Отрывок из книги
Филатов В.П. Последняя речь. Литературное наследие / Сост. И.Я.Силаков. – Донецк: Норд-Пресс, 2008. – 456 с.
Приведенный текст начинается на стр. 69 и заканчивается на стр.77
Мы с Владимиром Петровичем оба по знаку зодиака Рыбы и родились в один день. Во многом у меня с ним сходный характер и я наделен теми же способностями, что и он. Приведенные в этом отрывке мысли Филатова полностью совпадают с моими. Его переживания, мучения совести, жалость к тем, кто страдает, мне очень понятны. Я такой же человек.
Лебеди
Весна пришла как-то сразу. Еще два-три дня тому назад была многоснежная зима, с порядочным морозом. Правда, дни стояли солнечные, но никто и не думал о близкой оттепели, и снег еще весело поскрипывал под полозьями саней. И вот за несколько дней все изменилось: быстро потеплело, снег осел и так дружно начал таять, что не стало никакого проезда – ни на санях, ни на колесах; дороги – полный затор, колеса проваливаются. Еще несколько дней тепла - и тронулась наша река Аморда, начав с невероятной, быстротой наполняться талой водой, которая бежала в нее и из ручьев, и с берегов, покрытых сугробами; едва успели спустить плотину, которую чуть не прорвало бурлящими протоками серой, грязной воды, которая несла льдины, крутя их в водоворотах. Но и при спущенной плотине река выступила из берегов, затопила часть сада, по которому стало можно ездить на лодке, и разлилась по своему луговому берегу до самой Жулебинской горы, с которой лились потоки. Вода, всюду вода, разлив небывалый, какого и старожилы не помнят. И днем и ночью летят перелетные птицы на север. Днем мы, мальчишки, - все время на воздухе и следим за журавлями и гусями, ночью только слышны какие-то свисты, птичьи голоса. Учиться невозможно! Разве можно учиться, когда, сидя в классной комнате, мы сквозь диктовку гувернантки – фрейлейн Аллы – слышим, как в конце коридора мельник докладывает нашему любимому дяде Феде, нашему охотничному воспитателю, о каких-то пролетных птицах, очевидно, где-то опустившихся? Нам слышен голос дяди Феди, который выясняет, где они сели. «Вероятно, гуси», - думаем мы и пишем вместо <пропуск>, к отчаянию гувернантки.
И вдруг до слуха нашего доносится голос мамы, принимающей участие в разговоре: «Да ты, может быть, ошибаешься, Михайло, и принял гусей за лебедей?» - «Никак нет, дело верное», - следует ответ. Лебеди! Неужели дядя Федя уйдет без нас? Но дядя Федя не такой человек: мы слышим его шаги к нам, и – ура, ура! – он просит фрейлейн отпустить нас с ним. Фрейлейн моментально соглашается, потому что она влюблена в дядю Федю, и ей самой осточертела диктовка в этот солнечный вешний день.
В доме поднимается суматоха: сборы в экспедицию. Мы уже знаем, в чем дело: на той стороне Аморды, на спадающей уже разливе ее, в нескольких стах шагах от мельницы опустилось небольшое стадо лебедей – 4 штуки. Лебеди! От одной мысли о них уже кружится голова и бьется сердце. Мы видали, конечно, их изображения, читали о них в книге Брэма. А тут мы их увидим воочию, да еще дядя Федя берет ружье – стрелять будет! Как интересно! Мы одеваемся в короткие полушубки, напяливаем болотные сапоги. Мама идет в сером драповом пальто, в серой круглой шапочке и тоже в болотных сапогах. Вот и предводитель наш – дядя Федя – с ружьем Пипера; он опоясан патронташем, мы уже знаем, что в одном стволе у него патрон с дробью №10, а в другом – с мелкой картечью. Мы идем по аллее сада, то и дело проваливаясь сквозь рыхлый, тающий снег; дядя Федя все время совещается с идущим с ним рядом мельником; в голосе его слышится волнение, он задает мельнику бесконечное множество вопросов о подробностях поведения лебедей; наконец, он извлек из своего собеседника все, и, обратившись к мамА, начал напевать ей песню «разбойника», в которой рассказывается, как он ограбит Касимовских купцов в Муромском лесу; вследствие этого мама будет ходить вся шелком одетая и спать на лебяжьем пуху.
Вот мы подошли к плотине. Старшие начали было сомневаться, можно ли нам перейти по ее мосту на ту сторону: как бы не закружилась голова, как бы мы не свалились. Мы подняли, конечно, протест, в форме рева, и сломили сопротивление старших, опираясь на поддержку мельника, ручавшегося за нашу переправу. Мы шлепаем уже на той стороне реки по грязи к плетню, отделяющему мельницу от лугов. Вот мы у плетня и с жадностью окидываем взорами затопленные разливом луга.
Есть! Вот они плавают —большие-большие, белые, как снег, с длинными шеями; они не похожи ни на диких, ни на наших домашних гусей. Их четыре штуки. Дальше ни нам, ни маме, ни фрейлейн, ни даже мельнику идти не полагается, чтобы не испугать лебедей. Пойдет дядя Федя один. Но все будет видно. Дядя Федя идет почти по колена в воде не прямо на лебедей, а приближается к ним по дугообразной линии. Он, как нам кажется, подошел уже на выстрел, но он не целится, a все идет и идет. Очевидно, он решил стрелять, только приблизившись, насколько это возможно, при взлете. Нам видно, что лебеди насторожились и вдруг поднялись, захлопав огромными крыльями, на воздух. Дядя Федя вскинул ружье, выстрелил два раза; один из лебедей стал комом падать и тяжело шлепнулся в воду, остальные унеслись вдаль. Дядя Федя подбегает уже по пояс в воде к лебедю, берет его в руки. На помощь к нему уже мчится мельник и несет лебедя, держа его за шею. Вот он лежит перед нами, огромный, прекрасный, интересный во всех деталях. Ни у кого никаких сантиментов по поводу убийства такого красивого, величественного существа. Охотничья добыча! Возвращение домой шумное, веселое, точно какое хорошее депо сделали. Мы расспрашиваем дядю o деталях: после какого выстрела лебедь упал, из какого ствола он раньше выстрелил и т.д. Дома убитый лебедь возбудил внимание целой кучи народа. Событие обсуждалось семейством и всеми усадебными жителями c разных точек зрения. Кто говорил, что с него надо снять шкуру и набить чучело, которое явится украшением зала и предметом, возбуждающим зависть всей охотничьей округи к удаче нашего немврода —дяди Феди; другой настаивал на том, что надо использовать пух лебедя для подушки, а перья еще для чего-то; иные примыкали к только что приведенному предложению из соображений кулинарных, обо мясо без шкурки потеряет свой вкусовой эффект. В конце концов, лебедя ощипали, чтобы пустить по линии
чревоугодия, а черные ноги его отрезали, чтобы засушить в стоячем положении и сделать из них два подсвечника. Ощипанный и без ног лебедь имел жалкий вид, и о нем перестали говорить. А разговоры о происшествии, как o таковом, продолжались еще и на другое утро. Вспомнили и об улетевших трех лебедях, но так, мимоходом. И вдруг прибегает мельник и сообщает, что на том самом месте, где убит лебедь, опустилось три лебедя. Дядя Федя помчался c ружьем на мельницу, мы увязались за ним. Как только дядя Федя перелез через плетень, лебеди не подпустили его к себе и на триста шагов, снялись и улетели, издавши какие-то жалобные звуки вроде звука отдаленной трубы. Добыча улетела — вот и все, что мы c досaдой почувствовали. На следующий день лебеди опять на несколько минут сели на место убийства их товарища и улетели уже навсегда.
И через много десятков лет вспоминаю этот эпизод c тяжелым чувством. В то самое время, когда мы, люди, ощипывали убитого лебедя и отрезывали ему ноги, оставшиеся три лебедя чувствовали тоску по своему товарищу, жене или мужу одного из них; они улетели от ужаса смерти, но задержали свой отлет на север на двое суток и два раза прилетали на место его гибели, точно надеясь на чудо, с риском быть убитыми. Сравнение их и наших чувств — не в пользу нас, людей.
Не скоро я очнулся от охотничьей страсти! Я был охотником много пет и только в возрасте тридцати пяти лет бросил окоту. как бросают курить или пить, осознав всю жестокость этого развлечения. Я не могу осуждать охотников: разве мало осталось у меня страстей, от которым я не очнулся? Но я радуюсь, что, oсвободившись от этой страсти, я никого не научил охоте; я радуюсь, когда вижу человека, не сделавшегося охотником, и был бы рад, если бы и сын мой не заразился этой страстью. Ему и посвящаю это маленькое воспоминание о лебедях.
Итак, пришло время, изменилось мое сознание и мировоззрение, и я бросил охоту. Но брошу ли я камень в охоту? Охота дала мне чрезвычайно много. Она дала мне моменты тесного общения с природой. Правда, охотясь, я не столько искал природы, сколько дичи, мое внимание было устремлено именно на нее, но поскольку это искание дичи совершалось среди природы, последняя, так сказать, насильно проникала в мое сознание, да и не все время я сосредотачивался на процессе преследования дичи. За пределами этик моментов много времени я оставался лицом к лицу с природой, и
тогда она всецело охватывала меня, влияя на меня и
эстетически и физически, сообщая всему организму крепость и выносливость. И эти результаты жизни в природе, быть может, не истрачены и до старости. Общение c собаками, c лошадьми дало мне близость c животным миром. А встречи с охотниками из моего круга и из круга рабочего класса и с крестьянами дали мне то истинное начало демократического отношения и людям, которое осталось у меня на всю жизнь. Оно стирало те черты барства, которые давались моей принадлежностью к помещичьему слою; эти черты, правда, в нашей семье сильно ослаблены; это тоже в значительной степени было связано с тем, что и отец, и дядя, и деды были охотниками. Это облагораживающее влияние охоты ясно выступает в книге Дриянского и прекрасно оттенено в "Войне и мире" Толстого. Я отмечу также,
что охота пробуждала в моей душе сильные эмоции, упражняла ее волноваться без вреда для нее, и
эти эмоции заменяли для нее другие страсти. Итак, от охоты, не останавливаясь на побочных, второстепенным ее влияниях, я получил много для развития моего характера в благоприятном, думаю я, направлении. Но какой ценой для птиц и зверей? Как вычеркнуть из моего сознания, раз оно уже очнулось, тo , моpe стрaданий, которое я причинял этим бедным существам, которые имеют несчастье принадлежать к так называемой «дичи». Все эти подраненные утки и бекасы, которые долго и мучительно умирали где-нибудь под кочкой на родном болоте — можно ли их вспоминать без стыда? И как вспомнить без жалости (увы, задним числом) этих раненых птиц, которых я приканчивал, ударяя головой o приклад ружья или втыкая им перо в затылочное отверстие, чтобы разрушить мозг. И даже самое убийство их — кто дал мне право на это?.. Глеб Успенский описал талантливо, как всегда, кaртину рыбного промысла на Волге. Пойманную рыбу потрошили живой и засаливали."А что, — задает вопрос Успенский, — если бы рыба могла стонать жалобно, громко стонать от боли, — то неужели люди продолжали бы свое варварское дело?"
Конечно, да. Так и я продолжал охоту, только что прирезав зайца, который успел еще закричать жалобно, протяжно, громко, пока кинжал шел ему через шею и грудь; так продолжал я и удить рыбу, вытащив крючок из
пойманного карася вместе c частью его пищевода, в
который впился крючок. Я знаю, что многие, читая эти строки, скажут: "Все это сентиментальности. Не нами начато, не нами и кончится. И зачем это нападать на охоту, когда сам пишущий эти строки, эти мемуары, ест мясо животных и не воюет против мясоедения и против боен, и не делает ли он экспериментов на животных, иной раз и жестоких, и как же обойдутся без охотничьего промысла люди, только и живущие им?
На вопросы об экспериментах я отвечу в другом месте. Мясоедение (а с ним связаны и бойни, и охотничий промысел) настолько при современном состоянии культуры пропитывают условия нашего питания, что от него трудно (хотя и следовало бы) отделаться; вегетарианство вполне могло бы заменить его, но я лично не могу избавиться от него и, конечно, я не могу испытать удовольствия от собственноручного убиения скота на бойне. А охота - преследование и убиение дичи – не была для меня необходимостью для питания или служебным делом, как для егерей или промышленника. Охота зиждилась исключительно на удовольствии, и я осознал предосудительность его, только причинив животным много страданий. Я отказался от этого удовольствия под влиянием двух происшедших в моей жизни изменений; я обсудил мое развлечение философически и нашел его недостаточным для себя, но этого было бы мало, как его как его оказалось мало для приведенной в качестве примера aтавистической страсти архиерея; но у меня возникло при этом еще и чисто эмоциональное чувство жалости к птицам и зверям. И это решило мою победу над охотничьей страстью. Жалость вытравила ее. Я жалею птиц и зверей и желаю, чтобы охотников, по крайней мере «любителей», больше не было. Я желал бы, чтобы у охотника появилась жалость к зверю и птице. Я решил этот вопрос для себя и никому не навязываюсь в менторы. Но, когда мне приходится вести беседу об охоте, я стараюсь напомнить молодому человеку, что в охоте, кроме одной стороны – удовольствия, есть и другая – страдание жертв охоты. А на замечание о том, что отказ от охоты лишает возможности получить всю пользу, которую я сам признаю за нею, я отвечаю очень-очень много.
Здесь, в письменном виде, я постараюсь Быть краток. Я категорически утверждаю, что вся польза, которая получается через охоту от природы и людей, может быть получена через различные другие способы общения с природой и людьми. Таковыми могли бы явиться фотография, природоведение в разных формах, живoпись для тех, кто к ней способен, спорт и т.д. Развивать эти мысли в моих мемуарах нет необходимости. Главное возражение могло бы быть сделано в том смысле, что трудно привить интерес к этим безобидным занятиям в том возрасте, когда мальчик живет еще рефлексами и инстинктами. Это - вопрос педагогики.
В раннем возрасте не стоит прививать и охоту, а в
более позднем возможны во многих случаях (не во всех, конечно) более глубокие, содержательные, культурные интересы. О себе скажу, что я очень жалею о том, что мне не привили интереса к живописи, к которой я был, несомненно, способен и которой я стал заниматься на .старости лет. Я видел около себя настоящего хорошего живописца в лице моего отца. Он обладал большим художественным талантам, он учился у K. Маковского и Прянишникова, и картины его были превосходны. Я часто вертелся около него, когда он писал, я чистил ему палитру и мыл кисти, я любил живопись. Но, увы, дальше этого не пошло. Если бы мне даны были приемы живописи, то я, вероятно, почувствовав результаты, увлекся бы живописью. Но этого не была сделано. Охотничья страсть не позволила войти в меня другому стремлению. А между тем через живопись я начерпал бы из природы больше интересных и полезных знаний, чем через окоту.
