Пролог
Он проснулся незадолго до рассвета. Спать не хотелось, но и подниматься с жесткой и неудобной железной солдатской койки он не спешил…
По комнате плавали предрассветные сгустки серо-дымчатого цвета…
Он любил это время – время, когда обессилевшая ночь еще не ушла, а набирающий силу день пока не уничтожил блеклые тени умирающей ночи.
Прекрасное время! Время неясности. Время полу лжи и полу правды. Время, когда за серыми тонами безвременья скрывается невидимый никому неотвратимый смертельный удар или спасительный шанс…
Он улыбнулся и с легкой грустью оглядел комнату. Да, завтра ему придется покинуть этот дом и снова вернуться в Берлин, знойный, удушливый, циничный и сценичный Берлин августа 1916 года…
Как он любил этот дом! В нем все было гармонично, настраивая его на нелегкую работу, на службу, возложенную на него кайзером и Генеральным штабом армии Германии. Именно в этом скромном двухэтажном особнячке, расположенном на краю парка небольшого городка центральной Германии Нордхаузен, он придумывал и разрабатывал свои блистательные операции, ставившие в тупик разведки враждебных государств…
Он вздохнул, встал с койки и подошел к окну: в парке среди стволов еще спящих лип и дубов клубился туман. Его блекло-белое одеяло было еще плотным, но туман медленно истончался, предвещая скорое утро и жару…
Да, август 1916 года был плохим месяцем для Германии. Зной иссушал поля, превращая надежду на урожай призрачной. То там, то здесь в лесах возникали пожары, уничтожая сотни акров леса. Промышленность сгорала, работая на износ на последних ресурсах для военных нужд. А другой пожар уничтожал Германию на двух фронтах войны, Западном и Восточном, грозя Германии крахом.
Но у него была надежда. Год, почти целый год шла подготовка операции, вступающая сейчас в очередную наиболее важную фазу. Над ее разработкой и реализацией работали десятки агентов разведки Генерального штаба армии Германии, были подключены особо доверенные чиновники Министерства иностранных дел. Кайзер Вилли ежемесячно выслушивал его доклады по подготовке операции и поторапливал, поторапливал, поторапливал…
Да, сегодня в его небольшом домике городка Нордхаузен, в дали от пристальных и лишних глаз, должна была состояться встреча с двумя русскими, чтобы уточнить этапы и детали операции и определить время «Ч». Он и сейчас прекрасно помнил их первую встречу, состоявшуюся почти год назад…
…Тогда было холодное, промозглое и дождливое утро начала октября 1915 года. Он только что вернулся из Голландии, где пробыл почти месяц. И он был зол. О, как он был зол! Нет, вернее его переполняло тихое бешенство от преступно глупых, по-другому не скажешь, решений, принятых в его отсутствие, заместителем начальника отдела капитаном Кольцигом. А в результате – провал агентурной сети в Англии. Столько времени, сколько сил было потрачено на внедрение агентов в Форин Офис и все…
В тот день, с утра, он был на первом этаже в комнате совмещавшей библиотеку и столовую. Сидя в кресле, он, молча и задумчиво, поглаживал томик сочинений великого канцлера Бисмарка и искоса наблюдал, как его адъютант, лейтенант Гюнтер фон Фалькенгайн расставлял на маленьком кофейном столике чашки и кофейник.
- Гюнтер, вы не будете против, если сегодня я побуду в одиночестве? – вздохнув, обратился он к адъютанту.
- Да, герр майор. Я все прекрасно понимаю, - ответил фон Фалькенгайн, подхватил со столика свою чашку и направился к выходу.
- Гюнтер, подождите, - вдогонку адъютанту сказал он.
Фон Фалькенгайн остановился, по-уставному четко развернулся через левое плечо и пристально посмотрел ему в глаза.
- Если кто-то будет звонить по телефону или, не дай бог, заявится с визитом… Ну, вы сами понимаете, - сказал он.
- Да, я все понял, герр майор, - ответил адъютант, затем слегка улыбнулся и продолжил: - Как говорит мой отец: майор Вальтер Николаи что-нибудь придумает… Все будет хорошо, герр майор. Вы что-нибудь придумаете.
- Гюнтер, Гюнтер, - сказал Николаи и шутливо погрозил адъютанту пальцем, - вы льстец! Я буду вынужден пожаловаться генералу Эриху.
- Не надо, герр майор. Генерал Эрих фон Фалькенгайн действительно так думает, - ответил адъютант и вышел из комнаты.
Николаи налил в чашку кофе, сделал несколько глотков, открыл книгу и углубился в размышления Бисмарка о России. России, которой Бисмарк симпатизировал. России, которую сам Николаи почти любил, считая эту страну местом, где все управляется мистикой, где бескрайние территории порождают особый взгляд на все сущее, где поступок и логика, чаще всего, явления разного порядка…
Неожиданно тишину и покой, в которой пребывал Вальтер Николаи, нарушил негромкий стук в закрытую дверь, а через мгновение на пороге появился адъютант. Лейтенант стоял по стойке смирно, держа в вытянутой и слегка согнутой в локте левой руке визитную карточку.
Майор ледяным взглядом изучил фигуру адъютанта сверху вниз: фон Фалькенгайн выглядел донельзя официально, от застывшего с глазами навыкате лица до начищенных до зеркального блеска сапог. Достигнув побелевшими от бешенства глазами столь выделяющейся детали форменной одежды, Николаи снова вернулся взглядом к лицу адъютанта и уперся в его немигающие глаза. Майор открыл рот для отповеди, но сказать ничего не успел…
- Прибыли двое господ, ваше превосходительство! Просят принять! - поспешно произнес адъютант, еще более вытягиваясь по стойке смирно.
- Что с вами, Фалькенгайн? – продолжая изучать фигуру адъютанта, спросил Николаи. – У вас проблемы с памятью?
- Никак нет, ваше превосходительство! – ответил адъютант. - Один из господ настоятельно просил передать визитную карточку.
- Я никого не принимаю! Вы забыли? – раздельно произнося каждое слово, произнес Николаи.
- Никак нет, ваше превосходительство! – ответил адъютант, продолжая стоять по стойке смирно, и лишь его левая рука на какое-то мгновение слегка дернулась в сторону майора, словно отвечая на его вопрос. Затем адъютант шепотом, почти неслышно, добавил: - У них письмо от полковника Секта из Турции.
- Гюнтер, вы болван! - раздраженно проворчал Николаи, но в его голосе промелькнуло и скрытое удовлетворение. Хотя лейтенант фон Фалькенгайн и был сыном его друга, генерала Эриха фон Фалькенгайна, лейтенант никогда не пользовался преимуществом своего положения и на деле не раз доказывал, что умен, что его настойчивость не упрямство солдафона, а результат чаще всего правильной оценки ситуации.
- Гюнтер, а почему вы назвали меня «ваше превосходительство»? - прищурившись, спросил Николаи.
- Чтобы смутить, - не по-уставному, слегка пожав плечами, прямолинейно ответил адъютант, и улыбнулся.
- Ну, давайте, - слегка искривив тонкие губы в усмешке, шутливо произнес Николаи. – Да, а что там за письмо Секта? Оно у них или передали вам?
- У меня, - ответил адъютант, подошел к майору, положил на кофейный столик визитную карточку, затем достал из кармана кителя письмо и положил его рядом с визитной карточкой.
- Задержите их, пожалуйста, на пять минут, - распорядился Николаи.
- Слушаюсь, герр майор, - ответил адъютант и вышел из библиотеки.
Сначала Николаи взял в руки визитную карточку и прочитал: «Якоб Гельфанд. Финансист».
Прочитав имя, Николаи внутренне подобрался – он знал об этом человеке. В архиве русского отделения разведки было не очень много, но вполне достаточно информации о нем. Якоб Гельфанд действительно был финансистом, но и одновременно социалистом, сотрудничающим с радикальной марксистского направления партией РСДРП (б). РСДРП (б) была запрещена в Российской империи. Якоб Гельфанд, он же Парвус, довольно активно участвовал в организации и финансировании бунта в Российской империи в 1905 году. Он же владел паями и долями некоторых сталелитейных предприятий в Германии, Франции, Англии, Швеции. А по форме обмена секретной информацией с дружественными разведками иностранных государств, которую ввел в практику Николаи, шеф разведки знал, что Парвус владеет собственным банком в Турции, является совладельцем банка в Швеции, имеет вклады в банках Швейцарии и Австро-Венгрии. Но вот ответа на вопрос: Что больше в вас, господин Парвус, финансиста или социалиста? – Николаи не знал.
Затем Николаи взял в руки конверт из плотной бумаги. Клапан конверта был заклеен сургучом, а на лицевой стороне, в середине, располагалась надпись:
«Благословенная Италия. Приглашаем посетить Сектинскую капеллу»…
Информация в отдел разведки и, следовательно, к Николаи поступала несколькими путями: дипломатической почтой, специальной курьерской службой императорского двора, зашифрованными телеграфными сообщениями, через агентов, обычными на вид письмами, приходящими на специальные почтовые адреса в Берлине и других городах Германии. Был и еще один путь. Он использовался тогда, когда возникали непредвиденные обстоятельства, не позволявшие оперативно связываться с нужными агентами разведки, связными. В этих случаях использовались слова-ключи, помогающие определить автора послания, а также иные обстоятельства, например, провал агента.
У полковника Секта было свое слово-ключ, вернее фраза: «Сектинская капелла».
Сект официально состоял в штате посольства Германии в Турции в ранге советника, курировал агентурную сеть Ближнего востока, находился в тесных контактах с начальником разведки Турции Сейфи-беем и министром Энвер пашой…
Николаи вскрыл конверт, вынул из него сложенный лист дешевой бумаги, развернул его и прочитал:
«Дорогой друг!
У нас в Италии жарко, но все портит восточный бриз, который гонит с моря неприятные волны. Дела нашего предприятия идут ни шатко, ни валко, однако мы надеемся на улучшение финансового положения, которое в скором времени должно поправиться.
Столь оптимистичные мысли мне внушают и новые контакты с двумя коммерсантами, которые пожелали участвовать в нашем предприятии. Они изложили мне новые идеи, которые согласуются с принципами деятельности нашего предприятия. Однако, к сожалению, я не смог в то время связаться с тобой, поскольку ты был в отъезде и улаживал свои дела за пределами дома.
По поводу участия в нашем предприятии двух коммерсантов мне пришлось связаться с председателем наблюдательного совета и его заместителем, нашим общим другом, и изложить их предложения. Председатель, наш Великий Грубиян, одобрил идеи, дал указание нашему общему другу оформить для коммерсантов все бумаги и направить к тебе. Тем более, как он сказал, бумаги все равно будут готовы не раньше чем через месяц. А ты, по его словам, к тому времени уже будешь дома хандрить в одиночестве, и поэтому, мол, нечего беспокоить тебя заранее. Пусть будет для тебя сюрприз!
Письмо передаю с коммерсантами.
Всего наилучшего, твой друг Лучано».
Николаи усмехнулся. Шутник Сект как всегда точно смог передать склочный, язвительный и неуравновешенный характер кайзера, назвав его «Великим Грубияном», а под «нашим общим другом» действительно скрывался их друг – начальник Генерального штаба армии Эрих фон Фалькенгайн.
Николаи поднял с кофейного столика колокольчик и несколько раз встряхнул. Дверь в библиотеку открылась, на пороге стоял адъютант.
- Гюнтер, пригласите, пожалуйста, гостей, - сказал Николаи. – И, Гюнтер, предложите кофе господам.
Адъютант кивнул головой, вышел из библиотеки и из прихожей долетел его громкий голос:
- Герр майор ждет вас, господа!
В комнату вошли двое, следуя друг за другом.
Первым шел Якоб Гельфанд с потертым кожаным портфелем в правой руке. Парвус был человеком небольшого роста, склонный к полноте. Николаи видел фотографию Парвуса в досье года три назад. С тех пор Парвус почти не изменился, лишь клиновидную бородку избороздила седина, да граница черных как смоль непокорных волос отодвинулась к затылку, открывая высокий гладкий и выпуклый лоб. Глаза у Парвуса были темно-карими, почти черными, и казались бездушно пустыми, словно бы стеклянными, но время от времени, пока он шел к Николаи, в них проскальзывали искорки, то ли фанатизма, то ли безумия, то ли гениальности, еле-еле сдерживаемой и рвущейся на волю.
Человек, следовавший за Парвусом, - извечная его тень, и скорее антипод по характеру и строению тела, но тоже принадлежал к «цеху» финансистов. Николаи узнал его по фотографии из тех же досье разведки на членов РСДРП (б). Это был Александр Ганевский, выпускник университета Гейдельберг, партнер и доверенное лицо Парвуса.
- Здравствуйте, господа, - поднявшись из кресла, произнес Николаи. Затем приглашающим жестом указал на кресла напротив него. – Прошу присаживаться.
Парвус и Ганевский приблизились к Николаи, кивнули головами, приветствуя его, и одновременно с ним разместились в предложенных креслах.
Вся компания некоторое время безмолвно наблюдала за адъютантом, который разливал кофе в чашки из кофейника. Когда за адъютантом закрылась дверь, Парвус, усмотрев на столике томик Бисмарка, стремительно вступил в разговор, процитировав автора по памяти:
- «Ошибки в политике подобны туберкулезу. Когда их можно вылечить, они незаметны. Когда же они заметны, их вылечить уже нельзя…»
- Вы поклонник Великого канцлера, господин Парвус? – спросил Николаи.
- Не совсем, господин Николаи, - ответил Парвус. – Бисмарк был великим политиком, поднявшим Германию до небывалых высот. Опыт таких людей надо изучать и применять.
- Тогда ваша цитата имеет некий подтекст. Может быть, сбросите этот покров двусмысленности? – усмехнувшись, спросил Николаи.
- Я всего лишь хотел сказать, - ответил Парвус, резким жестом руки указывая на книгу, - что другой, не менее авторитетный немец предупреждал о губительности войны на два фронта. Сегодня Германия уже встала на этот путь.
- Вы только за этим пришли ко мне?! – слегка вздернув голову, резко произнес Николаи.
- Нет, господин Николаи! – в глазах Парвуса промелькнула очередная искорка, а на лице отразилась маска улыбки человека, не умеющего улыбаться. – Мы здесь не за этим! Мы пришли предложить Германии заключить тайный союз – союз Германии в лице вашей организации и РСДРП (б). Цель союза - выход России из войны, избавление Германии от второго фронта на Востоке, помощь Германии в установлении власти нашей партии в России… Мы уже излагали наш план, он понравился, но нам было сказано, что решающее слово остается за вами, господин Николаи.
- Выход России из войны?! – задумчиво и мечтательно произнес Николаи. Затем он вздохнул, покачал головой из стороны в сторону, словно сбрасывая с себя какое-то наваждение, сделал несколько глотков кофе и сказал: - Знаете, господин Парвус, иногда, время от времени, я тоже люблю полистать романы Жуля Верна. Вы не находите, что ваше предложение из литературы того же жанра.
- Вы не правы, герр майор, - оживленно и с напором, словно Парвус спорил не только с Николаи, ответил он. - Наши предложения реалистичны, просчитаны, построены на понимании и осмыслении реальных внутриполитических и социальных процессов, которые протекают в Российской империи. Сегодня Россия – это колосс на глиняных ногах! Мздоимство, казнокрадство, закостенелость власти, нежелание с ее стороны что-то менять, учитывать интересы всех, а не немногих – все больше и больше затягивает империю в трясину, порождает хаос. И когда Россия окажется на дне, а хаос станет всеобщим – общество превратится в гремучую смесь, готовую взорваться от малейшего колебания. Нам необходимо лишь подтолкнуть Россию в нужном направлении и тогда то, что естественным путем должно произойти через много лет, случится гораздо раньше и в то время, когда это будет нужно нам. Мы устроим в России революцию! Возьмем власть в свои руки, и Россия из врага Германии превратится в союзника.
- Господин Парвус, господин Парвус. Вас мучают лавры Дантона и Робеспьера?! Вы забыли, что их жизненный путь столь пошлым образом закончился на гильотине?! – покачивая головой, голосом полным горькой иронии, скорее утвердительно, чем вопросительно, проговорил Николаи.
- Нет. Россия не Франция! – поморщившись, резко ответил Парвус. - У нас все будет по-другому. Мы уже сейчас продумываем, какие шаги, этапы необходимо осуществить, чтобы избежать нежелательного развития событий. Есть в нашей партии люди, которые думают над этим.
- Ну, что ж, - пристально глядя в глаза Парвусу, произнес Николаи, - считайте, что ваша «пламенная агитация» меня заинтересовала. Тем более, внутренние дела России – дело русских, нам, немцам, своих проблем достаточно... Как и какими способами, вы предлагаете осуществить этот план?
На лице Парвуса на мгновение снова возникла маска улыбки, затем он откинулся на спинку кресла, сплел пальцы рук в замок и, устремив глаза в только ему видимую даль, сказал:
- Сегодня все слои общества в Российской империи, несмотря на видимое единство и кажущееся спокойствие, на самом деле разобщено. Интересы всех сословий чужды, а подчас противоположны друг другу. В стране медленно нарастает напряжение. На заводах и фабриках возникают перебои с поставкой сырья и отгрузкой готовой продукции, вооружения. Сумятицу вносит и бездарное управление. Рабочим задерживают выплату заработка, а действующая система штрафов доводит людей до исступления. Цены на товары растут. На продукцию крестьян для армии установили грабительские закупочные цены, что вызывает их недовольство. Подобное положение будет только усиливаться. - Парвус прервался, помолчал некоторое время и продолжил: - Нам уже сейчас надо еще больше обострить ситуацию: усилить пропаганду против войны, сыграть на экономических противоречиях всех слоев общества, организовать стачки и саботаж на предприятиях, посеять вражду и ненависть к правящей династии, особенно к царице – немке по национальности.
- А какое отношение к войне имеет национальность царицы? – удивленно спросил Николаи.
- О, герр майор, в России известно, что царь и царица любят все немецкое, а царица активно переписывалась с кайзером. Поэтому не составит большого труда распустить слух, что царица и сейчас контактирует с кайзером, передавая ему военные секреты, - ответил Парвус. – Представляете, какой будет скандал и всеобщее возмущение, если, скажем, с трибуны Государственной Думы Российской империи будет зачитано письмо царицы подобного содержания, а затем оно попадет в газеты? Да еще, если это будет происходить на фоне неудач, на фронте русской армии?
- Да, я как-то об этом не подумал, - сказал Николаи. – Эта идея, как дестабилизирующий фактор, очень хороша.
- Все, о чем я сказал изложено в нашем плане. – Парвус похлопал рукой по портфелю. – Осталось только заручиться вашей поддержкой. В случае вашего согласия нам необходимо будет обговорить организационное взаимодействие и размер финансовой помощи нашей партии.
- Как я понял, ваши предложения изложены на бумаге, и они у вас с собой? – спросил Николаи.
- Да, - ответил Парвус, раскрыл портфель, достал из него папку из твердого картона и передал ее Николаи.
Николаи открыл папку: в ней лежала тонкая, листов пятнадцати, стопка бумаги с отпечатанным на машинке текстом.
Майор изучал бумаги около часа. Все это время русские сидели молча, напротив него, курили папиросы, и пили кофе. Наконец, прочитав последние строки плана русских, Николаи сказал:
- Господа, план неплох, но в нем есть шероховатости, неточности, отсутствует понимание специфики, с которой связана деятельность разведки. Да, политические, социальные и экономические позиции изложены неплохо. Но они требуют проверки, осмысления, расчета вариантов развития событий в случае возникновения различных угроз. Мне необходимо все это продумать, - Николаи постучал указательным пальцем по закрытой папке. – Одно могу сказать – ваше предложение интересно, но, как я уже сказал, требует осмысления.
- Мы это понимаем, господин Николаи. Нас, в данном случае, интересует ваш ответ.
- Ни положительного, ни отрицательного ответа сегодня и сейчас я дать не могу, - ответил Николаи, покачав головой. – Я привык руководствоваться фактами, просчитанными и последовательными действиями, поэтому ответ может быть дан только после проработки большого пласта сопутствующей информации, - Николаи взял со столика чашку, допил остывший кофе и продолжил: - Ответ вы получите здесь же, через месяц. О конкретном дне вы будете проинформированы человеком, с письмом которого вы пришли ко мне.
Парвус поджал губы, порывисто вскочил с кресла и сказал:
- Что ж, господин Николаи, не смеем вас больше задерживать.
- Подождите, господин Парвус, - сказал Николаи, и на его лице промелькнула мимолетная улыбка. – Присядьте, пожалуйста. Я понимаю, что вы ждете прямого ответа, но служба, которой я заведую, не может руководствоваться непродуманными решениями. Мы обязаны смотреть в глаза реальности. Чтобы оценить возможность и масштаб операции, мне уже сейчас необходимо получить ответы на некоторые вопросы, которые не отражены в вашем плане.
- Например? – спросил Парвус, опускаясь в кресло.
- Например, самое логичное, что вытекает из вашего плана: имена, воинские звания, подразделения членов вашей партии или сочувствующих вам лиц, которые могли бы оказать нам помощь в передаче информации о дислокации воинских частей русской армии, их штатной численности, готовящихся армейских операциях. Если судить по некоторым моментам плана… Такие люди у вас есть?
- Да, они существуют, - ответил Парвус, немного помолчал и добавил: - При наличии более тесного взаимного интереса мы готовы предоставить данные об этих людях. В течение месяца мы подготовим список.
- Хорошо, господин Парвус, - сказал Николаи, - Чтобы уже сегодня оценить некоторые элементы плана, мне необходимо знать: какая сумма помощи требуется от Германии? В вашем плане говорится о сумме от 5 до 20 миллионов марок золотом. Согласитесь, слишком большой разброс в цифрах, их обоснование туманно, а также не указаны государства, банки, счета, способ перевода денег.
- Мы не рискнули указывать эти данные в письменном виде на этом, начальном этапе. Но мы подсчитали и предполагаем, что сумма помощи Германии в наш адрес составит около пяти миллионов в год, - произнес Парвус. – Эти деньги необходимы на организацию типографского дела, издание газет, журналов, листовок, помощь товарищам по партии, покупку оружия, подкуп чиновников, организацию диверсий, забастовок и стачек. В отношении же размещения денег я думаю... - Парвус слегка замялся, - я надеюсь, что средства будут размещаться на счета определенных банков Швеции, Швейцарии и Турции. О конкретных счетах мы поговорим, я думаю, когда достигнем положительного результата по обсуждаемой сегодня теме.
- Скажите, господин Парвус, неужели во всем этом нет вашего личного интереса? – снова улыбнувшись, спросил Николаи и пристально посмотрел Парвусу в глаза.
- Он присутствует, господин Николаи, - слегка вздернув подбородок, ответил финансист. – Я был бы плохим коммерсантом, если бы не учитывал мои интересы и интересы своих друзей.
- У вас, марксиста, довольно-таки нестандартный подход, - улыбаясь, произнес Николаи. – А это не противоречит учению господина Маркса?
- Ничуть! Вернее, я и мои друзья совмещаем две позиции – социальное равенство и идеи капитализма, просвещенного, я бы сказал, социального капитализма, - ответил Парвус. – С вашей помощью мы уничтожим насквозь прогнивший, варварский режим царской России. Создадим новую страну, новую социальную экономику, где частное имущество будет не угнетать людей, а помогать им, развиваться, строить новое социальное общество. Главенство только одних идей о всеобщем равенстве, обобществлении имущества не способны создать сильное и промышленно развитое государство.
- Странно, то, что мне известно о марксизме и вашей партии, противоречит вашим словам, - сказал Николаи.
- Да, господин Николаи, у нас нет единства в этом вопросе, - немного резко и зло произнес Парвус.
- Ну, что ж, господа, на этом, я думаю, можно закончить нашу сегодняшнюю встречу, - сказал Николаи, поднимаясь из кресла…
…Выглянувшее из-за крон деревьев солнце яркими лучами осветило парк, уничтожив последние серые пятна прошедшей ночи. Он прищурился от ярких лучей солнца, отошел от окна и направился к письменному столу. Подойдя, он сел на мягкий и удобный венский стул, прислушался – в доме было тихо. Ничего удивительного, ведь он был один. Адъютант Гюнтер фон Фалькенгайн с его благословления шесть месяцев назад пошел на повышение. Он иногда скучал по Гюнтеру, по его острым репликам, дельным замечаниям. Наверное, поэтому он, никогда не брал с собой в Нордхаузен нового адъютанта, казавшегося ему ограниченным, без полета фантазии, - такие хороши для разовых силовых акций, но не для тонкой работы интеллекта в святая святых разведки.
Николаи снял телефонную трубку с аппарата, затем несколько раз прокрутил ручку, и стал ждать, вслушиваясь в шорохи и треск, раздающиеся из телефонной трубки.
- Здравствуйте, телефонная станция Нордхаузен, - раздался женский голос из телефонной трубки.
- Здравствуйте, фрейлейн. Соедините, пожалуйста, с телефонной станцией города Базель, Швейцария, - обратился он.
- Соединяю, подождите немного, - ответила телефонистка с коммутатора, а затем в трубке снова послышались шорох и треск.
Через некоторое время в телефонной трубке послышался далекий голос:
- Центральный коммутатор Базеля слушает.
- Здравствуйте, соедините, пожалуйста, с резиденцией Октахофф.
- Соединяю, - произнес бесцветный женский голос, и Николаи снова услышал звуки телефонных проводов.
- Резиденция Октахофф, - раздался из телефонной трубки мужской голос. Мужчина говорил по-немецки, но с легким англосаксонским акцентом.
- Доброе утро, извините за столь ранний звонок. Могу ли я переговорить с господином Людвигом? – спросил Николаи.
- О, да, конечно. Подождите немного, я приглашу господина Людвига к телефонному аппарату.
Николаи вздохнул, положил телефонную трубку на стол, вынул из коробки папиросу, прикурил ее от спички, глубоко затянулся, затем снова взял в руку телефонную трубку и прижал ее к уху.
- Да, я слушаю, - в трубке послышался приглушенный расстоянием голос господина Людвига. Николаи узнал его, так как этот человек говорил по-немецки с узнаваемым скандинавским акцентом.
- Здравствуйте, господин Людвиг. Это вас беспокоит в столь раннее время ваш партнер по фонду «Флора», герр Бауэр, - произнес Николаи. – Мне бы хотелось обсудить с вами дальнейшие шаги по развитию фонда.
- Когда?
- Желательно не позднее, чем через неделю.
- Я буду ждать вас, - ответили на другом конце телефонной линии, и в трубке наступила многозначительная тишина удивительного и таинственного мира связи...
Глава I
Танго на костях
1
Примета большого города – люди, которые вечно куда-то спешат, что-то пытаются успеть сделать, их количество на улицах то увеличивается, то уменьшается, но их всегда достаточно много. Иногда толпа раздражает, но иногда она помогает, когда надо скрыться от опасных и враждебных глаз…
В воскресенье, 15 октября 1980 года, улица Горького выглядела на удивление пустынно. Такая аномалия для выходного дня в центре Москвы объяснилась в полдень, когда из-под арки одного из домов на проезжую часть медленно выползла похоронная процессия, возглавляемая легковым «ЗИЛом»-универсалом черного цвета, в утробе которого на красном ковре стоял обтянутый бархатом серебристого цвета, богато украшенный и обитый элементами чеканки из золота гроб.
За автомобилем, судя по государственному номеру, принадлежавшему очень серьезному ведомству, шли человек двадцать мужчин, одетых почти по одному фасону: длинные черные или серые плащи и мышиного цвета шляпы, которые сидели как-то карикатурно на желтоватой седине их голов. Да и вообще, эти люди чем-то неуловимым были похожи друг на друга, словно они, представители разных национальностей, разных типов лиц, фигур и роста были братьями.
Единственным, кто не вписывался в общую картину, был сухощавый старичок небольшого роста. Во время движения он слегка прихрамывал, припадая на правую ногу. Заинтересованные лица, размещенные в разных местах улицы и скрытно наблюдавшие и фотографировавшие похоронную процессию, могли видеть, что в движениях старичка чувствовалась выправка бывшего военного, которую не могла скрыть хромота и суковатая лакированная дубовая трость, нарочито помещенная в его левую руку. Старичок слегка поигрывал тяжелой тростью, словно он был на прогулке, а все происходящее вокруг, словно бы его не касалось. Он шел по мостовой, вздернув голову как-то по-особенному гордо, словно бы отделяя себя от всего происходящего и от всех прочих, бредущих в процессии. На лице старичка время от времени появлялась, то ли надменная, то ли презрительная усмешка, но что было причиной подобного настроения, пожалуй, ответить мог бы только он сам. Возможно причиной были «заинтересованные лица», пристальные взгляды на которых иногда бросал старичок. Возможно его коллеги являлись причиной подобной реакции, возможно милицейские чины, стоявшие на тротуарах вдоль дороги по всей улице с произвольным интервалом в двести или триста метров, а возможно что-то другое…
Вскоре в хвост похоронной процессии пристроилась колонна машин в двадцать. «Волги» были такого же популярного для этого действа черного цвета и двигались медленно и как-то с надрывом, словно людям, ими управляющими, было неприятно находиться здесь, в центре внимания, которое они ощущали.
Компетентные люди в вопросах дорожного движения, посмотрев на государственные номера автомобилей, могли бы поразиться тому, насколько обширна география мест, откуда они прибыли в Москву. Здесь ощущался солнечный и гостеприимный Кавказ, бескрайние с горьковатым запахом полыни степи Казахстана, знойная и богатая на бахчу Средняя Азия, суровая и величественная своей бескрайностью Сибирь…
Такая похоронная процессия для Москвы того времени была исключением, нежели правилом. Вернее, это исключение было в единственном числе. Те немногие прохожие, которые смогли просочиться через милицейский кордон, проходя мимо похоронной процессии по тротуарам, замирали на мгновение, глядя на все происходящее удивленно и с легким налетом страха. Затем люди убыстряли шаг, стараясь поскорее миновать неуютную улицу, словно ощущая неуловимую неправильность, исходящую от странной траурной процессии и от людей, провожавших усопшего в последний путь...
В тот вечер многие москвичи на кухне, кто под чаек, а кто и под более крепкие напитки, тихими осторожными голосами обсуждали непонятные похороны, а самое главное - кого хоронили?..
Наконец, когда траурная процессия все-таки почти добралась до площади Маяковского, к голове процессии подкатила ядовито-желтого цвета автомашина с надписью «ГАИ», перегородив путь. Кортеж и провожающие в последний путь покойного остановились и кто с презрением, кто со смешками, а кто и невозмутимо наблюдали, как долго, путаясь в полах шинели, из машины выбирался толстый полковник милиции. Когда офицер все-таки смог выбраться из машины, он на некоторое время застыл на месте, отдуваясь и изучая лица участников траурной процессии. Затем он решительно прямым ходом направился к старичку, остановился около него и что-то прошептал ему на ухо.
Старичок некоторое время стоял, молча, глядя в глаза полковнику и возможно решая, принимать или не принимать то, что ему было сообщено конфиденциально. Полковник в это время, несмотря на явно не жаркую погоду, усиленно потел и обтирал лицо носовым платком. Затем старичок кивнул полковнику и невежливо отвернулся от него. Старичок оглядел процессию «скорбящих» и резко ткнул тростью, словно указующим перстом, в сторону сопровождавших их автомобилей…
Вехи прошлого
В конце восемнадцатого века от рождества Христова в небольшой провинциальный вожский город Самара в латаной и перелатаной одежке и изношенных лаптях пришел на оброчные заработки крепостной крестьянин из Московской губернии Касьян Григорьевич Федулов. Правда, в то время, никто его по отчеству не величал: «Касьян, да Касьян», - да и только.
Касьян принадлежал графу Головкову, очень богатому, знатному, а также эксцентричному, по мнению высшего общества, помещику и бывшему придворному сановнику…
Граф, начитавшись фривольной и чуждой для уха русского помещика французской и аглицкой литературы, учудил в своих поместьях странные для дворянина перемены: понастроил мануфактур, заводиков, разрешал крестьянам уходить на оброчные заработки и, Спаси Господи, давал крестьянам вольную за выкуп. Да и сами крестьяне у графа были какими-то странными на вид: гордыми, дерзкими, вечно что-то делающими по своей инициативе то на приписаных земельных наделах и подворьях, то на мануфактурах графа. Еще больше высшее общество забеспокоилось за состояние здоровья графа, когда тот, кроме обязательной доли, стал по справедивым ценам выкупать у крестьян излишки выращенного и произведенного. «Недалеко и до бунта!» - решило общество и радеющие за благо империи помещики, по извечной русской традиции, направили в Санкт-Перербург донос.
От императорского двора к Головкову прибыл сановник с мыслью: «Нет ли здесь чего, что затевается против особы Государыни Императрицы? Не порали кричать: Слово и Дело?» Сановник с солдатами Семеновского полка разъезжал по деревням и весям поместий графа Головкова, раздавал управляющим, старостам и просто крестьянам зуботычины, задавал непонятные для крестьянского уха вопросы.
Крестьяне ничего не понимали в высокой политике, как любили говорить в высшем обществе, но сермяжным нутром чувствовали, что их отностительно благолепной жизни может прийти конец, потому что перед царем-батюшкой или, вернее, матушкой-императрицей на плахе все равны - и холоп, и господин. В деревнях началось брожение, появился робкий ропот, что, мол, не пора ли сановника на вилы поднять? Мол, защитим барина и себя!..
Граф разрешил возникшую неприятную ситуацию традиционным способом - отблагодарил сановника за внимание к себе и своим поместьям. Уровень благодарности, видимо, был настолько высок, что через некоторое время из столицы доброхотам за благо Империи поступило указание не лезть туда, куда им не след.
Жизнь в имениях графа снова стала протекать в сложившемся русле, принося пользу помещику и хозяйственной натуре крестьянина. Кто-то из крестьян стремился выкупиться на волю, собирая копейку к копейке, а кто-то считал, что, мол, и так хорошо, и жизнь такая продлится вечно...
Вот то-то и оно! В России, сколько бы лет и столетий не прошло, всегда думают, что если тебе сейчас хорошо, то это навечно, а если плохо - временные трудности, а царь-батюшка все видит и в обиду не даст. Крестьянская натура - ничего тут не поделаешь...
Но часть крестьян, сколько бы не внушала им община благолепные мысли, стремилась получить волю. Эти иначе мыслящие получали свободу, нагружали на тягло скарб и уходили в поисках лучшей доли кто в неизвестность, а кто и в заранее облюбованные места. На их место приходили другие крепостные, которых от имени графа покупали управляющие. Среди новых крепостных попадались разные натуры: были среди них и остолопы, и лентяи, но чаще наметанный глаз управляющего, среди разрухи обнищавшего чужого имения, выхватывал дельную натуру крепкого хозяйственника волею случая, оказавшегося не в том месте...
Вот таким крепким хозяйственником и оказался Касьян Федулов. Прожив с семьей на помещечьем наделе года три, новый крепостной практичным умом впитал в себя все новое, что он видел, и что помогло бы ему стать свободным, а там, глядишь, и на добрую жизнь скопить...
Сам Касьян происходил из здешних мест, и когда-то принадлежал обнищавшему местному помещику, все свое время проводящему в охоте за разбегающейся от него в страхе дичью.
На припасенные деньги Касьян приобрел старенькую ладью, собрал артель из таких же, как он крестьян и стал, словно Апостол Андрей, рыбаком.
Время шло и удача благоволила Касьяну: деньги, словно великая матушка Волга, сами текли к нему в руки. Касьян смог собрать выкуп, перевез семью в пригород Самары, а дальше все пошло по накатанному: за одной ладьей появились следующие, затем на берегах реки появились мельницы, цеха по выделке кож и ткацкая мануфактура, караваны кораблей, везущие товар в басурманскую Персию и оттуда...
Шло время и, за ушедшим на вечный покой купцом Касьяном Григорьевичем Федуловым, уходили и его потомки, но главное, что заповедал основатель купеческого рода Федуловых, осталось - исступленая работа, стремление к постоянному развитию и новым знаниям...
Таким был и его потомок, Федор Васильевич Федулов, еще при живом отце и по его воле определенный руководить и управлять делом Федуловых, разросшимся от судостроительных верфей под Нижним Новогодом до сахарных заводов в Астрахани.
Нахватавшись новых идей в университетах Европы, Федор Васильевич вернулся в Россию Александра III и с благословления отца окунулся в дело.
Отец с доброй усмешкой наставника присматривал за сыном, но не вмешивался. Лишь иногда, с улыбкой человека, знающего нечто большее, шутливо грозил сыну пальцем и говорил:
- Смотри, Федька, не пусти дело по воде - от стыда сгорим!
- Ну, что вы, папа, - уважительно отвечал сын, - все просчитано. Работник должен чувствовать выгоду и перспективу. Поделившись с человеком в малом, мы выиграем в большем.
- Смотри-ка, новыми словами бросается, - улыбаясь, говорил отец. - Перспектива твоя сегодня есть, а завтра нет! Рабочий человек, сынок, что хищный зверь - сегодня руку лижет, а завтра по локоть отхватит.
- Вот, чтобы этого не было - работник должен чувствовать перспективу от своей работы: больше сделал - больше получил. А если ничего не сделал - ничего не получил.
- Ну-ну, - говорил отец и уходил из дома в любимую беседку в большом саду, примыкавшем к дому...
Через несколько лет после воцарения на престол нового императора, Николая II, и наступления двадцатого века, отец, Василий Петрович, отошел в мир иной и купеческая империя Федуловых осталась на одиноких руках Федора Васильевича.
Чтобы отвлечься и погасить боль и тоску по любимому родителю, Федор Васильевич ушел с головой в работу и не заметил, как по России 1905 года прокатились народные мятежи, бунты и стачки с их извечной стрельбой и смертоубийством. Но вот что странно, на фабриках и заводах Федулова почти ничего не изменилось. Да, иногда взболомученная пена народных волнений, накатывала и на его предприятия - бузутеров в России всегда хватало, - но ничего серьезного, что грозило бы делу Федулова, не происходило. Более того, сами рабочие чаще всего хватали бузутеров и подсылов и тащили их к городовым, объясняя радетелям за народное благо, что бунтуют только от плохой жизни, а они живут хорошо...
В 1907 году Федор Васильевич женился, и женился по любви. Видимо, на облаках так было написано, а от судьбы, как говорится, не уйдешь...
Любовь Федулова была стремительной и всесокрушающей. Жестокий Амур вогнал ему стрелу в сердце посреди Невского проспекта, под звон Исакия, когда мимо него, потупив глаза, проходила вроде бы ничем не примечательная барышня в скромном платье курсистки.
Федулов не знал, зачем и почему, но пошел следом за ней. Бог благоволил Федору Васильевичу, и, попавшийся навстречу, однокашник по унивеситету Новиков оказался знакомым барышни и даже более того - вхож в ее дом. Он то и представил Федора Васильевича сироте из разорившегося рода остзейских немцев, проживавшей в доме тетки, Татьяне Карловне фон Берг...
Любовь! Так случается в жизни, когда начинаешь понимать, что без этого человека твоя жизнь теряет смысл. Так случается в жизни, когда для понимания того, что думает этот человек, достаточно посмотреть на него. Так случается в жизни, когда чтобы понять, где этот человек, достаточно просто представить перед собой его лицо. Так было и у них. Им не нужны были слова, прикосновения, взгляды. Они видели, говорили и понимали друг друга без этих обычных способов...
Через несколько месяцев, против всяких правил и наставлений, против сомнений и советов близких, они обвенчались и уехали в Самару...
В 1910 году у них родился долгожданный сын Петр...
2
Стеклов отошел от засыпанной могилы, выцедил стакан водки, который ему сунули в руку, и равнодушно наблюдал, как к свежему рыхлому песчаному бугру складывают венки и букеты из живых цветов. Откуда-то издалека, из-за кирпичной стены окружающей кладбище, доносились голоса живого города: там, то урчали, то ревели моторы машин, весело звенели звонки трамваев, несущихся, кто в Лефортово, а кто в сторону набережной. Там была жизнь, а кладбище – это место смерти. Кладбище всегда высасывает из живых силы, делает их слабыми и безоружными перед смертью...
Похожие ощущения Стеклов испытывал в тюрьме, в каменных карцерах-склепах, где частенько по причине буйного и непримеримого характера ему приходилось пребывать. Но в тюрьме другие законы. Там нельзя показывать слабость перед вертухаями-могильщиками, перед такими же, как ты, осужденными. Там надо быть сильным…
В кроне высокой по-осеннему одинокой с голыми ветками липы закаркали вороны. В их карканье чувствовалось, а может быть, ему это только казалось, понимание того, что такое жизнь и смерть.
Стеклов почувствовал взгляд, поднял голову вверх и встретился с глазами большой черной вороны или ворона – он не умел их различать. С высоты на него смотрели светящиеся бусинки черных, поглощающих все, глаз, словно эти глаза - черные дыры, засасывающие все живое и не дающее ответ на вопрос: Что же ты такое, смерть?..
Когда-то давно, в запредельно другой жизни, еще окончательно не испорченной ложью, ненавистью, жестокостью и предательством, он тоже был здесь, на Старом немецком кладбище. Как же давно это было!? И почему, почему об этом он вспомнил только сейчас? Почему, вообще человек вспоминает о прошлом по необходимости, вынужденно, когда невозможно уклониться от обстоятельств или обязанностей?..
Вдруг, Стеклову показалось, что он снова слышит этот глухой звук разбивающихся о крышку гроба тяжелых комьев земли. Эти звуки заставляли вздрагивать при каждом ударе и ощущать не только боль потери, но и чувствовать, что с каждым ударом земли по гробу к нему приближается новая, неведомая и страшная жизнь…
Тогда было лето. Высокие тополя, которых уже не было сейчас здесь, прикрывали его и Катю от обжигающих лучей солнца. В воздухе повсюду летал тополиный пух и медленно падал к ногам, превращаясь в иллюзию снега. От этого могила Александра Фридриховича Линца тоже казалась ненастоящей, а происходящее – дурным сном. Но, к сожалению, - все было правдой. Гроб с телом дяди Саши был там, где-то внизу, и о его крышку глухо бились комья земли, вбивая в сердце все новые и новые гвозди боли…
Сейчас, когда он снова стоял здесь, в этот мерзкий октябрьский день, Стеклов с какой-то пронзительно юношеской обидой на самого себя подумал: «Как все-таки много значил для него этот человек – дядя Саша, заменивший ему отца!..»
…Николай Агафонович Стеклов, безземельный крестьянин Новгородской губернии, и Александр Фридрихович Линц, поволжский немец, подружились еще в двадцатых годах на курсах рабфака. Их дружба крепла год от года, чему способствовала и совместная работа на заводе «Серп и Молот». Но в тридцать девятом пришла беда: мать и отца девятилетнего Игоря арестовали, обвинили в шпионаже…
Стеклов и сейчас помнил ту страшную ночь, словно это было вчера: обыск, крики, требования признания в предательстве, какие-то люди в форме и штатском, и как навсегда уводили родителей по ужасно гулкой лестнице вниз. Отец и мама были сдержанны, никого не умаляли, не просили, не задавали вопросов. Лишь в последний миг, когда их уже почти скрыл поворот лестничного пролета, они посмотрели на Игоря, стоявшего в проеме открытой двери и, почти шепотом, произнесли одновременно:
- Я люблю тебя, сынок…
Остаток ночи Игорь провел в пустой квартире один, беспрерывно блуждая из комнаты в комнату, со страхом смотря на разбросанные вещи, словно они могли неожиданно напасть на него.
Таким его и нашел дядя Саша. Стеклов помнил, как тот вбежал в квартиру, прижал его к себе и шептал, словно заклинание, ему на ухо:
- Не верь никому, Игорь! Они честные люди! Они любят тебя!..
После той ночи Игорь стал жить в семье дяди Саши. Он тогда не знал и не понимал, сколько смелости и мужества, требовалось для этого от дяди Саши...
И еще Стеклов помнил один позорный эпизод в своей жизни из того же тридцать девятого года. Примерно через месяц после ареста родителей, его вызвали к директору школы, и дядя Саша пошел с ним.
Стеклов и сейчас ясно помнил кабинет директрисы: сумрачный и, казалось, навсегда выстуженный, отчего его пробирал озноб. Посреди кабинета стоял длинный дореволюционный письменный стол, а около него два обветшалых кожаных кресла, обшарпанных и потрескавшихся на подлокотниках. Дядя Саша сидел в одном из кресел, а он, Игорь, стоял напротив стола и выслушивал вкрадчивую, но в то же время с нотками настойчивости и страха, речь директрисы:
- Пойми, Игорек, тебе нужно написать заявление. Я тебе помогу - продиктую. Ты должен отказаться от родителей – они враги народа.
- Почему? – спросил он директрису, не понимая, что же она хочет от него.
- Ох, Игорек, - в замешательстве ответила она. На ее лице появился легкий след испуга. Затем директриса справилась с собой и продолжила: - Потому что твои родители – враги народа! Ты должен сделать политически правильный шаг… Ведь, ты же пионер! – словно заклинание выкрикнула она. – Ты же патриот нашей страны?
Игорь не знал, что ему ответить. Он растерянно смотрел, то на дядю Сашу, то на директрису.
- Александр Фридрихович! Может, вы поговорите с Игорем? - обратилась директриса к дяде Саше, пытаясь найти в нем спасительный круг.
Дядя Саша тогда посмотрел сначала на Игоря, затем на директрису и сказал:
- Это он должен решить сам, - затем дядя Саша поднялся из кресла, посмотрел ему в глаза и сказал: - Игорь, я подожду тебя там, за дверью...
Стеклов тогда все-таки не выдержал увещеваний директрисы и написал дрожащей рукой и корявым почерком заявление, отрекаясь от родителей. Тогда он еще не знал и не понимал, что означает слово «компромисс», но думал, что желтый тетрадный лист – это только бумага. Ведь, он все равно любил и продолжает любить маму и папу...
Стеклов поймет позже, повзрослев, что компромисс – это путь к предательству и, прежде всего, самого себя. Это путь в никуда. Путь – от поражения к поражению. Только твердость, упрямство и даже жестокость к себе ведут к победе. И не важно, сколько крови, сил и нервов ты оставил в пути…
Этот момент истины, это понимание пришло к нему в пятидесятом году, когда безжалостная лапа государственной машины дотянулась и до дяди Саши. Главный инженер завода Линц не стал дожидаться ареста. Он покончил счеты с жизнью выстрелом из именного пистолета, подаренного, словно в насмешку, лично товарищем Сталиным.
Кто-то может решить, что дядя Саша проявил малодушие, отсутствие воли и смелости, но это не так. Дядя Саша намеренно, словно зверь, спасающий своих детенышей, ушел из жизни. Выстрелом в висок он обрубал нить беды, стучавшуюся в его дом. Таким страшным и единственным способом он пытался оградить дочь Катю и его от жадных лап органов с их жестокой циничной практикой – вытягивать из людей жилы до конца, уничтожать до седьмого колена.
Игорь понял это тогда, когда стоял перед засыпанной могилой дяди Саши. И тогда ему открылось – его жизнь и жизнь других людей наполнена ложью и страхом, в которой нет места правде, в которой люди начинают понимать праву лишь тогда, когда беда приходит к ним…
С тех пор Игорь потерял веру во все то, что с криками, танцами и заклинаниями шаманов от идеологии рассказывали чревовещатели с трибун. Нет, он не протестовал, не боролся. Он просто жил, отгораживая от себя тошноту общественной жизни. Он пытался создать собственный мир для себя и своих близких, лелея в сердце зарождающуюся ненависть. Но это не помогло… Однажды, студента Стеклова арестовали…
Вехи прошлого
...Любимый сын Федора и Татьяны Федуловых родился недоношенным.
Бабка Марфа, старая повитуха, которая когда-то принимала и его роды, выйдя от роженицы, тихо сказала Федору:
- Боюсь, не жилец он, Феденька. Слабоват он. Ох, слабоват!
- Ничего, бабушка Марфа, - выходим! - с упрямством проговорил Федор.
- Дай-то, Бог, Феденька! Дай-то, Бог, - со слезой на глазах, проговорила Марфа, обняла Федора и поцеловала в лоб. - Храни вас, Бог, детки мои, - Марфа куда-то поспешно засобиралась. - До дому я, Феденька, - барахлишко собрать. У вас поживу, за сыном и Танечкой пригляжу, - объяснила она.
- Спасибо, бабушка Марфа, - проговорил Федор...
Несмотря на прогноз обеспокоенной Марфы, Петр выжил. Слабенький, часто болеющий мальчик, рос тихим и послушным, ведущим скорее созерцательную, нежели активно позновательную жизнь. Порой, он на долго замирал около окон, наблюдая за буйно нарождающейся жизнью весной, или медленно угосающей осенью природой. Но больше всего он любил раннюю весну, когда с отцом выходил на высокий холм над берегом Волги и подолгу набюдал, как с треском и шумом великая река ломала лед и уносила его далеко на юг, показывая свою силу и величие. Во всем, что просходило в этот момент, было что-то пугающее и одновременно радостное, требующее объяснения и понимания. И тогда в сторону отца неслось бесконечное: «Почему?», - на которое он не успевал отвечать, с улыбкой и любовью глядя на сына...
С пяти лет Петра усадили за азбуку, а следом за учебники. Учителя и родители открывали ему мир нового и очень интересного, но больше всего ему нравились уроки немецкого и английского языка, с тактом, нежностью и улыбкой преподносимых ему мамой. Она декламировала Гейне, Гете, Байрона, Бернса, Шиллера, и слушая ее, он уносился в мир буйства духа и природы и, казалось, серые вересковые пустоши или мифические герои под воздействием ее голоса превращались из сказки в быль...
Но все хорошее когда-то заканчивается. Таков закон «всемирного свинства», и если тебе суждено наступить на коровью лепешку - ты на нее наступишь. К сожалению, человек, порой, ощущает это не сразу. Так было и для них, вернее, для всей России...
В 1917 году Россия потрясла себя и мир революциями, перевернув понятия о жизни и людях с ног на голову. В семь лет Петр видел все это несколько по особому, воспринимая через отца и маму, видя, как когда-то светлый и радостный дом, медленно тускнеет и пустеет, как в доме появляются странные или враждебно настроенные люди, что-то требующие от отца. Отец похудел и осунулся, часто спорил с мамой, которая шепотом, чтобы не слышали посторонние, просила:
- Федя, давай уедем. Мне страшно!
Но отец упрямо отказывался:
- Нет! Куда мы уедем? Это же наша земля! Что я буду делать там, на чужбине? - А затем, успокаивая маму, говорил: - Все наладится, Танечка, все наладится...
Но не наладилось... Однажды утром в конце августа 1918 года Петр проснулся от шума. Он подбежал к окну и увидел, как вооруженные люди бегали по саду и вокруг дома. Петр накинул на себя рубашку и брюки, и босиком кинулся вниз в гостинную. Отец и мама стояли посреди гостинной, и отец громко говорил ей:
- Я забарикадировал дверь и закрыл окна ставнями! Надо Петю поднимать и бежать! - а когда увидел его, выдохнул с облегчением: - Слава Богу, ты здесь! Собирайся, мы уходим!..
Они не успели: где-то в дальних комнатах раздался треск, звон разбитого стекла, топот ног, возбужденные голоса и крик:
- Где этот мироед!?
Отец распахнул окно, открыл ставни, выглянул в сад:
- Никого. Надо бежать через окно.
Они снова не успели: в гостинную вбежали матросы с винтовками с примкнутыми штыками. Отец подхватил сына на руки и, перегнувшись через проем окна, опустил его на землю:
- Беги! - крикнул он. - Беги и никому не говори, кто ты! Беги сынок!
Петр не хотел убегать. Он подпрыгнул, ухватился за подоконник и в этот момент увидел...
Он никогда не забудет этого. Он никогда не простит этого... Став взрослым, став частью системы, он будет мстить маленьким людям, какие бы большие посты они не занимали. А сейчас...
Отец и мама стояли перед окном, загораживая его и прижавшись друг к другу, и в этот момент, одурманеные вседозволенностью люди с криками и смехом проткнули родителей штыками, и теплая кровь брызнула ему в лицо... Его родная кровь... Пройдет много времени, прежде чем все это не перестанет мучить его по ночам...
Петр не помнил, как он убегал из сада, как плутал по кривым улочкам пригорода Самары, как оказался на берегу Волги, где бывал с отцом, как спрятался у воды под перевернутой лодкой. Он вспомнит это вечером, на закате, очнувшись то ли от беспамятства, то ли от тяжелого страшного сна, навалившегося на него.
Выбравшись из-под лодки, промокший, озябший и почти не осознающий ничего, он пошел вдоль берега в сторону пристани, где причаливали отцовские параходы и баржи.
Сумерки сменились ночью. Яркие звезды нависли над ним. Они расплывались в его глазах и тихо плакали вместе с ним. Петр не мог, не хотел и, скорее всего, боялся громко плакать. В ушах страшно и притягательно звенел родной голос отца: «Беги... Беги... Беги», - и он побежал...
Недалеко от пристани был затон, где еще совсем недавно они с отцом ловили рыбу. Петр бежал в его сторону и ничего не видел, лишь подстегивающий страх гнал его вперед. Он не заметил, как его путь свернул к воде, а ноги все глубже и глубже уходят в илистое дно затона, пока не провалился в яму, уйдя под воду с головой. Он начал захлебываться, рот наполнился затхлым вкусом гниющих водорослей, руки пытались грести вверх, но ноги все больше и больше погружались в теплый засасывающий ил. В какой-то момент в его голове возникла непонятная для ребенка мысль: «Пусть будет так!», - но тут же другой голос, похожий на голос отца, закричал: «Не сметь! Борись! Ради нас, борись!..» Петр сделал усилие, всплыл на поверхность, добрался до кромки твердого песчаного дна и на четвереньках выполз на берег. Его вырвало тягуче и мучительно. Это сломало в нем что-то, и он заплакал громко и навзрыд, без страха перед окружающим страшным миром. Сейчас ему было все равно, он потерял что-то в затоне, что заставляло его бояться.
- Кто здесь? Кто плачет? - донесся окающий голос издалека.
Петр перестал плакать, но не ушел, продолжая сидеть на берегу.
Через некоторое время к нему подошла тетка, пришедшая со стороны пристани, с керосиновым фонарем в руке.
- Это ты плакал? - спросила она, осветив фонарем. - Ой, какой ты грязный!
Петр ничего не ответил и отвернулся от нее. Тетка присела рядом. На ней был сарафан, голова повязана платком. Она протянула к Петру руку и мягкими движениями провела по мокрым слипшимся волосам.
- Не хочешь говорить? - снова спросила она.
- Нет, - ответил он.
- А почему один, не дома? - ласково спросила она.
- Нету дома, - сказал Петр и его прорввало - он заплакал.
- Сирота, - произнесла тетка, вздохнув. - Господи, время-то какое!
Она встала, отряхнула песок с подола сарафана, наклонилась над ним:
- Вставай, пойдем со мной. Мы на барже в Нижний идем. Хочешь со мной?
- Да, - ответил он, сейчас ему было все равно, где он и что с ним...
