У меня была подруга. Она умерла в Аугсбурге.
Красивая, как майское утро.
Говорила на английском и немецком, как дышала. Ей все давалось легко. Петь, танцевать, вязать, учить и учиться.
Был у нее муж, любивший ее страстно, ревностно, тяжело, безрадостно. И она ему изменяла. Легко. Просто. Без всяких угрызений совести.
Он бил ее.
Однажды (уже в Аугсбурге) она вышла из дома (после очередного скандала) абсолютно голая, потому что не давал ей уйти, срывая и пряча одежды, тряпки и одеяло, в которое она хотела завернуться.
Вот она и пошла голая. Прямо в монастырь.
И ее приняли на проживание. У них там какая-то гостиничка есть. Для приблудных.
Там я ее и навещала, приехав из Мюнхена. Мы сидели на балконе (курили, пили виски) и смотрели, как монахини чаевничают в саду, ими же возделанном до райской красоты.
Булочки ванильные, мармелады разные, белый сервиз, крахмальные белоснежные воротники, крахмальные головные уборы, не знаю, как называются эти белые платки.Позавидовали мы им, вспомнили свой Ташкент (родина ведь когда-то была и у нас), молодость, мечты о жизни.
И вот среди этой жизни – мы и сидели. В чужом краю, ненужные – даже сами себе.
Когда она умерла (я ее не хоронила), приехала только на сороковой день, ее муж уговорил меня после кладбища поехать к ним, помянуть – и чтобы я выбрала себе что-нибудь на память – взяла абсолютно ненужную керамическую чашку с оранжевым цветком на белом поле.
Я его знала с юности, мы вместе занимались фехтованием. Был красивый, высокий, богатый еврейский мальчик. Тоже о чем-то мечтал.
Мы сидели в разгромленной квартире, он оставлял, покидал это поле боя и ложе смерти, и разговаривали. Пили, конечно, и много курили.
Он рассказывал мне о болезни, о больницах, как возил по миру (клиникам) в поисках исцеления, держал ее за руку до последнего вздоха. И плакал...Это было ужасно. И я его впервые в жизни пожалела и простила.
Потом спросила:
– А что, у тебя других женщин не было?
Он посмотрел на меня пристально:
– Почему не было? Много...
– И что тогда ты хотел?
– Она была единственной...
