелитель? Давай сотрем!» - вопрошали у султана Мехмеда II Фатиха янычары. «Кто знает, что будет потом? Вдруг когда-нибудь настанет время, когда их нужно будет открыть?» - ответил султан. Поэтому кто-то едет в Турцию отдыхать, и его не волнуют проблемы султана Мехмеда, кто-то – искать останки Византии, кто-то – остатки Великой Османской Империи. Вообще и смотреть страну, и общаться с людьми, и читать лучше в подлиннике. Я преклоняюсь перед прекрасными переводами на русский язык восточной поэзии, но высокопарное «о, моя красавица» звучит по-турецки как “ey, benim güzelim”. «Эй», конечно, так не переведешь (что за вульгарный оклик), но разница, однако, колоссальная…
Ну разве писатели, с детства впитавшие в себя всю эту многослойную культуру, не обязаны быть по меньшей мере удивительными?
Его называют «турецким Умберто Эко» за интертекстуальность и постмодернистское видение мира, за умело вплетенный в философское повествование детективный сюжет, за любовь к Книге как безусловной сакральной ценности цивилизации. Но на самом деле он «турецкий Марсель Пруст» – из-за стиля «романа-реки» и макроскопического внимания к деталям, из-за любви к Детству как безусловной сакральной ценности человеческого бытия, к воспоминаниям, которые удивительным образом перестают быть его, Орхана Памука, воспоминаниями и превращаются в личные воспоминания каждого читателя. Детство писателя трансформируется в детство читателя. Ведь у каждого из нас есть свой Город, своя Книга, Первая любовь, Мама, Дом и свои несбывшиеся мечты.
Секрет романов Памука заключается в одном понятии – арабеска. «Арабеска» - европейское название сложного восточного средневекового орнамента, состоящего из геометрических и растительных элементов. Так хотя бы терминологически были примирены Восток и Запад.
Арабеска строится на повторении и умножении одного или нескольких фрагментов узора. Бесконечное, протекающее в заданном ритме движение узоров может быть остановлено или продолжено в любой точке без нарушения целостности узора. Такой орнамент фактически исключает фон, так как один узор вписывается в другой, закрывая поверхность (европейцы называли это «боязнью пустоты»). Каждый роман Памука – арабеска, которая одновременно является фрагментом другого, более сложного орнамента. Вымышленные герои одного романа упоминаются на страницах другого - так хитро Памук заставляет своего читателя познакомиться больше, чем с одним романом. Арабеска переплетает, соединяет вымышленных героев с реальными историческими персонажами (поэт и философ-суфий Мевляна Джелаледдин Руми, султан Мурад III, художник Антуан Игнас Меллинг) и с реальными знакомыми и родственниками автора, наконец, с самим автором. Теория нескольких рукопожатий – это ведь тоже арабеска…
Его роман в романе, его центральная арабеска - это журналистский интерес критика и эссеиста, умело вплетающего в роман публицистические статьи. Такой «изюм» - все статьи (несомненно, памуковские) выдуманного Джеляля Салика в «Черной книге» (1990), все они – попытки осмысления снова и снова турецкой ментальности, истории и привычек. «Когда отступили воды Босфора» - фантазия на тему того, что скрыто на дне знаменитого пролива: от трупов ослушавшихся султанских жен до современных индустриальных артефактов, - вот где история заплела один из причудливейших своих орнаментов! Так Памук изучает старинные гравюры Меллинга в романе «Стамбул: город воспоминаний» (2003) и особенности книжной миниатюры в «Имя мне Красный» (1998). И каждая тема – это отдельный роман-статья. Порой кажется, что документалистики здесь больше, чем художественной прозы, и, теряя героев и сюжет, читатель погружается с головой в эти исторические брожения и лирические отступления, пока автор внезапно не возвратит его обратно к сюжету. И заметить, где проведена граница, где произошел разрыв орнамента практически невозможно: в арабеске нет пустот, лишь паузы.
Вообще это странно – создать целиком художественный текст с вымышленными героями и сюжетом, но с отчетливым документалистским контекстом, причем герои выдуманные претендуют на равные с историческими персонажами права, и почти веришь, что эти действующие лица – настоящие. Памук очень аргументированный автор, и он умело доказывает наличие существования своего вымышленного мира.
Арабеска как прием построения текста ярче всего применена в «Доме тишины» (“Sessiz Ev”, 1983). Повествующий герой встречает другого персонажа – и вот уже эстафета повествования переходит к нему, а рассказ ведется всегда от первого лица. Такой принцип типичен для восточной культуры, когда одно событие рассматривается разными людьми (в фильме Акиры Куросавы «Расёмон» он использован), но Памук, сохраняя жанр арабески, последовательно вывязывает текст от имени сменяющих друг друга рассказчиков, где каждый следующий продолжает рассказ предыдущего.
Ритм восточного орнамента всегда нетороплив: это принцип жизни. События в этой жизни могут мчаться со скоростью экспресса, но человек всегда стоит на перроне. Европеец же сидит в купе. Жан Кокто писал: «Все, чем мы занимаемся в жизни, даже любовью, происходит в экспрессе, мчащемся навстречу смерти»[1]. Упорное нежелание садиться в этот поезд хранит сознание в архаике ценностей и ритмообразует быт. Хотя и не спасает от переживания деструкции. Как бы ни были похожи Восток и Запад, сколько бы ни проникали друг в друга, они разные и никогда не сойдутся, - это показывает Памук на примере различия понятий hüzün и tristesse в романе «Стамбул: город воспоминаний».
Hüzün… «…турецкое слово, означающее «печаль», происходит из арабского языка. <…> значение этого слова в исламской философии развивалось, пока не возникло два довольно отличных друг от друга взгляда на то, что такое печаль. Согласно одному из них, печаль – следствие чрезмерной привязанности к материальному миру и его удовольствиям», - пишет Памук. Другая философская традиция, продолжает он, представляет точку зрения суфиев: «Подлинный суфий не переживает из-за таких мирских бед, как нехватка денег или недостаток вещей, и даже мысль о смерти не расстраивает его; нет, чувство неудовлетворенности и нехватки чего-то важного он испытывает из-за невозможности приблизиться к Аллаху и обогатить свою духовную жизнь. И отсюда следует убеждение, что отсутствие печали – не благо, а недостаток»[2].
Русскому человеку, как никому другому, будет понятно, что такое «хюзюн».
Оно не имеет ничего общего (и автор это подчеркивает) ни с западной «депрессией», ни с европейским “tristesse”. В английском языке депрессия еще выражается словосочетанием “low spirits”, что дословно можно перевести как «низкий дух» или лучше «слабый духом», то есть констатировать духовную недостаточность. Hüzün же говорит о высокой духовности, грустить – значит стремиться к Богу.
Ритм в текстах О. Памука образует и цвет. Куда ушел Восток с его разноцветьем и солнцем? Мир Памука, по его словам, черно-белый. Черно-белый Стамбул – оттого, что остался лишь на старых фотографиях да в газетных вырезках, и оттого, что весь, весь в снегу. И в дожде… А вы видели заснеженный Стамбул? Говорят, что красиво…
Чтение Памука - это чтение, приравненное к деятельности, почти физической, не только интеллектуальной. Потому что текст в один прекрасный момент перестает быть подчиненным автору и начинает жить самостоятельной жизнью, без авторского посредничества, напрямую разговаривая с читателем. Эта автономность текста напоминает паруса, которые слушаются кормчего, а не ветер. Кормчим становится читатель. Книголюб любого розлива найдет здесь свой островок уюта: мыслящий, чувствующий или бездумно отдавшийся волнам авторских слов и образов. Это морское путешествие, укачивающее и волнующее, позволяет обозревать плывущие мимо берега со вниманием и новизной любопытного туриста. Книги Памука – лучший путеводитель по Стамбулу и окрестностям. Город объединяет все его тексты. Город и пишет эти тексты. «Гений места» – “genius loci” – добрый дух памуковских романов.
Образ Книги стоит на втором месте после Города. Группа османских мастеров создает традиционные иллюстрации-миниатюры к заказанной султаном книге («Имя мне Красный»); в центре романа «Новая жизнь» (“Yeni Hayat”, 1994) поиски странной книги, меняющей сознание и дающей героям «новую жизнь»; «Черную книгу» уже упоминали; даже персонаж романа «Дом тишины», историк Фарук-бей, мечтает написать свою неповторимую книгу, которая даст смысл его жизни… Памук недаром столько внимания отводит Книге. Конечно, он сам претендует на то, чтобы его книги стали Книгами. Так, в романе «Новая жизнь» незаметно подсказывается, что та самая страшная заветная книга, компостирующая умы, от которой наркотически зависимы герои романа, и есть книга, которую читатель держит сейчас в руках. Таким образом, ты неожиданно для самого себя становишься персонажем романа Памука. Снова арабеска, чьи растительные побеги проникают в реальную жизнь. И Ферит Орхан очень хочет, чтобы мир его романов обрел реалистическую оболочку здесь, в современном обществе. Один из шагов к этому – создание знаменитого «Музея невинности» по одноименному роману. Все артефакты романа представлены в этом вполне реальном доме-музее, а сам роман, как говорит его автор, становится путеводителем по этому музею. Ничего не напоминает? Уже был один путеводитель – по Стамбулу. Это страстное желание наконец-то вылупиться в реальность тоже родом из детства.
После прочтения хочется посмотреть изображения гравюр Меллинга или послушать стихи Мевляны. Памук настолько любит свой многострадальный город, который и ему доставил немало страданий, что влюбляет в него и читателя.
И все же Памук уникален. Не только как блестящий мастер повествования, но и как представитель многогранной культуры своего народа. И хотя он давно живет в США, пишет только о Турции, своей Османии. Говорят же «лицом к лицу лица не увидать». Как Гоголь и Горький писали черно-белую Россию из цветастой и солнечной Италии.
Ольга Шкарпеткина
Примечания:
[1] Кокто Ж. Опиум // Кокто Ж.: Собр. соч. в 3-х тт. с рисунками автора. - Т.3: Эссеистика. – М., «Аграф», 2005. - С. 164, перевод М. Аннинской.
[2] Памук О. Биография Стамбула. – СПб., «Амфора», 2009. – С. 199–120, перевод Т.Меликли и М.Шарова.
