Некоторые русские слова не поддаются точному переводу на другие языки. К таким относится, например, слово «беда». Нет у других народов такого слова, видно, потому, что и самой беды, в таком виде как наша, у них не было.
Только нам, оказывается, дано понимать это слово, потому что накрепко прикипела беда к русской жизни, к русскому сердцу.
Русскому — всё беда.
Татары — беда. Француз, швед, поляк и немец — беда. Иван Грозный и Пётр — беда. Ленин — беда. Троцкие — беда. Самодержавие, социализм, коммунизм, демократия, рынок — всё беда.
Никто из народов так упорно не думал и не мечтал о счастье, как русский, но и эта мечта — беда.
В России мечтают люто. К счастью в России ведут, ухвативши стальною рукою за горло. Кто счастья такого не хотел, тому свинец.
Всякая русская беда порождала особо лихих людей, ножевые отчаянные головы.
На тамбовщине она свела двух таких удальцов. Удальцы эти — та же беда, но в живом воплощении. Михаил Тухачевский и Александр Антонов. Красный маршал, метивший в советские Бонапарты и участковый милиционер, бывший учитель, достигший славы Стеньки Разина.
Не поворачивается язык назвать героями тех, чьи подвиги помечены российским братоубийственным временем, порой гражданской смуты. Нет героев ни белых, ни красных. С обеих сторон, вот она — беда-то настоящая, был один и тот же народ, убивающий себя. Их нельзя назвать героями в подлинном смысле этого слова, но героями своего времени они были. Такими и остались. И в подлинном их значении мы долго ещё будем разбираться.
Кто таков, этот Александр Степанович Антонов, наделавший такого переполоху в красной России? Заставивший, как говорят, самого Ленина пойти на попятную, умягчить тяжесть свинцовых параграфов военного коммунизма, поменять их, чуть ли не впав в грех отступничества. Так что железные марксисты типа Льва Троцкого даже подсмеваться стали: «Не понимаю Ильича, как дело коснется до мужика, он сразу становится оппортунистом».
Был он сыном московской модистки и слесаря, которые в поисках доли переселились в городок Кирсанов на Тамбовщине. Общее название таких людей было мещане. Не знаю, как относиться к этому слову, поскольку Пушкин в своё время, никак не опасаясь за своё достоинство, причислил себя к тому же широкому русскому сословию. «Дворянин во мещанстве».
Антонов был мещанин в революции. Он никогда не пытался решать в ней задачи, которые выходили бы за пределы здравого мужицкого ума, отрывались бы от жирного тамбовского чернозёма. Ума самодельного, но прочного, склонного к буйству, чуткого к изначальному человеческому праву, праву добывать плоды в поте лица и жить этими плодами. Наказание человеку не в поте этом, а в том, что простое право его в обозримом времени не было реализовано как следует.
Были злоумышленники, ловкачи, честолюбцы, которые приходили со словами об этом праве, достигали собственных целей — и в том была беда.
Были герои и праведники, которые целей своих не достигали — и в том была беда.
Антонов не был ни большим злодеем, ни праведником, и цели своей, как будто, добился. Только вот русская беда от этого меньше не стала.
До революции он уже стал хорошо известен полиции, как участник многочисленных «эксов», ограблений в пользу партии. Причислял себя к «независимым эсерам», хотя ни в правом, ни в левом эсеровском крыле такой партии официально зарегистрировано никогда не было. По полицейским листам проходит он как бандит. Полиции не было дела до идейной подоплёки его грабежей. За то получил он многолетний каторжный срок. При новой власти это придало ему авторитета. Лишь по этой причине он легко смог получить довольно ответственный пост начальника уездной милиции... В характере преобладали решительность и бесстрашие. Хроника его дел, которую теперь уже составляли представители органов новой административной власти, и которые снова называют его бандитом, изобилует эпизодами, подтверждающими это. Не раз случалось так, что он попадал в засады, дом, в котором он скрывался, окружали. Из такого дома он выходил один, когда этого меньше всего ожидали, хладнокровно расстреливал нескольких осаждавших, успевал уйти, пока не опомнятся остальные. В этом приёме он был однообразен.
Писал стихи, впрочем, совершенно беспомощные.
Цветок красный «коммунистник» уже отцвёл
И начал прахом облетать
«Народник» же весело зацвёл
И спешит разноцветные розы укреплять
...Антонов перед народом молебен отслужил,
Сам крестом свою рать осенил...
Он борется во имя Веры, Родины и Правды...
Сошлись тогда две правды на тамбовской земле. С каждой стороны своя. Всякая русская голова по своему смотрит. Две правды схлестнутся — беда. Русский за правду голову отдаст. А которая правда лучше — поди разбери. Густо всходили в тот год тамбовские травы, яростной кровью политые. В чернозём здешний метровый легла доспевать избянная правда, не успевшая вызреть в лихих головах. Взросли на той правде глухие травы.
...Небывалая, горше морового поветрия напасть обрушилась на русскую черноземную благодать — продразвёрстка. Незнаемое слово это принесли на штыках боевые городские ребята, сформированную в особую беспощадную продовольственную армию — продотряды. В Тамбове во главе их комиссар Яков Гольдин. Упивается новым значением своим недавний помощник аптекаря. «Взять хлеб силой и железом!» — красуется он в экономных на слова приказах. Злоба посеяна в глазах продотрядовцев. В городе их научили, что крестьянин теперь и есть самый главный враг. Он хлеб гноит по ямам, чтобы удавить городского рабочего голодом. Метут подчистую. Деревенская баба боится выставить студить на подоконник горшок со щами — реквизируют.
Тамбовский уездный комиссар по продовольствию с великолепной фамилией Волк-Карачевский докладывает кремлёвскому представителю Гольдину: хлеба и картофеля у крестьян нет, хозяйство порушено войной, предлагают забирать скот, а заодно и себя, потому что без скота — гибель. «В селах Панзарской волости с нескольких сот жителей собрали только 25 пудов. Но их собрали так, что не оставили ни одного фунта на семью. Как быть? Что делать? Хлеба в действительности нет».
«Предупреждаю, — грохочет в приказе Гольдин, — никаких колебаний, действуйте массой и конфискуйте только в массовом масштабе».
Вдрызг заинструктированные Гольдиным городские ребята в крестьянине уже и человека не видят.
Некий уполномоченный по продразверстке Тарасов и начальник продотряда Халунцев в селе Большая Липовица зарывают в землю ради забавы семидесятилетнего старика Ерохина. Гольдину это все-равно.
Бьют, секут, пытают.
— Разве вышел такой указ — сечь?
— А декрета о том, чтобы не сечь, тоже нету
Первым полыхнуло в Кирсановском уезде. Вначале как будто бестолково, под набатный звон, с неосознанной злой решимостью. Вот тут и вспыхнула ненадолго, но ярко звезда бывшего целовальника в купеческой лавке, бывшего учителя, бывшего милиционера, тамбовского мещанина Александра Степановича Антонова.
В хлебородном августе двадцатого года уже пять уездов признали над собой его верховодство.
За три недели издавна испытанным разбойным мужицким способом вырезал он полторы сотни коммуняк и продотрядчиков, «выдал мандат в царствие небесное». К середине октября цифра эта увеличилась до двухсот пятидесяти.
Беда, беда. Эта и другая сторона признают только смерть. Русские русских в плен не берут.
Имя непрерывных крестьянских восстаний Москве известно — бандитизм. Ответственным за искоренение бандитизма на Руси был тогда опять же бывший аптечный провизор Эфроим Склянский, утопленный потом в каком-то швейцарском озере. Это сколько же надо было аптек, чтобы столько аптекарей выставить против русского мужика.
Ленин потребовал от Склянского дать Реввоенсовету республики «точный приказ добиться быстрой и полной ликвидации» тамбовских бандитов.
Задача, однако, вышла непростая. Если бы только Тамбов загорелся. В Алтайской, Екатеринбургской, Омской и Тюменской губерниях сто тысяч мужиков вышли с вилами и топорами. К апрелю 1921 года из них сформировалось 165 крупных крестьянских отрядов — кавалерия без сёдел и шашек, пехота без сапогов и патронов. Что возьмёшь в бою, с тем и пойдёшь воевать дальше. Махно прорывался к тамбовским повстанцам с Украины.
Армия антоновская не по дням растёт. Бывало, до ста тысяч пар лаптей доходило. Двухтысячный отряд водит сам атаман, это гвардия тамбовская, черноземная. Неплохо распоряжается своим самодельным войском Александр Степанович, это отметит потом сам маршал Тухачевский. Не раз, напоровшись на лапотный грозный прибой, откатывались московские курсанты, обученные бесполезным тут приёмам правильного боя. В пух разбили «вилоносцы» под селом Золотовкой известный «Отряд имени тов. Троцкого». Горят совхозы, в прах превращаются вороха реквизированного зерна, пропадает добро, русским же хребтом добытое — беда... Летает из конца в конец тамбовская чернозёмная вольница, перекатывает во ртах горячие, как калёная из костра картошка, слова: «Бей комунию», «За Советы без жидов и коммунистов».
«Скорейшая (и примерная) ликвидация безусловно необходима», - вновь беспокоит бывшего провизора Склянского Ленин.
Странное дело, из тяжелой передряги этой Ленина и всю большевистскую власть вытащил барин, аристократ крови, наследовавший обширные имения Михаил Тухачевский, ко времени тех дел, к которым мы приблизились в нашем расследовании событий «антоновщины», ставший красным маршалом, энергичнейшим подручным партии, непоколебимым большевиком.
Человек, несомненно, выдающихся качеств, из которых наиболее выпуклым было честолюбие, он вряд ли делал все свои дела из идеальной преданности революции.
Те, кто знал его, почти единогласно отмечают его бонапартистские качества, необычайную веру в собственное предназначение. Ему не давал жить размеренной, рассчитанной во времени жизнью долг перед собой. Он бы добился блестящих результатов в любой житейской области, потому что жестокий долг этот не давал ему забыться и на мгновение... Это мучительное беспокойство, которое не даёт расслабиться и остановиться, и есть состояние гения. Выбрал он, однако, военное дело, традиционное для русского дворянина. Думаю, что его черезывчайно и сразу обнадёжило то обстоятельство, что лейтенантом гвардии он стал даже раньше Бонапарта. Раньше — в смысле возрастном. Наполеон получил звание лейтенанта в двадцать два года. Михаил Тухачевский вступил на порог военной службы в звании подпоручика в двадцать один год. В том же году он сделал шаг, еще далее обойдя молодого Наполеона, вырвал из рук судьбы чин поручика, который был присвоен ему досрочно за первое отличие на фронтах мировой войны.
Как он попал к красным? Этому помогло обстоятельство трагическое. Поручик Тухачевский попал в плен. Подобного с Наполеоном в молодости не случалось. Для любого другого это был бы крах. Но то зерно гениальности, которое уже дало ростки в его душе, не давало права на отчаяние. Его вера в свою звезду и в плену продолжала больно и сладко бередить душу. Он не мог бы смириться и с величайшим успехом, не давшим ему всего, что грезилось, тем более — с катастрофой, отдалившей всё это на неопределённый срок. Пять раз бежал он из плена.
В это время в России уже произошли все те события, которые привели к власти большевиков.
Пятый побег удался. Петербургский водоворот закружил Тухачевского и выплеснул в Смольный, к столу ответственного за формирование Красной Армии Антонова-Овсеенко.
Звезда поручика засияла с особой силой. Он вновь в состязании с Наполеоном выходил вперёд. В двадцать четыре года Бонапарт был уже бригадным генералом. Должность эта, по нынешним понятиям, представляла собой нечто среднее между командиром полка и командиром дивизии. Михаил Тухачевский в мае 1918 года, когда начался чешский мятеж в Поволжье, вылетел туда двадцатипятилетним командующим 1-ой Красной армией.
Теперь везде у стратегов революции он как волшебная палочка-выручалочка. Свинцовой тяжести и железного достоинства палочка. На его счету не счесть заслуг — побитые белочехи, ключевые победы под Симбирском, на Урале, опрокинутые армии Колчака и Деникина, не слишком удачный, но нагнавший страху на Европу поход на Варшаву, кровавый след на кронштадтском льду.
Теперь вот — Тамбов.
Войско у него не из тех, которые станут раздумывать, чего это вдруг мужицкая сторона потащила нож из-за голенища — отборные курсантские полки, не знающие жалости латыши и мадьяры, чекистские легионы из коренных питерских и московских рабочих, китайцы, из тех, что ещё в восемнадцатом потихоньку приторговывали на рынках обеих столиц «китайской телятиной» — окороками буржуев, которых доверили им расстрелять.
В бронепоезде командарма, рядом со штабным, вагон-мастерская. В перерывах между боями он любит мастерить скрипки. Дальше — в грузовых отсеках — бомбы и баллоны с удушливыми газами. Газы эти против внешнего противника запрещены конвенциями. Против внутреннего — запрещений нет, вот беда.
У Тухачевского воинства — сто тысяч. Броневые поезда, броневые машины, аэропланы и даже аэростаты - не утаишься теперь по лощинам и оврагам, выкурят и из лесов веселящим газом. Веселящим газ называется потому, что навек оставляет у мертвого гримасу улыбки.
Приказ: «Леса, где прячутся бандиты очистить ядовитыми удушливыми газами, точно рассчитывать, чтобы облако удушливых газов распространялось полностью по всему лесу, уничтожая всё, что в нём пряталось... Командующий войсками Тухачевский».
Ещё приказ: «В случае нахождения оружия расстреливать старшего работника в семье... членов семьи, укрывающей бандита, рассматривать как бандитов, расстреливать старшего работника без суда... В случае бегства бандита дома сжигать. Командующий войсками Тухачевский».
Трогательны поправки к этим приказам на местах: «Примечание: при детях-заложниках до 3-летнего возраста включительно имеют право находиться и их матери-заложницы».
И все-же семь месяцев ещё ломал «тамбовскую государственную пустоту» маршал Тухачевский. Крепко бил. Вот в сельцо Никольское, например, с японской войны не вернулся только один солдат, с германской — пятьдесят, а теперь легли побитыми все пятьсот. И так везде. Откуда живые берутся. Во главе сорока бронемашин разгонит прославленный Уборевич двухтысячную конную лаву в одном месте — глядишь, она уже в другом месте образовалась. Только объявят, что убит Антонов, а бабы с базара веник принесут — там прокламация: «Не бойсь, ребята, пощекочем ещё горло комунии вострым ножиком. Антонов». Так бы, может, и вовсе увяз главный красный маршал в этом кровавом болоте, только Ленин вдруг крепко выручил.
Долго над тем ещё будут ломать голову усидчивые кабинетные люди. Как это вышло так? То ли и в самом деле Антонов победил? Сначала орёл-маршал заговорил несвойственным голосом: «движение не может быть в корне ликвидировано, если рабочий класс не сумеет с крестьянством договориться, не сумеет крестьянство направить так, чтобы интересы крестьянства не нарушались социалистическим строительством государства».
Но, главное, Ленин.
Он вдруг отменил продразвёрстку, из-за которой и навострила нож на революцию крестьянская Россия. И именно по той причине, что продолжение в деревне мер «военного коммунизма» «означало бы, наверняка, крах Советской власти и диктатуры пролетариата». От того и городу выходила перемена — подошёл НЭП. Что не сделал газ — поправил указ. Ленин даже принимал крестьянских тамбовских ходоков, которым объяснял свою новую хозяйственную задумку.
Узнавши про ленинскую выходку, собрал Александр Степанович в последний раз своих командиров.
— Ну вот, — сказал в раздумье, — обошли нас кремлевские умники. Мужик, конечно, победил. А нам с вами, отцы-командиры, теперь крышка. Пути наши с мужиком с этой поры разные...
Антонова убили через несколько дней. Рядом с ним был только его брат и женщина, любившая его. Пуля в сердце Антонова была пущена Яковом Сапфировым, предателем. Порыв, одиночество, любовь и подлость — все, что нужно для высокой драмы... Всякая значительная русская жизнь всегда почему-то с печальным концом.
Не знаю, испытал ли удовлетворение от очередной своей победы маршал Тухачевский. Конец его известен. О нём можно было бы и не продолжать, если бы не ещё одно потрясение, которое испытал я, собирая материалы для этих заметок. В следственном деле маршала, которое хранится в архивах бывшего НКВД, есть документ, кошмарный самим видом своим. На протоколе допроса остались и теперь легко угадываемые бурые пятна. Экспертиза, проведённая в наши дни, показала, что эти пятна — въевшаяся кровь. Кровь Тухачевского. Можно представить себе, как добывались слова этих протоколов, если кровавые брызги долетали до листов казённой допросной бумаги.
Кого жалеть? Кому больней? Больней живущим, которые поймут, что если бы нужно стало вдруг обозначить все события нашей истории единственным словом, имя им всем было бы — беда.
