Наивные люди. Рассказ
I.
Осень московская всегда приходит неожиданно. Прошлогодние зонты ломаются после первого затяжного осеннего дождичка, хотя спасали, и не раз, от проливных июльских ливней, береты теряются, будто их и не было вовсе, а осенняя кожаная обувь, до поры заботливо смазанная кремом «люкс», попадая в небольшую лужицу глубиной на миллиметр выше подошвы, моментально даёт течь. Само существование в большом городе для среднестатистического обычного гражданина – дело расточительное, а уж для человека публичного, почти ежедневно сталкивающегося с той или иной известной личностью, и вовсе невозможное.
Об этом шёл разговор на квартире обычного москвича, Олега Борисовича Семёнова, пригласившего в гости своего однокашника по университету, некоего Подкосина… так, без особой надобности, на пару чая, на завтрак в воскресный день, дождливый и неуютный, которыми так богат наш столичный октябрь. Хозяин квартиры, журналист московского журнала средней руки, был худощав, среднего роста, носил старомодные очки с круглыми линзами а la Джон Леннон, и проживал в вышеозначенной квартире в одиночестве, что давало повод иногда и приют давать заезжим собратьям по перу, а иногда и не только собратьям, да и не по перу вовсе.
Беседуя с визави, он держал голову несколько с наклоном и при этом щурил глаза, будто пытаясь проникнуть в самую суть характера собеседника через его взгляд, на самое дно его мыслей. В среде людей от масс-медиа слыл либералом и вместе с тем патриотом, чем и вызывал вполне негодующее раздражение как у тех, так и у других, но раздражение это было каким-то по-отечески мягкотелым, несерьёзным. Если и случалось критиковать его статьи в свободной прессе, то и либералы, и патриоты очерчивали его воззрения с некоторой оглядкой. Мол, мы не жалуем своих идейных противников по перу в том и в этом, и готовы биться с ними до полной победы, но есть ещё и Семёнов с его насмешливыми аргументами… ах, как бы не попасть под уколы иронично-сатирической критики… осторожнее, собратья, осторожнее… мало ли…
Лицо гостя Семёнова не отличалось особым своеобразием, и было, как любят говорить полицейские, без особых примет. Есть некоторый тип людей, правда, довольно редкий, которые, находя себе удовольствие в беседе, чаще всего отдают инициативу в разговоре, и невозможно понять, то ли они делают это сознательно, то ли им нечего возразить противной позиции. Понаблюдав, можно отметить, что таким приятнее слушать, чем говорить. Слушая, они смотрят вам в глаза, при этом мягко улыбаясь, но с ними приятно и помолчать, не испытывая никаких стеснений по этому поводу. Располагая к себе уже самим умением слушать, добиваются чрезвычайно быстро поставленных целей, становятся именно такими личностями, с которыми приятно встретиться ещё и ещё раз, испросить их мнение по тому или иному вопросу. А если эти ещё и ещё разы случались и знакомство продолжалось, то его собеседники смело записывали себя в их друзья, даже не позаботившись разузнать стороной: а могли бы они вообще претендовать на такое место и с противной стороны?
Единственная комната хозяина квартиры отличалась от большинства комнат московских хотя бы уже тем, что одна из стен была сплошь увешана включенными телевизорами, что и составляло доминанту всей квартиры.
- Вот как вам покажется, - начал Семёнов, обернувшись к необычной стене, - пятьдесят четыре бесплатных канала, а нормальному человеку посмотреть нечего. Или сериалы последнего сорта, или новости. Или о своих увлечениях, о себе, любимом, через свои каналы, собственники масс-медиа проталкивают личное мнение, самое важное, на их взгляд, будто сие интересно публике. При таком раскладе попробуй выполнить задание редакции – а насколько художественна тележизнь в России? Камо грядеши, канал номер N, куда, скажи? Но нет, не идёшь, а как ты докатился до жизни такой, что из двадцати четырёх часов твоей сетки вещания четверть идёт на рекламу в той или иной форме, половина на сериалы, глупее которых и нарочно не придумаешь, а остальное… Наверное, в сутки снимают по пять-десять серий, и снимали бы больше, да в сутках Всевышний сподобил всего двадцать четыре часа, нормальным людям на радость, а остальным – нет, и не ухватишь на что!
И не запоминается даже! – мелькают сковородки, какие-то там кухни непомерных размеров, клипы ни о чём – и песни не запоминаются – как их запомнить, если весь текст из пяти-шести слов, с вариациями и повторами, пилят и пилят твой уставший мозг.
А музыкальные темы… - да какие там темы! – набор звуков! – выдернут по паре нот ни о чём. И конкурсы, всевозможные конкурсы, похожие друг на друга, с теми же лицами, шляющимися из канала в канал. Но работать-то надо, и ты устаёшь переключать каналы, идёшь в очередной маг электроники и покупаешь очередной ящик, и мелькаешь в сумасшествии взглядом туда-сюда.
А толку?
Конечно, понимаю, известным людям тоже хочется кушать, продюсеру владелец канала даёт денежку, стряпается очередное нечто, и вот известный актёр попадает в очередное жюри. Интересно, Тарковский взялся бы за режиссуру новоиспечённого сериала? Думаю, нет; думаю, ему бы это было неинтересно, мало того – противно. Ни за какие деньги не стал бы Тарковский продаваться нынешним спонсорам рекламного убожества!..
Подкосин, прищуриваясь, будто от яркого света, оглядел мелькающее калейдоскопное богатство телевизионной стены и ничего не ответил.
Надо отметить, что друзей интересовала художественная жизнь страны и по ту сторону стен их редакций. Расходясь по мелочам, в целом оставались солидарны: уровень телекультуры крайне низок, а раз так, то... есть ли смысл вообще напрягаться с выполнением задания хозяину телевизионной стенки? Критическая статья – дело иное, уж тут есть где развернуться, да начальство как-то не очень балует своих подчинённых такими заданиями.
Как иногда случалось, приходило на память школьное выражение из их прошлой жизни - «про любовь и про шпионов» - вот вам и наше ТВ! Даже как-то закрадывалась крамольная мыслишка, что неким нынешним воротилам от телевидения в советское время жутко не хватало детективов и слезливых душещипательных историй на вечные темы. Дорвавшись всеми правдами и неправдами до насущного, владельцы за копейки начали нанимать страждущих от безденежья сценаристов-режиссёров-актёров… и – чего изволите?..
- Снято!
Более или менее интересный материал – в самое непопулярное время. Либо ночью, либо - в рабочие, дневные часы, чтобы тебе, думающее создание, и повода не нашлось думать, ибо ты работаешь, отключён от счастливого момента лицезреть редкостное зрелище. И если ещё проскакивают перлы ТВ-искусства и мирового кинематографа на экран, то лишь для того только, чтобы подчеркнуть своей исключительностью общее тягомотное убожество.
К тому же все каналы постепенно приобрели черты похожести друг на друга!
Начиная с шести вечера, когда трудовой народ и интеллигенция, возвратившись после честно отработанного дня, тянется к пультам телевизоров узнать новости и вообще – отдохнуть от забот, но попадает в уготованный им капкан из этих самых сериалов, рекламы и прочей чуши. Чертыхнётся в душе русский человек, пробежится по всем пятидесяти четырём, и если повезёт – наткнётся на повтор трансляции матча английской премьер-лиги, а если нет - плюнет в сердцах, выдернет из розетки провод, чтобы и соблазна не было баловаться пультом…
А ну-ка, Серёжа-Наташа… ребёнок мой, как там дела ваши в школе, где дневник, а? Подать-ка его сюда!
Телевизоры исправно мелькали кадрами, звук был отключён. Под калейдоскоп цветного телепиршества, от которого у обычного человека, посмотри он на телефантасмагорию минут пять, заломило бы в висках, приятели медленно тянули «эспрессо» из напёрсточных чашечек, будто и не обращая никакого внимания на мельтешение взбесившейся перегородки. Впрочем, кофеварка располагалась тут же, на низеньком журнальном столике, всегда можно было сделать кофе и покрепче; с кофеваркой рядышком устроился литровый электрический чайник, желтело печенье в стеклянной круглой конфетнице. В довершение полной картины, окна телевизионной комнаты были закрыты плотными шторами от дневного света по известным причинам, и лишь старый торшер единственной сорокасвечовой лампочкой освещал комнату.
- Друг мой Подкосин, - не молчи, прошу тебя! Знаю, что можешь высказываться на любые темы, но ты молчишь, как патологоанатом, разделывающий лягушку…
Что ж ты молчишь?!
Подкосин, а звали его Игорем Иванычем, слегка усмехнулся одними глазами и добродушно заметил:
- Если бы я не знал тебя лучше, чем ты сам себя знаешь, обязательно бы высказался, да опасаюсь твоих телевизоров. Я – один, а их тут вон сколько!
- Это по воскресеньям так принято шутить? Впрочем, совсем забыл – ты совсем не журналист, твоя профессия – прекраснейший человек! Спорить не любишь, - а умеешь, наверное! Если бы выбирали человека для установления контакта с внеземным разумом, то, несомненно, выбрали бы тебя. Хотя, попадись ты к людоедам, и там бы не оплошал. Познакомившись с тобой, горячие джентльмены враз научились бы хорошим манерам, в умении непринуждённо вести беседу, например. Но если тебе нечего сказать, то как отреагируешь на то, что моя телестенка дошла до предела насыщения – я-таки купил восемнадцатый телевизор, и последний. Всё, больше не вмещается!
Игорь Иванович медленно привстал, и, будто щурясь от близорукости, подошёл вплотную к знаменитой стенке.
- Этот?
- Верно. Но как ты… Я вчера их заново скомпоновал. Неужели всех помнишь в лицо?
- Элементарно, Ватсон, на новом пыли нет.
- Кстати, о пыли - теперь я понял, почему так быстро вычислил – единственный не включённый телевизор, а на чёрном пыль резко выделяется, впрочем, как и её полное отсутствие.
- Хорошо, дядя Олег, специально для тебя даю тему. Хочу… но! - увидеть современный телевизионный фильм, желательно двухсерийный, и чтобы первая серия транслировалась в среду вечером, предположительно в девятнадцать пятьдесят начало, а вторая – в четверг в то же время. Именно фильм, как когда-то... – помнишь? Кстати, коль просматриваешь одновременно по восемнадцати экранам передачи, порадуй, не попадалось ли подобное в последнее время?
- Не поручусь за прошлую пятилетку, но в этой не было. Вот так.
- Тогда, если хочешь удивить масштабностью зрелища, включи, пожалуйста, этот восемнадцатый экземпляр и прибавь звука. Желаю лицезреть и слышать полную в своей законченности картину твоего мира…
Олег, не скрывая некоторого ехидства в глазах, приподнялся, зашёл за импровизированную каркасную конструкцию стенки, на которой и держалось всё её великолепие, и всунул вилку нового телевизора в единственное свободное розеточное гнездо, и тронул пульт. Новый аппарат выпустил на центр экрана маленький светящийся зеленовато-коричневатый абрис неправильной формы, но вдруг раздался звон будто бы лопнувшей лампочки, все телевизоры как по команде потухли. В комнате воцарился полумрак, слегка разбавленный тусклым сероватым отсветом от штор. Хозяин квартиры сорвался с кресла – сейчас, наверное, автомат выбило, в коридоре надо проверить! – и выбежал из квартиры. Хлопнула незапертая дверь, как от сквозняка.
Спустя минуту потянуло холодком, на Игоря Иваныча вдруг пахнуло тончайшим ароматом сосны и лавра, включился торшер, и, хотя телевизионная стена оставалась тёмной, но рядом с нею на краешке низенькой скамеечки примостилась незнакомка лет тридцати, накрытая с головой некоторым подобием белого плаща в складках, длинным до пят, с капюшоном и серебряной застёжкой в виде змейки под горлом. На левой руке тусклым серым светом переливалась изящная цепочка неизвестного металла, свободный конец которой держал миниатюрную книжицу, на кожаном истёртом переплёте поблёскивал голубоватый камень.
Незнакомка в упор глядела на Игоря Ивановича, но вдруг улыбнулась и произнесла осторожно и медленно, сочно проговаривая слова:
- Я вас… не испугала?
II.
Журналист вышел из оцепенения; вдруг, вспомнив повадки своего приятеля, наклонил голову влево, прищурив глаза - неизвестная, как бы передразнивая его, - вправо, но свои удивлённо округлив, и вдруг оба расхохотались. Хохочущими их и застал вернувшийся Семёнов.
- Так вот ты какой, Игорёк, а я не знал… Где он вас прятал? Зашли, когда я отлучился из прихожей с его мокрым зонтом?
- Считайте, что так и было, - незнакомка встала со скамеечки, откинув капюшон, - но раз ваш приятель настолько скромен, что не смеет меня представить, позвольте за него представиться самой.
Тряхнув рассыпавшимися каштановыми кудряшками, подошла к шторе и раздвинула её во всю ширь окна, - что может быть лучше! – а то сидим заговорщиками…
- Моё имя может показаться странным, и, тем не менее – Сахо'… с ударением на последний слог.
- Ваша одежда несколько необычна для октября, под стать необычности имени Вашему. Сахо', часом, не народ в Восточной Африке?
- Олег Борисович, не совсем так…
- Для вас – просто Олег…
- И, тем не менее, Олег Б о р и с о в и ч…
Незнакомка сделала ударение на отчество.
- Имя моё более древнее, чем народ, который вы назвали, но не будем больше об этом.
- Так по какому поводу Вы здесь, прелестнейшая Сахо?
- Опять… Какой вы, право! Мне доставляет удовольствие делать сюрпризы. Подобное удовольствие испытываете и вы; я ведь знала, к кому шла. Считайте, что вам сделан сюрприз от нас двоих… - женщина в белом выразительно взглянула в глаза Игорю Иванычу.
- Неужели вы сами никогда не совершали нечто подобное для своих знакомых, и незнакомых даже? Вот и напросились. А ваша восточная лесть неуместна, тем более, что нам с Игорем пора идти. Не будем отвлекать от редакторского задания - судя по законченности партитуры стенки вашей, рабочих дней вам явно не хватает.
- Итак?
- Рад, что посетили меня… (ну, Игорёк, если бы я знал…)
- - -
- … представьте, меня интересует почти то же, что и вас, и я готова бы разделить вашу точку зрения, если бы не одно «но».
- Я слушаю, Сахо…
- Вы – на службе; у вас, как и у Олега, есть своё начальство, и вам платят, вы – зависимы.
- Не больше, чем все остальные. По всей стране вряд ли найдётся с десяток журналистов, которые делают свои программы, двигают свои идеи с верой в свои цели.
- А вы хотели бы иметь свой телеканал?
- Это невозможно. Чтобы продвигать своё, нужно зарабатывать на чужом, например, включать в репортажи рекламу, сериалы как приманку для той же рекламы. В своё время самая читающая в мире страна очень тихо и незаметно сползла на жанр расписной телеубогости, в результате – что имеем – то имеем. Извечная проблема – как снискать финансирование, на что делать ставки, чтобы не прогореть. Для того, чтобы идти хотя бы на шаг впереди толпы, нужно бороться, но эта борьба не на баррикадах, она не всем заметна, но она двигает общество к ценностям вечным. Массовый зритель уже сломан Голливудом и иже с ним, точнее, дешёвыми выкидышами от мировой киноиндустрии. Там и кровь, и насилие, и чувственность соблазнов, и всего – за полтора часа просмотра ценой в килограмм грунтовых азербайджанских томатов - и все довольны!
Что ж вам больше?
Авторское кино слишком дорого для толпы, толпа на него не хочет тратить своё драгоценное время. А художник дешёвым не бывает, ибо тогда он перестаёт быть художником; есть, разумеется, и исключения, они случаются с пугающей периодичностью. Раз в год – милости просим! - к художникам! Остальное – выискивай ночами в редких авторских программах. Но больше всего убивает телевидение федеральное; именно оно задаёт тон, подстраиваясь под безвкусицу и низменные человеческие инстинкты.
Мне почему-то кажется, что уровень подобного телеширпотреба ниже уровня тех, кто пользуется сим продуктом. Самое большее, о чём приходится мечтать, так это о своей программе, чтобы приблизиться к золотому десятку счастливцев, небожителей, имеющих собственное «я» в эфире. Настоящий журналист не ограничен в выборе средств, чтобы передать свои мысли обществу. Есть и печать, и радио, творческие встречи, и тому подобное.
Но не будем о грустном.
Я и мечтать не смел, Сахо, что меня когда-нибудь завербуют в рыцари Белого плаща, вдобавок не испросив собственного желания.
Игорь Иванович упорно рассматривал залитый лужами тротуар, проводя незнакомку по безопасному пути, - и вот, случилось... Откуда вы взялись? А с Олегом как? От него непросто отвертеться, подвергнет допросу с пристрастием при первой же встрече.
Спутница Игоря Ивановича улыбнулась кончиками губ:
- Я надеялась, что вы более начитаны. Не каждый человек меня интересует, мои визиты расписаны на года, и просто так я не прихожу. А сейчас нам следует расстаться; прогулка под московским дождём, пусть и под журналистским уютным зонтом, не может продолжаться бесконечно. Смотрите – троллейбус!
Журналист оглянулся. Полупустой троллейбус на подъёме обгонял тяжело гружёный грузовик. Отвлёкшись от троллейбуса и желая обратиться к Сахо с предложением продолжить беседу в общественном транспорте, собеседницы не обнаружил. На её месте осталась лежать на мокром асфальте миниатюрная книжица в кожаном истёртом переплёте, страницы рассыпались веером, и осенний ветерок лениво их перелистывал.
Как скоро нас вычисляют, как мы обманываем самих себя, уже желая обмануться: внезапность встречи – внезапность расставания! Всё логично, предсказуемо, если смотреть со стороны, если понимать, по каким законам совершаются человеческие поступки. Но если это происходит с тобой, если ты уверен в последующем хотя бы на минуту… - и вдруг – разрыв… крах… фиаско!
Подняв маленькую книжку, Олег Иванович подержал её в руках, как бы прикидывая её вес, пристально вглядываясь в детали кожаной обложки. Еле заметные царапинки, истёртости переплёта… но - тщетно – ни единой подсказки. Открыв переплёт, на первой же странице обнаружил текст столбиком на непонятном языке, несколько походившем на греческий.
И всё?! Маленькая и изящная, она легко легла во внутренний нагрудный карман его плаща, как бы подтверждая, что не во сне это случилось; а ты, друг мой любезный, который купил восемнадцатый телевизор, позавидуй мне. И пусть зависть твоя будет белой, как накидка Сахо. Что ж, её талисман в его руках, следовательно, встреча неизбежна, но зачем нужна эта встреча ей?
Пропустив и следующий троллейбус, он свернул наискось в жилые кварталы, и только среди похожих девятиэтажек осмотрелся. Знакомый район, до метро идти пешком минут двадцать, дождь закончился, ветер сюда не пробирался, и только крупные капли, падая пока ещё с уцелевшей листвы, изредка тревожили его. Дворы дождливого выходного дня были пусты, квартиранты, хозяева района, как и большинство москвичей, не высовывали носа из своих девятиэтажек – лень московская воскресного дня! Пешие прогулки располагают к размышлениям, и подумать было о чём. Однажды, раз и навсегда усвоив истину, что случайностей на свете не существует, Игорь Иванович теперь пытался оттолкнуться от этой аксиомы. Сахо исчезла так же внезапно, как и появилась, но не это самое интересное; если её интересовали масс-медиа, могла бы свободно обратиться и к более известному лицу, но… Но жизнь известных людей им не принадлежит. Даже на некоторых известнейших журналистов из первого десятка найдётся пара-тройка соглядатаев-папарацци, их коллег по цеху, но куда более мелкого статуса. Следовательно, шумиха ей не нужна.
А что ей нужно? Размышления были прерваны звонком на мобильник от Семёнова… пусть думает, что я в метро, не слышу и не слышу! Как она ловко вбила клин между нами; вот и думай теперь, как её презентовать Олегу. Метро уже показалось, ехать подземкой в Сокольники минут сорок, время ещё есть… Её книжка, такая маленькая, заметно тяжелила карман. И только сев в вагон метро, он добрался до неё, открыв посередине. На левой странице – тот же текст, явно похожий на греческий, на правой - на русском:
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно…
III
..… - нет, Ал, это невозможно; общество, сколь оно бы ни было свободным, никогда не избавится от диктата или тирании. Роды будут враждовать друг с другом, добиваясь власти, сочинять законы для себя, любезных. Общества справедливы не для всех, общественные деятели, философы, писатели и поэты будут искать пристанища в чужих странах, иногда возвращаясь, чтобы быть нужным родине, и в их стилосе, в их речах, в их песнях – та же борьба, борьба за справедливость.
- Да, у каждого своё оружие в борьбе. Но общество должно созреть, как плод, чтобы быть достойным справедливости. Абсолютной справедливости не существует; удел человека – творить, и своей жизнью, своим творчеством влиять на общество. И если творец намного обогнал общество в своей борьбе за его справедливость, то горе этому борцу! Не каждому дано творить. В жизни случается многое, и люди не всегда виноваты в своих заблуждениях. Гуманизм когда ещё найдёт дорогу к сердцам правителей, так что же ждать от нас, простых смертных? Дорога к истине - вечная человеческая дорога, она не для всех, скажу более: это - удел избранных.
- А тебе часто удавалось достучаться… до н а с..?
- Не ставь между нами различий; ты – одна из нас, и уже давно, и стучишься в открытые двери. Думаю, н а ш е будут помнить, тем или иным образом мы будем входить в их дома. Убери одного из нас – обрушится пирамида, будет нечто иное, будет более… с е р о е. Твоя участь – в твоих словах, ты будешь жить вечно; если тебя помнят – ты жива, и эстафету памяти о тебе будут передавать до тех пор, пока будет жить человечество.
- Не думаю, Ал. Всё проходит, пройдёт и это. Войны сжигают память, нашествия устанавливают свои порядки, законы, обычаи, языки. Нужны ли будут наши обычаи, верования, устремления для новых людей, для людей с иными запросами и идеалами? Не забросят ли наше на свалку истории, не объявят ли пустой тратой времени читать нынешнее? Какому-нибудь умнику придёт в голову назвать мир наш древним, нас – ещё как-нибудь почище, а там, глядишь, и в современных гимнасиях будут изучать историю древнего мира, разбирать по косточкам, кто прав-виноват… бр-р-р-р-р!.. – холод-то какой!
- Со, надеюсь, что-то от нас останется, и останется столько и такое, что не в силах возможно будет повторить потомкам. Я верю - жить надо без оглядки, жить так, будто этот день – последний, совсем последний. Для нас с тобой это и будет самым правильным ответом будущему.
Оглянись, посмотри, как заходит солнце. Представь на мгновение, что для тебя оно больше не взойдёт. Что бы ты сделала, если бы знала, что жить осталось до заката? Я ставил этот вопрос и для себя, долго думал.
Что с нами будет после нас?
Тьма?
Пропасть Аидова?
Или что-то ещё?
Есть примеры; но чаще всего людей забывают, и забывают навсегда. Да и при жизни редко кого помнят, даже родственников.
Ч е м я стану потом?
Но всё же как-то приятно сознавать более молодым родичам, что их знаменитых предков общество ещё не забыло, ещё ценит, несмотря ни на что, ни на какие войны и землетрясения, и так долго, как существует их род. Выбор за человеком, за каждым конкретным человеком. Когда-нибудь, много веков спустя, когда и камня на камне не останется от множества государств, крепостей, храмов, когда исчезнут неоспоримые сейчас законы современного общества и иные уродства нашего мира, когда свобода станет мерилом ценности жизни человеческой, хотелось бы знать, что тогда будет жить из нынешнего? Живёт Идеальное, именно оно вечно, там не подправишь, не изменишь, не украдёшь. Нынешние обычаи рухнут, троны сметутся восставшими, падут тираны, а слова в их первозданном виде - какими были, такими и останутся, и сила их - в них самих. Тут всё – и музыка, и отточенность форм, и соль времени; если слова настоящие, выстроенные, вымученные, выстраданные, только такие и остаются на века. И ты будешь жить в них, в словах, в музыке своей, пока существует язык, пока есть люди, которым Это интересно, и они, твои проводники в мир людей будущего, пишут, переводят, хранят слова, мои, твои, иных...
Я подслушивал иногда, как ты пела, наслаждался звуками голоса твоего; я счастлив уже тем, что живу на одном отрезке времени с тобой. Мир несовершенен; ах, как несовершенен мир! Если капля какая от нас дойдёт до будущего, уже тем и запомнятся потомки наши, роды наши, мир наш, созданный нами; а она дойдёт, просочится, верю в это.
- Спасибо, Ал, я не думала… так… Не смела думать… Спасибо.
- Не за что, Со, не за что. Что-то мне сегодня нездоровится; слишком ясно небо, слишком ровен закат, слишком приятна беседа с тобой; так долго длиться не может. Но солнце заходит, нам пора расставаться. Не беспокойся. На этот раз - до завтра. Захочешь беседы - пошли служанку в мой дом, только не посылай после обеда, лучше утром. Эти новые праздники… Сколько шума! Великим Дионисиям - великие шумы; участвовать в состязаниях… И у поэтов уже принято состязаться; о, время, время!.. Иначе нельзя – прослывёшь несовременным, ретроградом. Наша публика – это наша публика, другой нет, и не будет. Где-нибудь, в степях диких, на огромных просторах севера, если туда и попадёт наш человек, что он донесёт до кочевников? Кем скажется? Что о нас подумают? А о нас подумают, и нас будут осуждать за нашу дикость.
- Дикость? Откуда, Ал?
- Вот и ты тоже. Упрашивал твоего моряка раскрыть тайну – отчего ему не сидится на месте? Знаешь, что ответил? НАМ прислуживают рабы, а ему неинтересно жить в обществе с рабами, и потому он свободнее всех нас, там, в море; свободнее всех мечтателей, песенников и поэтов. Мы же не можем обойтись без рабских услуг, мы - господа, мы обладаем рабами, и я, и ты в том числе. А его друзья – сильные, свободные люди, такие же, как и он сам, живут совсем в ином окружении. А тебе я завидую. Пишешь, как поёшь, ничто тебя не стесняет; я бы даже уточнил – не музыка слов – музыка чувств плескается в виршах твоих. Тебе даже не надо задумываться, и песня уже готова, но только песня без музыки. Так случается и со мной иногда – если надо запомнить первую строфу, начало стихотворения, я вспоминаю песни твои - нет! - пристраиваю одну из твоих песен под выползшую неизвестно как ритмичность и сладкозвучие слов. И не притворяйся, пожалуйста, не кокетничай со мной – тебе давно известна цена собственных песен, я же тебя насквозь вижу.
Но идём, дай руку.
Женщина в белой накидке усмехнулась одними глазами; поняв, что опыт не удался, смиренно позволила оказать ей помощь. Темнело быстро. На каменную гряду с песчаной прибрежной косы ещё подниматься и подниматься, и уже, наверное, зажглись светильники в лампадах, и укладывают детей, рассказывая на ночь чудесные мифы о богах, и матери гладят свои сокровища по головам, и тяжелеют детские веки. Кажется, ещё недавно и её также укладывали спать, и приходили сны, и боги поднимали её в белых одеждах наверх… Ох уж эти боги, какие озорники!..
Сверху под луной море блестело, как рыбья чешуя под солнцем, и уже рождался новый мотив, но как запомнить его, когда тебя крепко держат за руку, когда тепло затянувшегося рукопожатия мешается всячески, волнуя кровь!
Не стоит посылать завтра служанку, разобраться бы спокойно, без раздражающих мелочей в сегодняшнем. Какое мне дело до того, что скажут о моём творчестве десятки веков спустя? Но его интересует, что там, за тем горизонтом, что недоступно разуму. Возможно ли провести какие-то аналогии с тем, что пока не существует? Но сегодняшний вечер действительно слишком хорош и тих… И вспомнить бы завтра мотив вечерний, только бы не забыть этот мотив…
- - -
… как ты будешь жить без меня, Со? Петь о всепоглощающей любви всего и вся ко всему, без рангов и различий? Но тебя же первую обвинят потомки, даже не вслушавшись в слова твои. Какую кару они придумают острову, нашей родине, чтобы только оклеветать необъяснимое, воспетое тобой? Каждое благое чувство проходит и через розы, и через шипы, и у каждого чувства есть собственник его, и он будет бороться за обладание им. Только тебя не коснулся серый прах человеческих предрассудков, любовь твоя всемерна и божественна. Не оступайся от неё, и не отступай…
IV.
Официальное открытие новой московской станции метро переносилось на полтора часа, как сообщила пресс-служба мэрии, и потому Игорю Ивановичу не было смысла возвращаться в редакцию. Собравшаяся загодя пресса числом человек в двадцать понемногу растеклась вокруг Западного входа, некоторые журналисты брали интервью у строителей. Налюбовавшись станцией и сняв все интересные, с его точки зрения, композиционные доминанты интерьеров для собственной коллекции, решил прогуляться в окрестностях у входов на станцию.
Нет, неправда, что время потеряно: у настоящих профессионалов потерянных минут не бывает. Голова собственная всегда под рукой, есть повод привести в систему некоторое собственное журналистское хозяйство. Работая над редакторскими заданиями, он и в дороге не упускал случая заняться делом - мало ли какие изменения могут произойти! Некоторые заготовки репортажей, макеты тематических опросников ждали своего часа в планшете. Приходилось разрабатывать и свои собственные журналистские продукты, и держать наготове блестящие экспромты мировых журналистских образцов, прямых радиоэфиров, редактировать свой незаконченный материал серьёзных объёмных статей, держать на записи последние новости мировых информационных агентств. Но и сейчас он ни на минуту не переставал размышлять о последнем событии на квартире своего приятеля. Сахо вспоминалась и вспоминалась постоянно. И сейчас, словно отрешившись от работы, ему приходили на память слова её, и странное белое облачение, и тяжелила внутренний карман плаща её удивительная маленькая книжка. Присев на новую пластиковую скамейку рядом с метро, Игорь Иванович достал раритет, приготовившись раскрыть книжицу, и вдруг…
- Вы ещё не всё прочли?
Сахо, Сахо стояла перед ним, но уже совершенно в ином наряде: светло-серое удлинённое пальто, шарф, опоясывающий шею и служащий одновременно головным убором, под цвет пальто ботильоны. Глаза прикрывали слегка затемнённые очки, не иззменяя, однако, лица.
Журналист откинулся на спинку скамейки и как-то обречённо произнёс:
- Я только что вспоминал вас.
- Очередное задание редакции?
- Очередное. Мэра пока нет.
- Опаздывает?
- Начальство никогда не опаздывает, оно задерживается. У меня почти час свободного времени, и я рад, что мы вновь встретились. И я не удивлён, что вы обронили свою книжку, удивлён тем, как вы смогли найти меня.
- Ничто… да, ничто и никто не теряется в этом мире, тем более, что все утренние газеты пестрят заголовками об открытии новой станции метро. Где же вам и быть, как не здесь? Но у меня дело, не терпящее отлагательств, и дело важное.
- Для вас?
- И для вас тоже.
- Чем могу, как говорится…
- Не хотелось бы раскрывать до конца в суть проблемы, но… Вы смогли бы ответить на вопрос: вам нравится этот мир? Или хотя бы то дело, которым занимаетесь?
- Странный вопрос. Но постараюсь ответить. У меня не было иного выбора; мой выбор – моя профессия, и я стараюсь делать свою работу честно, и надеюсь, что результаты моей работы так или иначе смогут влиять на общество, которому служу.
А в чём, собственно, дело?
- А вот на это я не отвечу. И не потому, что не хочу. Каждый для себя решает в жизни свои личные задачи, но попробуйте рассмотреть результаты своей работы в перспективе, и тогда станет ясно, что не всё так просто.
Кстати, лично у вас есть дети?
- Знаете, был бы я Олегом, ответил бы – не знаю, может быть, где-то и бегают! – это у него юмор такой – но вам признаюсь сразу и честно, что детей у меня нет.
- Плохо. Усложняет мою задачу. Есть повод заподозрить ваши слова о профессионализме в безответственности, в уходе от действительности. Семейные люди, по моим наблюдениям, более ответственно подходят к жизни. Ну что же, придётся работать с тем материалом, каков есть. Мне думается, что мировую историю вам преподавали в школе.
- Не только в школе, Сахо, не только.
- Уже лучше. Но судя по тому, что от античности до эпохи Возрождения был глубокий провал, и это как пример, так хотелось бы разобраться - с ваших слов, разумеется - а на каком этапе мы сейчас находимся? То есть, в каком состоянии, в плане культуры и искусств, сейчас наше время?
- Я подозреваю, что вы ведёте социологическое исследование, и мой ответ ляжет очередным голосом в вашу статистическую папку. Но коль вопрос задан, то отвечу так: я не в восторге от нынешнего времени. Есть и достижения, но есть и тревожные нарастающие тенденции упадка по многим направлениям творческой мысли. Конечно, когда находишься в каше, несколько труднее осмотреть всю кастрюлю, чтобы сделать выводы, где подгорело, а где не сварилось. Подозреваю, что пены много над нашей кастрюлей, нет существа с шумовкой, чтобы отбрасывать современное несварение куда положено. В мойку, к примеру.
Подозреваю, что вы к России имеете не совсем прямое отношение. Очень подходит такая поговорка к ситуации, как «каждый суслик – агроном», или вот ещё, из западноевропейской классики, из Дюма пришло на ум: «показывай, что уважаешь себя, — и тебя будут уважать». Но это так, начальный этап самореализации личностей, довольно шумливый и беспокойный; право, из-за шумов и репетиций приготовишек не слышно чистых созвучий настоящих мастеров. Появилось слишком много площадок для самовыражения – плод современной демократии! – но некому фильтровать этот мутный поток.
- И всё же, поток – потоком, но вопрос не в этом, вопрос в ином: на ваш взгляд, каковы тенденции мирового уровня искусства?
- Сахо, всё это очень сложно. В своё время из Лувра была похищена картина Леонардо да Винчи «Мона Лиза». Я не знаток полицейских хроник и не смею предполагать цену таким вещам, но после возвращения в Лувр её залоговая стоимость благодаря поднятой журналистской шумихе возросла в десятки раз, как мне помнится. Как и то, что сейчас это единственная картина Лувра, по которой страховка не установлена. Цену после происшествия подняли журналисты, всевозможные эксперты от искусства и прочие, желающие поставить Францию на первое место по количеству и качеству шедевров мирового искусства. Так что имеется исторический опыт сделать просто выдающуюся картину шедевром живописи номер один. Кроме того, появились всевозможные течения в искусстве, там не всё бесспорно, и некоторые полотна, изображающие некую фантасмагорию, вдруг признаются удивительно ценными. Мастер перестал играть определяющую роль в оценке качества собственной работы, это место заняли бизнесмены от продаж, хозяева галерей, искусствоведы и так далее. Я не имею прямого отношения к теме вашего вопроса, но, на мой взгляд, тенденция упадка налицо. И в искусстве, и в культуре. И чем более массово явление, тем глубже и катастрофичней упадок. Вот так.
Но поясните расспросы ваши, мне интересно.
- Видите ли, коллега, представьте, что ваш внук спрашивает: А что ты, дед, сделал такого, что у нас упадок культурный? А теперь представьте следующее: ваш потомок в десятом колене, рассматривая вашу деятельность под микроскопом, делает простой вывод: работал-работал пра-пра-пра… а результат? Одни треугольники да цветные пятна? Рой разноцветных мух? Где борьба человеческих идей, духа человеческого, историзм жизни того времени, как у того же Леонардо, где всё это? Вопрос, сами понимаете, не праздный. Мало того. Прогресс подразумевает развитие идей; разумеется, с искусством сложнее, но все-таки хотелось бы иметь хотя бы какое-то движение. Пустоты не бывает, пустота заполняется всегда чем-то, и каждое поколение оставляет после себя нечто такое…
Будут судить прежде всего о самом поколении, о его, ценностях, идеях, мечтах, устремлениях по творениям духа человеческого…
V.
Опять те же скалы, то же вечное море, пустынный берег. И только вдали на горизонте, между морем и солнцем - маленький парус, белый, беззащитный перед стихией. Сколько уже кораблей взял себе в жертву Посейдон, сколько ещё возьмёт! Но, быть может, и нет никаких богов, есть только воля и дух человеческий, зов крови горячей к странствиям, к новому, к познанию самого себя?
Ах, моряк-моряк, как я завидую тебе! Сколько прошло времени, сколько ещё пройдёт, чтобы освободиться от навязанных устоев общества, чтобы путешествовать вот так, приближая и приближая к себе будущее, страны, народы, верования и надежды человечества на лучший мир! Красивой оказалась сказка Ала, фантастически красивой... Конечно, он тысячу раз прав: через века и тысячелетия дойдёт память о нашем времени, о наших мечтах, о наших надеждах. А абсолютной свободы не существует, есть только истина в движении к ней, и там, на Севере или на Юге, на Западе или на Востоке, спустя тысячелетия, будут жить такие же люди, жить и мучиться такими же вопросами, и так же, как и мы, искать ответа и верить наивно в лучшую участь человечества.
05. 03. 2017.
