Из любопытства, скорее всего для личной надобности, решил я некоторое время назад подробно вызнать детали житейского пути некоторых великих персонажей истории. И тут обнаружилась обязательная закономерность, над которой стоило подумать. Иисус Христос, Чингис-хан, Пётр Великий, Наполеон, Гитлер, Ленин, Сталин — все оказались и выросли сиротами, а именно — безотцовщинами. Всех их отличала сильная и безотчётная привязанность к матерям. И все они стали необычайными личностями, каждый из которых менял под себя картину мира. О чём это говорит?
Я подумал тогда, что вся разница тут в способах и манере воспитания. Я решил, что отцовское воспитание обрекает действовать даже и великую личность в рамках традиций и добиваться успеха развитием существующего порядка. Отец в воспитании больше опирается на собственную волю, и это формирует особый характер наследника. Мать действует только любовью, а это воспитывает в ребёнке неограниченное своеволие. Маменькины сынки, с детства не приученные к порядку, не встречавшие с детства отпора, выросши, вынуждены действовать, сообразуясь исключительно с собственными представлениями о том, как и что надо делать. У них нет отцовского опыта, нет опоры на традицию, они живут и действуют вне устоявшихся границ и условностей — вот в чём счастливая и трагическая суть безотцовщины. Не знаю, насколько я прав тут в своих построениях. Я сам вырос без отца, и отсутствие мужского примера, конечно, сильно повлияло на качество моей натуры. Но не обо мне речь.
Пётр Великий стал сиротой (безотцовщиной, опять же) в четыре года. Кроме того, обстоятельства его жизни и его воспитание с этой же поры совершенно вышли из тех рамок, которые полагаются царскому сыну, даже, если его права на престол весьма смутны. С четырёх лет возраста он полностью уже оторван от всяческого обычая. Систематическое образование его надо признать столь же не основательным, каковым оно было, например, у Иисуса Христа. При определённых обстоятельствах и дарованиях это, разумеется, может сделать великого человека дерзким и безоглядным реформатором. Но петровские реформы, конечно, далеко не столь безошибочны, однозначны и вечны, как те, которые заповеданы нам Святым Писанием.
Вот и вышло так, что Пётр, когда приспело ему время действовать, ещё не оплодотворён знанием. И действует он, как гениальный неуч. Не его беда, что первыми его учителями, разбудившими его сознание, оказались немцы, кочевые рыцари гешефта, носители суррогатной культуры, вроде Франца Лефорта. Птенец открыл глаза и это первое, что запечатлелось в его девственном сознании. По закону природы и человек, и зверь, и птица родным почитают то, что воспринято первым после прозрения. Остальное будет всегда отдавать чужбиной. Первым осознанным открытием Петра стала Немецкая Слобода. Она и почудилась ему родиной. Россию он откроет для себя потом и это открытие его ужаснёт. Россия навсегда останется ему чужбиной. Он будет всю жизнь строить для себя новую Россию. Но он будет строить её для себя и для собственного удобства. У него никогда не возникнет мысли, что у народа тоже есть право жить на собственной родине, обустраивать её для себя и по собственным представлениям, осуществлять, наконец, свою собственную миссию среди других народов. Он всегда будет чувствовать неудовлетворение оттого, что так и не сделал из России сплошной Немецкой Слободы.
Не удивительно, что никто так и не понял, чего же хотел Пётр. Какую Россию он видел в собственных снах наяву? В своих творческих замыслах он был не мастер, но копиист. При упорстве, оказывается, и тут можно достичь значительных результатов.
Многажды гадали историки, почему он не оставил завещание. Хотя непреложных знаков, что это пора сделать, было у Петра предостаточно. Никто так и не догадался, куда двигаться после Петра. Отаваться Европой? Никакой программы дальнейшего развития России после Петра не осталось. С тех пор, как он узнал, что, точно, умирает, ярче всего проявилось его малодушие. Великий циник и кощунственный лицедей, он стал самым униженным богомольцем о спасении собственной души. В этих запоздалых хлопотах о личном спасении перед лицом Господа он о державе не вспомнит. Он не оставил никакого связного завещания о России, скорее всего потому, что ничего связного в этом отношении у него не было и в воображении. В этом смысле он похож на другого патологического властолюбца — Ульянова-Ленина. Человек, в очередной раз изломавший великую страну ради химерических достоинств социализма, нигде и ни разу не объяснил, хотя бы самому себе, что это за социализм такой.
Из той химеры, которую в непомерном напряжении строил народ при Петре, хотя бы флот вышел и русский страх Европе, а из ленинской химеры не вышло ничего ровным счётом, кроме крови и хаоса. Народ же и тогда и далее не понимал, что же выйдет из его непомерных усилий. Он должен был жить десятилетиями в смертной истоме бессмысленных надсад. Видимо, это и есть высшая форма презрения к собственному народу. Ничего путного, кроме общих дифирамбических слов, о целях его бесспорно необычайного царствования не сказали даже самые великие историки.
На смертном одре, если верить Пушкину, он мучительные вынашивал мысли о новой мести и новых походах. Ему нужно было отомстить коварным бухарцам за смерть князя Бековича, первого русского исследователя Каспия и смежных территорий, и персам, которые наказали Петра за его же собственное безрассудство Прутского похода.
Прутский поход был после Полтавы и сильно подкосил всесветный воинский авторитет Петра. Нового русского генералиссимуса из него не вышло. И теперь повторение другого персидского похода стало его личным перед самим собой обязательством. Опять война, опять беда и кровавая жертва народом. И так далее без конца. Он хотел посеять и укрепить в мире русский страх. Я верю, что именно об этом было бы его завещание, сумей он сформулировать свои последние мысли. Недаром по белу свету до сей поры гуляют его подложные завещания, от которых веет теми страхами и той жутью.
Завещания не оказалось, но подспудный план Петра осущетвился. Немецкая Слобода восторжествовала. В самом извращённом и непотребном виде. Самая тупая и бесчувственная неметчина окопалась вскоре после его смерти в Кремле во главе с Анной Иоанновной и светлейшим конюхом Бироном и стало русскому человеку ещё горше и беспросветнее, чем при Петре.
Подлинной гениальности, при которой избранные Богом идут дальше известного, выбранного ими образца, у Петра не было. Если, опять же, сравнивать Петра с Христом, то разница между ними в том, что Христос не нуждался в учителях. Наоборот, диктатура школьного знания в его случае могла подавить и унизить полёт творческой воли и божественной сути его учения. Созидательная воля Петра не могла выйти за рамки, указанные учителем. Он всю жизнь учился, но мудрецом так и не стал. Недаром, слово «учитель» было главным в его словаре. Чтобы понять, в частности, что такое корабль, ему надо было собственными руками сделать его, по голландскому, например, образцу. Когда Генри Форда спрашивали, как же это он взялся делать автомобили, если ничего в них не понимает, он мог ответить — зато я понимаю в людях, которые понимают в автомобилях. Пётр такого о себе сказать не мог. Он хотел понимать в кораблях, но не брал на себя труда разбираться в людях. Волю массы он заменил собственной волей. Деспотия при Петре раздвинула свои пределы настолько, что парализовала движение народного духа.
Перед Петром тянулось во фрунт всё: его первые солдаты, его первые историки и даже сама начальная историческая летопись нового времени.
Впрочем, повторюсь — это сугубо моё частное мнение, и я никак не претендую на то, чтобы стало оно общим и конечным. Эта частность его грандиозной исторической фигуры долго ещё будет уточняться. Не мне тут ставить точку и бесповоротной силы мой частный приговор иметь не может. Потому он и безвреден для памяти великого государя. С этим и возвращаюсь я к задаче менее ответственной и более посильной мне. Возвращаюсь к житейским частностям.
Мне об этом говорить гораздо легче. Да и задумывал я эту книгу, прежде всего потому, что мне самому было интересно узнавать именно занятные мелочи. Этим я далее и ограничусь. Я больше пытался вникать в проявления его личности. Чаще всего наблюдая его в обстановке, когда он покидал историческую сцену и оказывался наедине с такими обстоятельствами, которые одолевают и досаждают даже и всякому мелкому человеку.
Но все эти мелкие моменты, конечно, обретали немедленную выпуклость и грандиозные размеры, смысл великого назидания и образца, поскольку сама фигура Петра всегда выходила за всякие рамки. Его заведомое обаяние всегда действовало в его пользу. Даже, если касалось вещей ужасных. Те обстоятельства, которые могли бы уронить всякую фигуру, менее значительную, по законам нашего почитания всего, что не способны вместить габариты нашего воображения и опыта, делались удивительными, обретали очертания неведомых доселе символов. Даже недостойные слабости в нём удивляли и делались обаятельными. Чего уж говорить о том, что было на самом деле необычайным и грандиозным.
Пётр, как известно, любил выпить. Эта слабость способна, наиболее из всех, выявить качества натуры, даже те, которые по трезвости, тщательно оберегают от постороннего взгляда и мнения.
Выглядит в этой слабости он иногда в самом что ни на есть привлекательном и человечески объяснимом виде. Вот пишет он письмо жене из северного Олонца, где принимал от какой-то хвори здешние минеральные воды. Надо думать, что у жены был вопрос о здоровье: «Здоровье порядочное, — отвечает Пётр, — болезней никаких нет, кроме обыкновенной — с похмелья».
Или вот ещё дословное его письмо графу Апраксину: «Я, как поехал от Вас, не знаю; понеже зело удоволен был Бахусовым даром. Того для — всех прошу, если кому нанёс досаду, прощения, а паче от тех, которые при прощании были, да не напамятует всяк сей случай…» Видно по письму, что великую честь на этом пиру воздали придуманному лично Петром российскому Бахусу Ивашке Хмельницкому.
А самую великую и трагическую фразу он скажет на смертном одре, измученный болью и страхом: «Глядите и вникайте — из меня теперешнего можно познать, коль бедное животное есть человек смертный».
Особенную слабость царь питал к сильному и вовремя сказанному слову. Присутствие духа почиталось им выше всякой добродетели. Был такой случай с одним из родоначальников знаменитого в русских анналах семейства Орловых. Его должны были казнить за участие в стрелецком бунте. Есть слухи, к которым народная память испытывает особую привязанность. От долгого хранения они приобретают неоспоримость и цену исторического факта. Подобно тому, как время может обратить простой уголёк в алмаз. Таким алмазным зёрнышком нашей истории стала легенда о стрельце Орле, помилованном Петром Великим в страшные дни розыска о стрелецком бунте. Этот Орёл шёл к плахе, чтобы положить на неё голову, под топор палача. Царь, отправляя это кровавое действо, недостойно суетился тут же, и нечаянно заступил Орлу его смертный путь. «Отойди, Государь, здесь моё место!», — сказал хладнокровно стрелец и будто бы даже подвинул Петра в сторону. Царя изумило это великое проявление духа. Представший перед ним человеческий экземпляр показался ему интересным, и он не захотел его уничтожить. К выходящим из ряда людям и явлениям царь Пётр был пристрастен и любопытен.
Нечто подобное произошло на самом деле. Случай этот зафиксировал для истории в своих записках посольский чиновник императора Священной Римской империи Леопольда I Иоганн Георг Корб. Только немец не понял душевного движения русского стрельца. «Я не принимаю за мужество подобное бесчувствие к смерти». И Пётр, в передаче этого немца, будто бы рассказывал об этом поступке с негодованием. Думаю, всё же, что народное историческое мнение об этом случае является более чутким и безошибочным. Согласно этому мнению, Пётр простил мужественного стрельца Орла.
От такого-то Орла и пошла фамилия Орловых. Пётр, не ведая того сам, сохранил для истории русскую генетическую закваску исключительного достоинства. Тесто нашей истории вскоре шибко и неспокойно забродит, потревоженное хмельной и животворной этой опарой.
Имя того первого Орла было Иван. Оно будет потом обязательно повторяться в орловском родословии. А потомство всё это было так же исключительной всхожести. Былинное и богатырское будто вернулось на срок вместе с Орловыми в подступающие онемеченные и офранцуженные галантные российские времена.
Ещё был случай. Царь остановился в Киево-Печерской лавре. В это время шведский Карл XII куролесил в Украйне. И пребывание Петра в лавре было демонстративным вызовом. Настоятель решил угостить его из наличных припасов. Монах, разносивший вино в стекле на огромном подносе повернулся неловко и опрокинул гостинец на царя. Повисла грозная тишина. Монах, однако, не смутился: «Вишь оно как, осударь, — молвил он, — кому ни капли, а на тебя вся благодать излияся. Не иначе к добру, столько стекла переколочено. Добро, добро будет. Победиши ты того куричья сына!» И точно, через долгое время, но возвращался царь с победой. Опять остался ночевать в лавре. Вспомнил весёлого предсказателя, всячески ласкал его. Вскоре посыпались на него большие духовные чины. Стал он знаменитым епископом новгородским Досифеем, не шибко дорожившим, правда, царским расположением. Был он замешан в деле опальной царицы Евдокии и пропал — то ли на колу, то ли на плахе. А как хорошо всё начиналось.
Вовсе какая-то запутанная и ненужная для памяти великого государя получается картина последних мгновений его жизни. Прилежный историк девятнадцатого века Николай Ламбин составил подробный реест последних желаний Петра, уже вполне прочувствовавшего смертельный недуг. То, что он, как находит Вольтер, не оставил завещания только потому, что не считал свою хворь серьёзной, не соответствует логике его поведения. Он причащается по три раза в неделю, велит выпустить осуждённых, кроме грабителей и убийц, велит раздавать великие милостыни во здравие своё. Вот некоторые пункты из списка Ламбина. «Уверенный в превосходстве морскаго сообщения с чужими краями Европы перед сухопутным, он запретил отправлять туда сухим путём валовые товары, как-то юфть, сало, воск; — затевал, по-видимому, экспедицию в Ледовитое море для промышленной цели, велев Архангельскому купцу Баженину построить и оснастить три Гренландских корабля и сделать к ним три бота и осьмнадцать шлюпок; — отправил капитана Беринга для определения взаимных пределов Северной Азии и Америки… Далее Император велел испытать представленную ему механиком Детлевом Клефекером модель машины perpetuum mobile, допуская возможность и предполагая пользу открытия самостоятельной двигающей силы… Даже посреди самых лютых страданий, к концу месяца, великий хозяин России издал указ, имеющий целью скорейший сбыт казённых товаров, как-то икры и клею… По этому видно, что разнообразная умственная деятельность Великаго была тогда на всём своём могучем ходу… Вот, что ещё, сколько мы знаем, оставалось в числе забот Петра, кроме новых, о которых помянуто выше: — устроить южные берега Каспийскаго моря для утверждения торговли с Индией; отправить в Индию экспедицию для той же цели; съездить в художественную Италию и полудикую Сибирь, до самаго Китая; видеть конец Ладожскаго канала; проложить другие пути сообщению Каспийскаго моря с Финским заливом и Белым морем; перерыть каналы Васильевскаго острова; достроить Балтийский порт; возвдвигнуть Фарос в Кронштадте; руководить трудами Академии наук, которая не была еще открыта; завести в Малороссии тонкорунных овец; видеть свод законов; принудить Польшу не гнать иноверцев; возстановить Герцога Голштинскаго (своего новоиспечённого зятя, от которого царевна Анна Петровна родит будущего незадачливого русского императора Петра III. — Е.Г.) в его наследственных владениях; — дать почувствовать Европе могущество юной России». Как видим, в списке есть всё, и perpetuum mobile, и тонкорунные овцы и даже правила торговли клеем. Нет только одного — как быть дальше с Россией. Неужели, будучи по натуре и убеждениям первым большевиком (М. Волошин), первым же он и решил, что любая прачка и кухарка может управлять государством. Тогда ему самое место и есть рядом с Лениным среди главных бессмысленных и беспощадных врагов России. Но ведь как не хочется, чтобы это было так.
В последние дни, в бреду, он часто выговаривал одно и то же: «Я собственной кровью пожертвовал». Это могло означать только то, что он возвращался памятью и казнил себя за убийство собственного сына. Думал ли он теперь, что жертва была напрасной? Кто же теперь то узнает? Но вместе с тем это означало, что думал он с упорным смертным напряжением о России, которая остаётся без него. И вот он в последний момент решил, наконец, что-то важное. Рукой, уже утратившей силу двигать пером, последней вспышкой сознания, он одолел только два слова: «Отдать всё…» Рука упала. Он попытался ещё перекреститься, но и это ему уже не удалось. Паралич, который прежде умертвил левую длань, обездвижил и эту. Сознанию своему, однако, он не давал угаснуть. Тяжелые, как жернова, мысли движутся неостановимо вокруг самой нужной сейчас темы. Он сделает великое усилие, чтобы вернуть последним мгновениям своей жизни величие. Смерть, будто в насмешку, именно на этом месте его житейской драмы опускает занавес. Какая логика двигала им, когда помертвелыми губами он выговорил предсмертное повеление вызвать дочь Анну, чтобы именно ей продиктовать важнейшие в жизни слова. И зачем понадобилась ему именно девятнадцатилетняя Анна Петровна, когда рядом обреталось столько умудрённых опытом сподвижников, вполне способных понять и записать его диктовку. Если попытаться распутать этот конечный клубок движений, мыслей и слов Петровых, то можно будет понять последнюю великую тайну, которую тот, увы, унёс с собою в царствие небесное. По всему выходит — если бы он догадался пригласить Анну Петровну хоть на полчаса раньше, история России сложилась бы совсем по иному. Несомненно, этот короткий путь из женской половины царского дома к той малой конторке, в которой умирал император, был её дорогой к трону. Увы, когда царевна Анна пришла к судьбоносной для неё постели умирающего отца, Господь уже затворил тому уста.
Потом, когда судьба Петрова наследства была уже решена, нашли всё же некоторые записи его, которые можно отнести к тезисам нового, вместо порванного, завещания. Порвал же он то завещание, в котором наследовать власть должна бы жена Екатерина. В новой духовной в центре была обозначена как раз дочь Анна. Он начинал предсмертные наставления ей так:
«1. Веру и закон, в ней же радилася, сохрани до конца неотменно.
2. Народ свой не забуди, но в любви и почтении имей паче протчих.
3. Мужа люби и почитай, яко Главу, и слушай во всём, кроме вышеписаннаго...»
Видно, Пётр готовил таки своему голштнскому зятю необычайное приданное. Окончательного вердикта, однако, в этих отрывочных записях не оказалось. Логика последних вспышек его сознания, к сожалению, не даёт мне шансов угадать в них ни ожидаемой мною красоты, ни величия.
Анна только что обвенчана с молодым герцогом Карлом-Фридрихом, владельцем ничтожного клочка земли, обретающегося где-то в дебрях неметчины, но именно он, удивительным образом, имеет теперь наследные права на шведский престол. Он племянник величайшего врага Петрова Карла XII. Проживши ещё только год, Анна успеет родить нового герцога Голштинского, которого назовут Карл-Петер-Ульрих. Надо думать, что второе имя в этом списке выбрано в честь великого русского дедушки. Некоторое время спустя он станет российским императором Петром Третьим, в котором, по капризу истории, голубая кровь Карла XII, и не успевшая поголубеть кровь Петра I сольются вместе, примирив посмертно две великие мятущиеся души. Но надо сказать, что и тут кровь Карла XII будет продолжать жестоко мстить России Петра Великого. Когда Пётр Третий взошёл на русский престол, к концу подходила Семилетняя война. Русские войска под комадованием генерала Петра Румянцева, будущего графа Задунайского взяли город Кольберг, последний оплот и надежду великого врага России Фридриха Великого. Непобедимый и гордый пруссак стал готовиться к позорной капитуляции. Только чудо могло спасти его. И чудо произошло. Внук Петра и внучатый племянник Карла XII в первую же ночь после восшествия на русский престол отдаёт приказ прекратить военные действия и отступить. Тут же он сочиняет позорное письмо, в котором заявляет свою нижайшую преданность Фридриху Великому. Это «прусское счастье» произвело такое громадное впечатление на чувствительные немецкие умы, что даже Гитлер, например, досиживая последние дни в своём бронированном «волчьем логове» под Берлином, всё ждал, что именно такое чудо свершится и над ним.
…Кухаркина власть, пародийный державный матриархат в самой безответственной и отвратительной форме, как и предсказывал царевич Алексей, всё же установились в России, и буквально через пару часов после смерти Петра. Он сам всё это подготовил. Россия пришла в погибельное состояние и только счастье России, продолжавшееся с давних пор, спасало её ещё. «Счастье России оказалось выше гения её создателя», — напишет историк об той поре, и это будет самая законченная и неопровержимая фраза о результатах грандиозной суматохи, учинённой Петром в России и окрест. Историческое счастье изменило России только теперь, в наши дни, и это, как кажется, самая великая её беда. Время без надежды — такого ещё не бывало.
Ничтожество верховной власти всегда было идеалом для человеческого мусора, устраивающего свои мерзкие делишки под сенью трона. В царствование первой самодержавной бабы, неверной жены Петра, этот идеал подонков осуществился в самом совершенном виде. Каков был этот идеал прохиндеев, мы вполне смогли прочувствовать и сами в последние полтора десятка лет, когда ниоткуда взявшиеся державные марионетки, скопища скорохватов и проныр установили свою нелепую диктатуру.
Вряд ли тишайшему царю Алексею Михайловичу, правлением которого закончилась старая добрая Русь, даже в самых дурных снах могло привидеться всё это.
Мелкого человека, оказавшегося у большой власти, легко отличить, поскольку в нём обязательно обнаружится комплекс неполноценности. Чаще всего мания его проявляется в том, что он сразу берётся за неподъёмное дело. В политике это обычно заканчивается жестоким крушением. Назвать хотя бы незавидной памяти первого президента Советского Союза, начавшего своё правление с того, что замахнулся он (посчитать бы в который раз в истории многострадальной Руси) на пьянство. Мелкому человеку невдомёк разбирать уроки истории. Дело, по виду, нужное, но как бесславно опять это закончилось. Повёл он «процесс» так решительно, что пьянства в Советском Союзе теперь, и, правда, нет, потому что не стало такой страны, не стало державы, по всем признакам могучей. Нет, конечно, не от борьбы Горбачёва с водкой рухнула великая держава. Но с тех пор как это случилось, я с великим ужасом смотрю на державных чудиков, взваливающих на себя ношу свыше их жалких сил. Мне мнится это знамением незамедлительной новой катастрофы. Вот пошла битва со взяткой. Да ведь видно всем, что у новых ратоборцев кишка тонка для того. Ведь не такие, как они нашли на этом поле смерть. Да с этими то бойцами, Бог бы с ними. Но я с мистическим ужасом предвижу в этом символ новых кошмаров. Страшно думать мне, что борьба со взяткой может обернуться теперь уже концом России. Не дай то Бог, если вышли мы на самый последний бой…
И не мог ведь весь этот нынешний, сравнительно с Петром Великим, политический гнус не ведать, какие громадные усилия прилагал тот, на какие жертвы шёл, чтобы искоренить эту, главную и теперь, российскую беду.
Эпопея борьбы со взяткой в России полна назиданий. И об этом сегодня стоит сказать подробнее. Если бы была написана подробная история взяточничества и воровства в нашем Отечестве, это, несомненно, было бы и интересное и поучительное чтение. Будем надеяться, что когда-нибудь эта история у нас появится. А пока попробуем обойтись собственными силами. Напишем хотя бы начальные строки её. Вот чем особенно годна нам эпоха и жизнь Петра Великого.
И надо сразу сказать, что война со взяткой ему не удалась. Хуже того, Пётр смертельно надорвался в этой битве. Тому, кто объявил очередной поход против этого исконного мирового зла, следует знать насколько чудовищна его сила и власть. Дальнейшее повествование может в некоторых деталях показаться излишне подробным. Но я подхожу тут к концу жизни Петра. И всякая деталь потому кажется мне значительной. Ведь никто толком так и не объяснил его последних дней, никто доподлинно не знает причин его смерти. У меня есть своя версия, и я тут хочу её изложить.
Теперь этот недуг, взятка, считается исконно российским, однако, Россия этим, скорее, заразилась. Пожалуй, зараза, инфекция эта и проникла к нам в новом виде через то самое «окно», которое Пётр так старательно прорубал в Европу. Из первых поездок туда молодой русский император, как помним, вынес два сильнейших впечатления. Одно из них о европейском чиновнике. Ему показалось тогда, что все они, эти чиновники, являются по негласному чину — сынами Отечества. Запомним и мы это первоначальное убеждение Петра Великого. Чиновник — это не должность, это обязанность быть сыном Отечества — так он положил. Таким немедля захотел видеть своё государское окружение. Идеализм? Но, как всё-таки жаль, что мы уже перестали так думать о нашем чиновнике. Идеализм это и есть тот цветок в петлице, который так приличен был когда-то сукну казённого сюртука. И Пётр всю жизнь не мог расстаться с тем первым своим убеждением о должности и долге чиновного государственного человека.
Ещё он захотел иметь у себя хотя бы один европейский по облику город. Город, однако, построить оказалось гораздо проще, чем внушить даже избранным простую мысль о долге.
Там же, в Европе, Пётр совсем близко от себя увидел жуткое мурло будущего своего главного врага — взятки. Испытал первый искус. Амстердамские евреи тогда предложили ему, через тамошнего бургомистра Витсена, сто тысяч гульденов за беспошлинную торговлю в России. Витсену он ответил тогда, якобы, так: «Я ехал сюда не за товаром, понеже, не купец, а государь русский. Я приехал за умением, которое хочу дать моим русакам. Брать буду не гульденами, мастерами…»
А Вольтер пишет, что он, Пётр даже и не устоял однажды — принял-таки от английских купцов сто тысяч экю с тем, чтобы разрешено было им ввозить в Россию табак. Видно и у царя нужда в деньгах была тогда так велика, что «царь принял эти сто тысяч экю, и даже взял на себя дело приобщения к курению самого духовенства».
От этой взятки и стало на Руси одной великой бедой больше.
Другая взятка была предложена Петру гораздо позже, потому и обставлена была тоньше. Голландских купцов обеспокоило вдруг, что российские суконные фабрики стали работать более или менее успешно. Тогда предложили они следующее. Готовы, мол, завозить свой товар гривной за аршин дешевле, чем делается это сукно в России. На целых десять лет. Даровая сумма получалась многомиллионной. Могла поразить непривычный к государственному интересу взгляд. Это было нечто по смыслу похожее на нынешнее вступление России в ВТО. Царь-то смекнул, конечно, к чему клонится дело. Однако, без слов, спустил его на рассмотрение Сената. Весь Сенат оказался «за». Кроме одного сенатора-князя Якова Долгорукого, который привёл следующие резоны. Через десять лет наши фабрики будут порушены, тогда хитроумные голландцы смогут ломить за своё сукно сколько захотят. И тут уже ничего не попишешь. К тому же деньги за собственное сукно не уплывут за границу, а пойдут на укрепление своих дел. И далее в резонах князя Долгорукого оказалась следующая формула, необычайно актуальная во все времена, а, особо, в наши — «богатство подданных не сеть ли богатство государственное». Ах, как не хватает нам сегодня таких князей Долгоруковых. Разве допустили бы мы тогда такую поруху в собственном сельском хозяйстве и в промышленном производстве, например. Впрочем, и у Петра такие князья оказались в большом дефиците.
Итак, Пётр закончил своё европейское образование и вернулся домой. Вернулся с боевым и задорным настроением. Сначала он пытался сделать чиновных сынов Отечества из старой, отцовской ещё, государственной гвардии. Для начала напрочь укоротив им бороды, чтобы больше походили на английских парламентариев. Потом добавил к ним новых, неизвестного роду, которые сами брились, и сами уже одевались в штаны от французских портных. Но, чтобы знать и говорить правду, которую ожидал Пётр, этого оказалось мало. Закон буксовал, указы исполнялись туго. Единственным чудом оказалось непомерное злокачественное богатство новой знати, возникшее, казалось, из ничего. Они, эти новые вершители судеб Отечества, как-то очень уж быстро построили за счёт России и Петра роскошный личный рай на земле.
Когда же император узнал, из чего делаются мгновенные состояния бывших стряпчих и торговцев пирожками в разнос, ставших всесильными вельможами, он ужаснулся. Не сам факт лихоимства напугал, а его размах. Он понял, что тут-то и таится погибель всем его благим начинаниям.
Историю неравной борьбы царя Петра с коррупцией писать надо долго. Возможно, и она когда-нибудь, как говорилось, будет составлена. Напишет её усердный историк средней руки, потому что великим историкам, сколько их ни есть у нас, писать о том, как видно, казалось делом зазорным и несолидным. Потому об этом, по-своему захватывающем предмете, в классических томах почерпнёшь не много. Помочь тут может только проверенное временем, тщательное чтение первоисточников. Часто именно в таких поисках можно испытать совсем особое счастье — счастье быть читателем.
И вот какая первая беда открылась в прочитанном. Богатство на Руси никогда не было ограждено честью. Богатейшие фамилии во времена Петра становились символами воровства и лихоимства. Это не обошло, а, пожалуй, только усугубилось в приложении к самым близким Петру людям — Меншикову, графу Головкину и барону Шафирову.
Этот барон Шафиров, например, до крещения Пётр Шапиро, когда-то как раз и был стряпчим. До встречи с Петром имел тридцать рублей жалованья в год, да ещё по двадцати копеек в сутки «харчевых». 9 января 1723 года, когда всходил он на эшафот, обвиняемый в бесчисленных злоупотреблениях, был уже тайным советником и подканцлером, фактическим министром финансов и богатейшим человеком в империи. В его поместьях насчитывалось 15 000 крестьянских душ.
Судьба князя Матвея Гагарина, опять же, классический образец того, как наживалось богатство, и чем дело заканчивалось. Стал он сибирским губернатором. Тут же разбогател неимоверно. Так что за столом подавали у него кушанья на пятидесяти серебряных блюдах. Колёса карет его окованы серебром же, санные полозья – тоже. Подковы у коней — золотые. До бесстыдства наглое, надо сказать, было богатство. Стоит ли говорить, что и кончил князь хуже всех. Шафирова, приговоря к смерти, помиловали всё же. Гагарина же повесили, да ещё и велели «из петли снять и, сделав железную цепь, побудить его на той цепи, на той же виселице». Долго пришлось мне искать, что же в то время могло означать ужасное, судя по контексту, слово и приказание «побудить». Нашлась разгадка у нерусского свидетеля этой казни камерюнкера Берхгольца, бывшего тогда в свите голштинского принца, приехавшего сватать дочь русского императора: «Говорят, что тело этого князя Гагарина, для большего устрашения будет повешено в третий раз (оно, значит, уже было повешено два раза!) по ту сторону реки потом отошлётся в Сибирь, где должно сгнить на виселице; но я сомневаюсь в этом, потому что оно и теперь уже почти сгнило». По пути в Сибирь тело бывшего губернатора останавливалось на несколько дней во всех мало-мальски значимых городах империи для назидания местной чиновной знати. Висело на главной площади в железной петле. Это и называлось «побудить». Побуждало, стало быть, к честному исполнению долга.
Тут признаюсь — читал я все эти страсти и всё думал — как же нам одолеть взятку в наш гуманный век, коли такие ужасы уже были из-за неё в России, а она жива до сей поры и только краше и наглее становится.
Или вот какой случай. Был в Москве ещё один выдающийся стряпчий, имя которого история не сохранила. Стряпчий, это чиновник, не слишком большого ранга, осуществляющий судебный надзор. Судя по всему, этот был великий знаток своего дела. Главное, что он назубок знал все указы самого Петра и умело применял их. Даже самих судей поправлял.
Император услышал об этом ходячем правовом уложении и захотел лично увидеть такое чудо. Поговорив с ним, царь был поражён его рассудительностью, умом и знанием дела. Тут, кстати, вспомнилось ему, что пустует место новгородского губернатора. А в Новгородской губернии, стоит опять вспомнить, располагались вотчины бояр Романовых, не так уж давно призванных на царство. Значит, назначение выходило вдвойне почётным.
Так стал никому не известный стряпчий сразу губернатором.
Прошло несколько лет и до Петра стали доходить прискорбные слухи о новом губернаторе, некогда честнейшем и бескорыстнейшем человеке. Стали поговаривать, что он берёт взятки. Пётр немедленно призвал его к себе. Тот, надо отдать ему должное, запираться не стал, а такая прямота Петру нравилась. Губернатор объяснил всё новыми нуждами. Будучи простым человеком, он и не предполагал, что у губернатора совсем иная жизнь и другие потребности. «Ладно, — остановил его император, — это можно понять, подумай тогда, сколько тебе нужно, чтобы жить по-губернаторски и соблюсти честь?» «Думаю, коли бы жалованья вдвое против нынешнего имел, справился бы». Тогда царь указал добавить ему ещё один оклад и ещё половину, чтобы уж наверняка было, но предупредил: «Если сшельмуешь теперь, велю снести голову». На том расстались. Несколько лет губернатор жил и решал как велено. Потом подумал, авось запамятовал государь о своей угрозе. Стал брать потихоньку, а потом и шибко. Тут и пришёл конец рассказу о ловком стряпчем, ставшем губернатором. Пётр не стал его больше призывать к себе, а велел только передать: «Коли подданные не умеют держать своего слова, то царь его держит». Так стало на Руси одной светлой неразумной головой меньше.
Дело тем не кончилось. Промаявшись яростью ночь, наутро явился грозный царь в Сенат. Первому попавшемуся сенатору стал диктовать указ. Поскольку он сам же учил, что «указы и законы следует писать ясно, чтобы их не перетолковать», то указ выходил короткий, вдохновенный и жестокий. Первым попавшимся оказался тогда генеральный его прокурор Ягужинский.
— Павел Иванович, пиши, — грозно приступил к нему Пётр. — Если кто украдёт столько, что можно купить кусок верёвки, годный обмотать шею — того повесить!
Умный Ягужинский долго не думал, сообразил тут же.
— Вот не знал, Ваше Величество, что ты захочешь быть государем без подданных…
— Как так?
— Так ведь мы все воруем, кто больше, кто меньше, кто тайно, а кто и открыто…
Царь оторопел было от такого ответа, но вдруг засмеялся. Так не вышел в свет юридический документ, который мог бы стать одним из самых ярких в истории законотворчества. Об этом случае поведал сам Павел Ягужинский известному составителю тридцатитомной библиотеки «Анекдотов о Петре Великом» Ивану Голикову.
Вывод из этого, опять же годный для наших дней, таков — даже смертная гроза не остановит взяточника. Пока есть надежда (не возможность, заметьте, а только надежда) выйти сухим из воды, мздоимец неистребим.
И вот ещё какая закономерность. Чем больше в России воюют со взятками, тем богаче становятся воры. Классический тут пример — тот же Пётр Великий. При нём вырос до неподражаемого образца лихоимствующий гений Александра Меншикова.
Брал и крал он виртуозно, с безрассудной храбростью. Так же, как воевал.
Если уж докапываться до причин, по которым Пётр постоянно проигрывал тотальную войну со взятками, надо напомнить о той странной непоследовательности, с которой он боролся с воровством и мздоимством этого первого своего любимца и лучшего друга.
Мы помним, как император поступил с губернатором Гагариным и подканцлером Шафировым.
А вот что выходило с Меншиковым.
Однажды сенаторы, у которых этот Меншиков был занозой в глазу, в какой уже раз, решили добиться от императора нужного решения по его делам. В этот раз накопали они кучу его махинаций в поставках провианта и сукна по армейскому ведомству. Речь шла ни много, ни мало о подрыве боеспособности вооружённых сил империи. Сенат составил записку, и она была положена на стол, там, где обычно занимал своё место Пётр. Во время очередного заседания Сената император бумагу заметил, вчитался в неё, но не сказал ни слова. А потом и вовсе сделал вид, что не читал её. Сидевший рядом с императором тайный советник Пётр Толстой нашёл в себе смелость спросить — как же быть с Меншиковым? «А что с ним сделаешь, — вяло сказал царь, — Меншиков останется Меншиковым». Сенаторам представлялась возможность самим решать, как это понимать. Они решили правильно и вопросов таких у них больше не возникало.
К тому же этот светлейший князь, не будучи дураком, первый догадался переводить свои неправедные капиталы в зарубежные банки. Ворованное богатство в России никогда не давало спокойно спать. Вот придёт настоящая-то власть, да и посмотрит — откуда счастье такое?
Наследники Александра Меншикова, уже после смерти его, после того как всё неправое имение его было отписано государству, домогались от лондонского и амстердамского банков каких-то астрономического исчисления вкладов. Они и получили их, в самой ничтожной доле, уже в царствование Анны Иоанновны. Подлинного размера этих вкладов уже не узнать. Но о величине их можно составить представление, поскольку известно, что 8 000 000 рублей поступило тогда с заграничных счетов князя только в казну. Это не считая того, что хапнул себе при этой операции курляндский конюх Бирон, правивший Россией из царицыной постели.
Вывод из этого, годный для нашего времени, такой. Вора и взяточника нельзя щадить, даже если он тебе первый друг и имеет неоспоримые прежние заслуги перед государством. Поблажки тут не у места. Они расхолаживают и вводят в искушение других.
И тут вплотную подступает ко мне соблазн доказать, что взятка не только заставляла думать Петра о бесплодности его усилий побороть её, но и натуральным образом убила его. Хотя бы вкупе со всеми прочими невзгодами и неладами в его великой, не во всём завидной, жизни.
Ведь не просто для красного словца говорил он искусному своему токарю Нартову, вытачивая из моржового клыка фигурку шахматного короля: «Вот так, Андрей, кости-то я точу долотом изрядно, а нет у меня сил обточить упрямцев и жуликов дубиною». Эта нехватка сил не могла не угнетать его.
Взятка всегда гнездиться рядом с подлостью и изменой. Полагают, что Пётр обладал нежным сердцем и мягкой, привязчивой душой. Это выглядит невероятным только на первый взгляд. Тому, кто читал, например, его письма к жене, это предположение не покажется столь уж диким. Когда Пётр говорил о нехватке сил, он не лукавил. Но, до определённого времени у него была опора. И тут надо сказать о женщине. Той, которая одна понимала его из всех, в том числе и сановных мужиков, столпившихся у трона. Из всех, кто был близок ему. Есть ещё одно качество его души, которое кажется неожиданным. Пётр был однолюб и, главное, умел любить. Он умел черпать силы в таком зыбком источнике, как женская привязанность, тепло семейного гнезда, мужская уверенность в ответном чувстве. Обозная прачка Марта Скавронская, в крещении Екатерина Алексеевна, своим инстинктом угадывала его усталость, находила, чем ободрить, а кое-что и взвалить на свои, тоже не хилые, плечи. Потому и не было у Петра ближе человека, что он поделил с ней мечту и грёзы о будущей России, прилепился, по божьему слову, к ней телом и стал от того вдвое сильнее и неуязвимее для житейских бурь. До определённого времени брак Петра был как раз того редкого совершенства, каким бывает задуман на небесах. Я думаю, что, встретив её, Пётр почувствовал облегчение, как коренник в упряжке, дождавшийся пристяжной. Тут кстати было бы вспомнить, что в начальных строках Библии, в устах самого Господа Бога слово «женщина» предстаёт синонимом слова «помощь». «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему».
Разве могут быть, опять же, случайными вот такие, например, слова Петра в одном из последних к ней писем: «Мы, слава Богу, здоровы, только зело тяжело жить, ибо левшою не могу владеть, а в одной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помочников сколько, сама знаешь!»
Такие строчки не родятся без нужды.
Тут опять продолжу о взятке. До Петра дошел вдруг какой-то слушок о камергере его жены Виллиме Монсе. Это имя могло разбередить в душе Петра забытую рану, поскольку Виллим этот был близкий родственник той Анны Монс, которой сильно увлекся когда-то молодой царь. Потому он затребовал какие-то бумаги из Тайной канцелярии и не без любопытства углубился в них. То, что открылось Петру, потрясло его. Оказалось, этот камергер Монс, приближённый его жены, организовал нечто вроде целого министерства взяток при императрице. Он нагло торговал милостями, за которыми сюда обращался сам светлейший князь Меншиков, вор из воров и сам первый взяточник. Откуда же мог взять столь драгоценные милости этот шут гороховый Монс. Петру не надо было долго гадать. Он торгует тем, что может дать императорская власть, которой он, Пётр, владеет вместе с женой. И ради этого он пышно, на виду у всей России, короновал её лишь несколько дней назад? Этот Монс торгует его, петровой властью, который столько времени колесовал, четвертовал и вешал виноватых во взятке. А за что же, за какие шиши Монсу такое предпочтение от жены императора? Пётр мог с горечью вспомнить, что он ведь уже старик, что она, пышнотелая красавица, моложе его на целых двенадцать лет. Пётр узнал в те дни и ещё одну «зело поганую» новость. Императрица, его жена, оказалась не только податлива на ласки красавчика из Немецкой слободы, она не отказывалась и от денег. Монс делал «откаты» ей, до тридцати тысяч за дело. Прачкой была она всегда, а императрицей стать так и не успела. Об этом, может быть, думал Пётр.
Так что у Екатерины, после смерти её, обнаружилось личное, весьма даже приличное состояние. Приличное — в смысле размера, но не способа, каким было добыто.
Пётр Великий, один в своё время мог быть примером умеренной, нестяжательной жизни. Вообще-то тогдашние цари жили вотчинами, могли иметь для личных нужд большие прибыли со своих владений. Отец Петра, царь Алексей Михайлович, например, располагал пятьюдесятью тысячами крестьянских дворов, которые давали до двухсот тысяч рублей годового дохода. Если учесть, что соболья шкурка стоила тогда тридцать копеек, то денег этих на царские потехи должно было хватить с лихвой. Пришедши к власти, Пётр определил собственность отца, ту, которую тот приобрёл уже будучи царём, в государственную казну. Так что у него остались только те владения, которыми бывшие бояре Романовы располагали ещё до призвания на царство. А владения этого было только восемьсот душ в родной его Новгородской губернии. Эти доходы он и позволял только тратить на себя. Кроме этого он получал, правда, ещё адмиральское жалованье, о котором говорил: «Сии деньги собственные мои, я их заслужил, и употреблять могу по произволу, но с государственными доходами надлежит поступать осторожно — об них я должен дать отчёт Богу».
Государь был скуповат, потому и не знал удовольствия от больших денег. Есть немало рассказов о его молодых похождениях. Рассчитывался за известные удовольствия он всегда по-солдатски — давал случайной женщине «одну копейку за три объятия». Объяснял эту таксу так: «Солдат за такие нужды не может дать больше, понеже на все дневные траты имеет три копейки».
Опять же Пушкин вычислил общий результат его бережливости: «Пётр заключает мир со Швецией, не сделав ни копейки долгу, платит Швеции 2 000 000 р., прощает государственные долги и недоимки, и персидскую войну окончивает без новых налогов. По смерти своей оставляет до 7 000 000 р. сбережённой суммы. Годовой расход его двора не превосходил 60 000». В царствование Екатерины Второй за эти же шестьдесят тысяч граф Алексей Орлов-Чесменский купит арабского жеребчика Сметанку, чья кровь ляжет в основу знаменитой породы орловского рысака.
Царь Николай Первый говорил своему сыну, наследнику Александру Николаевичу: «На Руси теперь только двое не берут взяток — ты, да я!» После прискорбных происшествий с Екатериной, Пётр не мог сказать даже этого. Выходило так, что взяток в империи не брал он один.
Именно с этой поры опорой его стали только лекарства. Жить ему оставалось три месяца.
Есть, конечно, и другие версии его последних дней. О них будет сказано в дальнейших текстах.
