Мое деревенское детство
В старом затертом альбоме есть одна фотография: бабушка в платке, сбившемся набок, стоит, как цапля, поджав босую ногу, в больших натруженных руках – крепкий боровик, на лице – радость. Лето. Небольшой палисадник, на стол из обычных досок горой навалены грибы, темные стены старого дома…
Почему-то я всегда вспоминаю бабушку именно такой – с довольной улыбкой. Чаще всего на ее простом, открытом лице жила тревога, впоследствии – боль и скорбь. А тут – счастье … Тогда ходили за грибами и принесли по полной корзине. В лесу, на первой Химе, белых – хоть косой коси. Кажется, это было как раз в канун моего дня рождения. Или позже?…
Волна памяти накрывает, как девятый вал, и вдруг из глубины прошлых лет одна за другой начинают выплывать отчетливые картины безмятежного, деревенского детства. Черно-белое немое кино, где все роли – главные…
Утро…
На серой бревенчатой стене тугой, как стрела, луч солнца. В сетку подслеповатого оконца бьется, гнусавя, одинокий комар. Где-то в отдаленье слышатся резкие хлопки пастушьего кнута да протяжное мычание коровы…
В чулане никого – бабушки-сестры встали и уже хлопочут вовсю. Лежишь, лениво потягиваясь, сенная подушка небольно колет щеку. К сладковатому запаху сена примешивается аромат чего-то недавно испеченного. Блины или оладьи!… Встаешь и босиком бежишь в избу.
На кухне перед жерлом печи в неестественной, немного театральной, позе стоит баба Валя, высоко задрав подбородок и вытянув руки с тяжелым сковородником под самый верх. Она допекает последнюю партию оладьев. Так бывает, когда дрова в печке уже прогорели. Бабушка ловит последний жар – на углях оладьи не поднимутся, останутся клеклыми. Она презрительно называет их «седенцами».
На столе стоит большой противень, в котором, как поросята, ровными рядами лежат пухлые пироги. По всей кухне витает капустный запах. Я не любитель пирогов с капустой. Вот были бы мои любимые крендельки с корицей...
- Бабуль! А плюшки? - обиженно спрашиваю я.
- Отстань! Вишь, пироги еле поместились… - отвечает бабушка и, хитро щуря глаза, добавляет: «Будут тебе плюшки…» Я чувствую какой-то подвох, но пока не понимаю, с чем он связан.
Раз баба Валя обещает, то обязательно испечет и даже мне разрешит сделать несколько штук. Это целая история – слепить такую плюшку. Во-первых, сначала все тесто разделывают в небольшие шарики – пышки. Во-вторых, каждый шарик надо размять, смазать полученный кружок маслом – подсолнечным или сливочным, посыпать сверху сахаром вперемешку с корицей и уж потом слепить кренделек, который надо разрезать ножиком и вывернуть наизнанку. Вкуснотища необыкновенная!
Слева на черном от сажи шестке – миска с оладьями, рядом эмалированная кружка с топленым маслом. «Возьми пометашку, помажь», - просит бабушка, опуская сковородник.
Меня не надо просить дважды: я обожаю это занятие. Прежде всего потому, что самые вкусные оладьи можно незаметно засунуть себе в рот и потом перехватить немного. Семья у нас большая, за столом иногда собирается по тринадцать человек, и каждый должен попробовать хотя бы один испеченный блин или оладушек. «Хватит, - говорит баба Валя, увидев мои ухищрения, - нажрешься и кашу есть не будешь!» Она всегда так говорит, грубовато, но совсем необидно, при этом ей ничего для нас не жалко – сама не съест, а другим отдаст.
Я макаю последний кусок в кружку - он получается необыкновенно вкусный – насквозь пропитанный маслом. Бабушка закрывает миску крышкой и ставит в печь у самого выхода – так оладьи не остынут и не пригорят. У нее еще полно дел: переставить чугунки с кашами, картошкой, сделать «яишню». А я бегу умываться и накрывать на стол.
В общей зале – светлице – уже сидит Ниноза, родная сестра бабушки, и режет огурец в салат. «Доброе утро, соня, - говорит она улыбаясь, - принеси-ка лучка с укропчиком. Да помой!» Она обнимает меня свободной рукой и громко чмокает в щеку, приговаривая: «Ты мой золотой!...»
Мне невдомек, с чего эти телячьи нежности. Вообще-то, мы с Нинозой друзья. Я люблю поболтать с ней – так же, как и я, Ниноза обожает читать и с удовольствием слушает пересказы моих любимых книг. У нее прекрасное чувство юмора, которое всегда выручает в сложных ситуациях. Ниноза может сделать выговор так, что самолюбие при этом не пострадает, а желание быть умнее останется.
Смешное у нее прозвище, правда? Это за колкие замечания по всякому поводу. Даже баба Валя с ней не может справиться, а уж наша бабуля – тушите свет! Она так ругается, что даже пастухи краснеют.
Умывальник висит на заборе. В палисаднике, бормоча, неспешно возятся соседские куры. Бабушка гоняет их, чтобы не гадили, но хитроумные птицы нашли лазейку в заборе и успешно пользуются ею. Под кухонным окном можно много чего вкусного найти: корочки хлеба, остатки каши – так иногда дети избавляются от переедания. Но куры приходят сюда не за этим – под умывальником всегда мокрая и рыхлая земля, в которой водятся жирные темно-красные червяки. Я пытаюсь одновременно погладить зазевавшуюся курицу и подергать язычок умывальника. В деревне его называют – рукомойник. Вот незадача! Воды в нем ни капли. Значит, придется идти на Васин колодец. Я беру ведро, которое всегда стоит на дощатом уличном столе, и смело иду через дорогу.
Васин дом напротив нашего, только у нас нет колодца, а там есть. Хотя у каждого дома свои колодцы, на этот ходит вся деревня. Якобы вода здесь чище и вкуснее. С верхней ступеньки своего зеленого крыльца Вася зорко следит за тем, сколько ведер израсходовано за день. Летом каждая капля на счету. Своим, деревенским, он делает поблажки, а дачникам не положено. Поэтому с тех пор как я научилась управляться с колодезным «журавлем», меня часто посылают за водой втихаря, если Васи нет на своем посту.
Вася Белов – грозный с виду, кряжистый старик. Он курит «Беломор» и все лето ходит в кепке и огромных растоптанных валенках. Целыми днями дед сидит на крыльце, курит, натужно кашляя, отхаркивается и осматривает окрестности. Его побаивается вся деревня: у Васи есть настоящее охотничье ружье.
Вася пчеловод. Перед своей терраской он посадил в рядок липы, чтобы его пчелы не летали за тридевять земель, а набирали мед у дома. Ульи стоят в огороде и за домом. Когда он гоняет рой, невозможно выйти на улицу: с лету в волосы обязательно вцепится какая-нибудь сумасшедшая пчела, будет надрывно жужжать и укусит, распространяя вокруг противный сладковатый запах.
Сейчас сердитого деда не видно. Я на всякий случай оглядываюсь кругом, оценивая ситуацию.
Наискосок через дорогу тетя Зина волочит по земле тяжелую цепь, за ней бежит, виновато мыча, здоровенный теленок – наверное, сбежал, одуревший от «крючков», обратно в стойло. «Крючками» здесь называют мелких серых слепней. Летом в жару от них нет спасенья. Они летают бесшумно, нагло лезут в лицо и кусают так, как будто в тебя и впрямь вонзили острый рыболовный крючок.
У дома Кудрявцевых надрывается трактор – Митрий приехал домой обедать. Я вижу, как со двора выходит Клавина сестра Лиза с ведром. Она выплескивает содержимое на навозную кучу, куда оголтело несется куриное стадо.
Со стороны леса с огромной корзиной на спине - плетюгой – идет тетка Наталья, по-здешнему Талюха. В корзине – свежескошенная крапива и трава. Покуда коровенки гуляют по полям, по лесам, заботливые хозяйки готовят им угощенье – травушку-муравушку и ведро вкуснейшего теплого пойла с размякшим хлебом и разваренной мелкой картошкой. Я наблюдала, как коровы в один момент, будто насосом, выкачивают жидкость и съедают всю картошку, а потом долго мусолят ведро в надежде на добавку.
У леса, позади нашего огорода, почти вплотную, второй Васин огород. Через колья видна Нюшина спина: она внаклонку стоит перед широченной грядкой и полет. Тетя Нюша – Васина жена – высокая дородная старуха с молодыми глазами. Она очень добрая и всегда угощает нехитрой деревенской снедью.
Ага, никого, кто мог бы помешать! Я уже у цели, и теперь мне предстоит борьба с непослушным колодезным «журавлем», который все норовит вырваться из рук и взметнуться в небо. Однажды упустили ведро. Зрелище было интересное: «журавль» гордо смотрит в самую высь, а взметнувшееся за ним ведро на длинном шесте болтается из стороны в сторону. Его тогда еле опустили. Я с ужасом представила, что вслед за этим ведром вполне могла отправиться и моя худенькая фигурка. Представляете? Девчонка с ведром на нереальной высоте… Ужас!
Освободив ведро от крюка, я с усилием толкаю его вниз – пустое, оно никак не хочет опускаться. Для этого надо налегать на шест, наклоняясь внутрь сруба. Я с любопытством смотрю в черную глубину. Там ничего, кроме неведомо как туда попавшей лягушки. Ведро опускается вниз и, наполовину наполненное водой, весело мчится вверх – только успевай его поймать и опорожнить в свою тару. Ледяные струи обжигают ноги, но мне не до этого: рвущееся на свободу колодезное ведро теперь нужно прицепить крюком обратно.
Наскоро умывшись, я вприпрыжку бегу в огород выполнять Нинозину просьбу. Огородик у нас маленький, не то что у других, но там растет все, что нужно: лук, редиска, горох, свекла, морковка, картошка, укроп, петрушка и «клоповая» трава – кинза. Ее обожает мой дядька Виталий – ест ее охапками. На отдельных грядках устроились огурцы и предмет постоянных посяганий детворы – клубника. Я не помню, какой по-настоящему был вкус той клубники – тайком мы срывали ее полузеленой и, не удосуживаясь помыть, ели прямо с грядки.
В этот раз мне не повезло – кто-то до последней ягодки обобрал кустики. «Наверняка, Сережке опять набрали», - с некоторой завистью думаю я, наскоро умываюсь и с пучком чистой зелени бегу в дом.
А там уже подтягиваются к завтраку остальные обитатели дома. Стол накрыт: посередине – сковородки с дымящимися кашами (гречневой и пшенной) и миска «травы» - салат, в который порезали вареные, с яркими оранжевыми желтками местные яйца. Салат обычно заправляют подсолнечным маслом с солью, и бабушка, к моему крайнему неудовольствию, украдкой бросает туда горсть сахарного песку.
- Ты с чем будешь – с мэнээзом? – обращается ко мне баба Валя. Бабуля с чего-то сегодня очень добрая. Конечно, с «мэнээзом»! С маслом и так каждый день…
Я сажусь на свое любимое место у окна. Из него видна левая часть деревни до самого поля и пруд. На подоконнике, щуря свои безмятежно-голубые глаза, умывается сиамская кошка Машка. Она уже выклянчила свою порцию рыбы и теперь в хорошем расположении духа. Я старательно глажу ее, но Машка безразлична к моим ласкам. Закончив свое занятие, она спрыгивает с подоконника и не спеша идет через всю залу к двери – совершать утренний моцион. На полпути из темного угла на кошку стремительно нападает Сережка, четырехлетний двоюродный брат, с которым мы все лето на ножах. В короткой неравной борьбе побеждает Машка, пуская в ход и когти, и зубы. Укушенный с оглушительным ревом демонстрирует всем три жирные багровые царапины.
- Паразитина! – кричит баба Валя. – Зачем лезешь к Машке? Она тебе глаз может выцапать! Лялька, беги в чулан за зеленкой!
Лялька – это я. Хотя мое настоящее имя Лариса, я не люблю его. Меня назвали в честь Бесприданницы. Я видела этот фильм, где сначала Ларису предают, а потом стреляют в нее из пистолета. Такая ужасная судьба была для меня абсолютно неприемлема. Я не понимала, зачем нужно было называть свою дочь именем трагически погибшей женщины, и решила, что буду бороться за свое счастье – перестала отзываться на имя «Лариса».
Быстрее молнии я бегу из чулана, крепко держа в руках пузырек – не каждый раз удается увидеть горькие слезы своего врага, укрощенного зеленкой. На предложение «помазать ваткой болячки» Сережка ревет бегемотом, потому что знает, какая кусачая и щипачая эта ватка. Через уговоры, а именно: конфету и пирожок – согласие на экзекуцию получено, и рев переходит во внутриутробный вой, прерываемый жеванием: не дожидаясь окончания операции, Сережка успел запихнуть в рот целую конфетину.
Последние всхлипывания позади, все в сборе, и теперь можно наконец-то начать свой завтрак. Но тут торжественно появляется баба Валя с полной тарелкой моих любимых плюшек с корицей. Она сует мне в руки плюшки, неловко целует куда-то в голову и говорит с радостными слезами в голосе:
- С днем рожденьем! Расти большой…
Голос бабы Вали прерывается на полуслове – она человек эмоциональный и всегда плачет, когда в семье происходит какое-нибудь событие. Особенно ей жалко меня. Я «брошенка», которую «сбагрили бабке на лето». Родители развелись, мама вся в работе, а я – сколько себя помню – на воспитании у бабушки.
Она порывисто обнимает меня худой, жилистой рукой, испачканной сажей. Баба Валя не умеет ласкаться и почему-то стыдится проявления своих чувств. Ей гораздо проще высказать любовь через хорошее отношение: покормить, постирать, связать теплые носки. Когда работы по дому не было, она всегда вязала бесконечные носки или штопала дырки – заботилась о каждом. Я крепко целую бабушку за все, что она делает.
Вот я, дуреха, свой праздник проспала... Ждала-ждала всю неделю… Бабуля не забыла – вон каких плюшек наверетенила…
- Слушайся взрослых!...
- Пей молоко!...
- Будь умницей!… - слышится со всех сторон.
Все наперебой поздравляют меня с юбилеем – как же, десять лет позади! – и дарят незамысловатые подарки. Ниноза – красивый глиняный бокал с яркими маками, тетя Ира – голубенькую летнюю кофточку с круглым воротничком (она работник торговли и ей подвластна покупка любой красивой вещи), дядька – мисочку клубники.
- Подзлавляюсднемлаждением! – в одно слово, картавя, говорит Сережка, протягивая в ручонках горсть моих любимых шоколадных конфет «А ну-ка, отними!» и так же, как и баба Валя, целует меня куда-то в волосы. Одна конфета падает на пол, и он стремглав бросается за ней – это теперь его трофей и, пока никто из взрослых не видит, сует в рот целиком. Ему не дают много конфет – у него диатез.
Я вся в лучах любви и радости, и хотя мама приедет только после двадцатого июля, мне хорошо и покойно – никакая я не «брошенка».
После шумного завтрака, прерываемого тостами за здоровье именинницы, нас с Сережкой милостиво отпускают попрыгать на баллон – здоровенную покрышку от «Кировца», надутую насосом. Это наш «батут», на котором любят сидеть все обитатели дома. Мы, дети, всегда играем тут, прыгаем или просто сидим сверху – греемся на солнышке. Но самое любимое развлечение – кататься на баллоне в пруду. Это целое путешествие, захватывающее и чреватое какими-нибудь неожиданностями.
Можно сачком поймать золотистого карасика, наловить улиток, водяных жуков, нацеплять водорослей, накидать в банку подобранных с Волги камней - «чертовых пальцев» и ракушек – будет аквариум.
Можно потерять шест и долго скитаться по пруду в поисках удобной пристани. Плывешь себе, болтая ногами …
Можно навернуться с баллона и в чем есть искупаться в рыжей воде, взбаламученной шестом, а потом подцепить на ногу пиявку и заорать благим матом на всю деревню. В ответ обязательно услышишь бабушкино:
- Ах вы, паразиты! Ну-ка вылезайте оттудова сейчас же, а то крапивой излуплю!
У бабушки не заржавеет, мы быстренько причаливаем к мосткам, вытаскиваем баллон на берег и, поставив на попа, катим его к дому или катаемся с горки, садясь внутрь колеса.
Но сегодня нам обещали развлечение получше – поход на залив купаться. Наша деревня стоит на опушке леса, Волга и ее заливы от нас на приличном расстоянии – километра три, не меньше. Но мы с огромным удовольствием ходим вместе со всеми – целый день можно купаться, или загорать на берегу, или собирать желтые кубышки с тонким, нежным ароматом, а если повезет – выдрать из глубины настоящую белую лилию.
Пока взрослые собираются, мы терпеливо ждем – у нас все с собой: трусы, тапочки, сачки.
- Лялька, сходи к Зинухе за молоком! – раздается бабушкин голос через сетку окна. – Банку возьми, на заборе висит чистая. Попей там молочка-то! – добавляет баба Валя, старательно выговаривая букву «о». Как все местные жители, она «екает» и «окает», прибавляя ко всем женским именам окончание «-уха». Бабушка произносит много непонятных слов – трушляк, кимарить, бадейка, лешняк, бочаг, отава, залавок, но мы прекрасно понимаем ее - этими словами пользуются все бекетовцы.
Разговор у нее щедро пересыпан матерком, иногда таким забористым, что трудно сдержать смех. Временами кажется, будто она и не ругается, а разговаривает на нем. Мы привыкли к ее выражениям и часто смеемся над тем, как озорно и метко баба Валя выражает свои простенькие на вид мысли.
Дом у тети Зины самый красивый во всей деревне: обитый тесом, покрашенный оранжево-желтой краской, добротный, ухоженный заботливыми руками. Ярко-белые резные наличники очень украшают его фасад. Но главное украшение – это цветник перед домом. Каких цветов там только нет! И незабудки, и гвоздики, и флоксы!... Когда идешь по тропинке вдоль усадьбы к Клавдюхе за молоком, обязательно посмотришь через щель – расцвели лилии, и если расцвели, то какого цвета – белого, розового или оранжевого.
Тетя Зина – отменная хозяйка, все у нее самого лучшего качества, особенно коровье молоко. Да и сама породистая корова Красавка – просто загляденье: рослая, ровного светло-коричневого цвета, с прямыми, наподобие ухвата, длинными рогами. Когда она степенно идет ко двору, цепляясь за траву огромным тугим выменем, из всех четырех сосков бьют белые струйки. Тетя Зина ухаживает за ней как за малым дитем: угощает вкусненьким и любовно разговаривает с ней, ласково поглаживая рукой по холке. Подойник всегда сверкает чистотой, а перед дойкой тетя Зина бережно обмывает Красавкино вымя и насухо вытирает чистой тряпочкой. Наверное, поэтому и молоко у нее самое вкусное – тягучее, чуть сладковатое на вкус.
Тетя Зина уже подоила, процедила, разлила в кринки – получилось больше ведра. Она знает о моем появлении и ждет, когда я подойду. В руках у нее большая алюминиевая кружка с парным молоком.
- На-ка, выпей!
Я немного побаиваюсь ее, она строгая, неулыбчивая женщина и не любит детей, которые топчут траву на ее усадьбе – так называется луг, предназначенный для покоса. Мы часто наведываемся туда за любками. Любка – ночная фиалка с нежным ароматом – начинает пахнуть по вечерам. Найти на лугу любку непросто – она прячется в самой гуще травы. Пока мы ищем цветы и топчем усадьбу, нас преследуют гневные окрики колхозников. Особенно сердится Зинуха, но сейчас ее глаза лучатся теплом.
- Пойдем-ка, чего покажу, - ласково говорит она и ведет меня прямо в палисадник, когда я с усилием опорожняю кружку. – Нарежь-ка себе букет, именинница!
Я не верю своему счастью, просто любуюсь на это цветочное великолепие. Цветник благоухает и пестрит бутонами всех сортов. Тут и нарядные анютины глазки, и изящные циннии, и нежно-голубые колокольчики, и шапки разноцветной турецкой гвоздики и алого лихниса, белоснежные красавцы дельфиниумы, огромные кусты оранжево-красных лилий и всякая прелестная мелочовка от вербены, ноготков, львиного зева до левкоя и душистого горошка с настурцией.
Я не хочу трогать цветы – это кажется мне кощунством. Тогда тетя Зина подходит к каждой грядке и срезает по одному цветку тяжелыми садовыми ножницами – получается огромный букет, который не умещается у меня в руках.
- Пойдем, провожу! – Она берет банку с молоком, и мы чинно идем обе по дороге: она – с банкой молока, я – с пышным букетом.
В нашем палисаднике полно народу – обильный завтрак закончился для всех. У стола стоит баба Валя с Нюшей и рассказывает что-то уморительное, потому что сидящая рядом Ниноза покатывается со смеху:
- Гляжу – опять ночью Васька Белов к нам пришел, голодный как черт. Что же, думаю, Нюша-то его совсем не кормит. И не стыдно? Я и говорю: «Слышь, Нин, Васька-то повадился по ночам к нам ходить. Сначала к Зинухе завернет, а потом уж к нам». А Нинуха - да неужели таскается, он же старбротье негодное – разнегодное, а все туда же! И чего Нюша смотрит? Видать, совсем у них разладилось…Я ей, дак дело у него такое – шляться, и не старый он – годков пяток всего и будет. А Нинуха глаза вытаращила и говорит: «Ты про кого?!» Я про Ваську, кота, а ты чего подумала? Она как га-га-га!....
Нюша, сдержанная по натуре, смеется одними глазами, а мы хохочем до икоты. Тетя Зина, утирая слезы кончиком белоснежного платка, говорит сквозь смех:
- А я думаю, чегой-то Нюша со мной здороваться перестала? Валька что ли набрехала …
Баба Валя отсмеялась и уже тычет мне в руки большущую грязную брюкву с длинной жесткой ботвой, только что вытащенную из грядки:
- Вот тебе от Нюши! Что надо сказать?
Бабушка часто обращается со мной, как с маленьким Сережкой – учит правилам жизни заново. Я, с букетом и брюквой, смущенно говорю тете Нюше «спасибо» и некоторое время становлюсь объектом их внимания:
- Лялька как выросла, уже большая…
- А букет-то, букет!...
- Недавно еще махонькая была…
- Гляди-ка, Валюх, щечки округлились немножко – на парном молоке –то …
- Только щеки и висят – весь день болтаются, а вечером, паразиты, молока надуются и не жрут ничего…
Разговор для меня принимает неприятный оборот, и я быстренько сматываюсь, пока очередь не дошла до бабушкиных причитаний о том, что «заботы нет никакой, Люська, зараза, болтается по черт-те каким лагерям, а ить девке мать нужна, а не кукушка».
Я ставлю цветы в пластмассовое зеленое ведерко с водой и залезаю по крутой деревянной лестнице на чердак. Днем там царство покоя – никого нет, кроме Машки, которая любит спать на разостланной постели. Счастливчики, те – кому достались почетные спальные места на чердаке – собираются там глубокой ночью, вволю наигравшись в «козла» или «лото». Несмотря на укусы комаров, спать тут – одно удовольствие, всегда свежий воздух, от сена идет приятный, слегка пряный запах.
Особенно уютно лежать в дождь, по самый нос укрывшись одеялом. Капли монотонно барабанят по крыше, где-то совсем рядом бесцеремонно шуршат домовые мыши, давно привыкшие к нашему обществу, да приглушенно гудят в огромных серых гнездах сердитые осы… Но в грозу туда лучше не соваться – все звуки будто пропущены через усилитель – оглушительные раскаты грома пугают своей силой и объемностью, а порывы ветра такие мощные, что еще немного – и старенькая, залатанная рубероидом крыша того и гляди улетит в черноту ночи.
Вообще, когда начинается гроза, в нашем доме никто не спит: мы с Сережкой сидим в красном углу под образами, одетые и обутые, а баба Валя, тоже одетая по-дорожному, собирает вещи в черную тряпичную сумку и читает про себя молитву «Отче наш». Когда раздается особенно страшный раскат грома и ослепительная молния грозно освечивает стены дома, она приседает на пол и судорожно крестится. В ее глазах искренний страх, но не за себя, за нас, которых доверили ей.
На чердаке много интересных вещей: старинный патефон со сломанной иголкой, несколько потрескавшихся от времени пластинок и
старый скрипучий сундук, в который свалена отслужившая срок обувь вперемешку со старомодным женским тряпьем. У окошка на грубо сколоченном столе – черное, с мутным стеклом, зеркало. Я одеваю на себя длинное темно-синее, бабушкино, платье или коротенькое, с кокетливой розочкой, мамино, встаю на каблуки, завожу патефон и под трескучие звуки «Ландыша» верчусь перед зеркалом и пою, изображая из себя артистку.
- Ляльк! Ты на чердаке, что ли?– кричит бабушка, стоя на мосту около лестницы. – Ну-ка, чего скажу! Иди, Мишка тебя кличет, у колодца вон.
Я осторожно высовываюсь из окна – правда, стоит, дурак, около колодца, держит в руках чего-то. Наверное, подарок. Мишка старше меня на три года и кажется мне вполне взрослым парнем. Я еще равнодушна к мужскому полу, но мне приятно, что он обращает на меня внимание.
- Щас спущусь! – отвечаю я и совершенно не тороплюсь выполнять свое обещание. Когда наконец я предстаю перед ним, он, смутившись, сует мне в руки пачку «Юбилейного» - мое самое любимое печенье - и поздравляет так же смущенно: торопливо, скороговоркой. Я, слегка улыбаясь, что-то отвечаю ему, пытаясь кокетничать, как взрослая. За нашими действиями внимательно наблюдает дед Вася, обидно посмеиваясь.
-Мишк, а Мишк…кхгм…хм…гмхмм! – раздается его расколотый кашлем басок. – Ты ей подарок вручил? Вручил… Ну дак пущай она…кгм…хмм… таперича тебя поцалует, гы-гы-гы!
Дед Вася доволен тем, что смутил внука, потому что несчастный Мишка мучительно краснеет до самых ушей.
- Ну ты, дед, даешь, - вполоборота произносит он, и между нами повисает неуклюжая пауза. Ситуацию спасает картавый Сережкин возглас: «Тетя Лида плиехала, ула-а-а!» и бабы Валино: «Батюшки! Матушка, Лидуха!...»
Вот это новость! Вот здорово! Через секунду я уже около дома и радостно обнимаю за шею третью бабушку. Ну какой теперь залив!...
***
Тетя Лида, Лидуха, жила в городе. Так здесь называли Калязин. У него своя замечательная история: в замшелой древности это был бойкий торговый город, живописно раскинутый по берегу Волги. Советское прошлое превратило его в райцентр и коренным образом изменило очертания: построенное Рыбинское водохранилище поглотило большую часть города, разделило надвое. Теперь в память об этом событии на воде гордо возвышается белая колокольня затопленного Никольского собора – все, что осталось от прежних стен. Всякий раз, проезжая через Жабню – приток Волги, я вглядываюсь в знакомый силуэт - колокольня невыразимо прекрасна в своем величавом одиночестве – и в ярких лучах солнца, и на фоне грозового неба – символ непотопляемой России. Много позже, когда стены колокольни начали разрушаться от воды, вокруг нее насыпали грунт – образовался маленький островок, летом заросший травой и мелким кустарником. Круглый год к ней толпами валят туристы – полюбоваться редким зрелищем церкви на воде.
Нас частенько возили к Лидухе в Калязин, мужская половина семьи ездила к ней на зимнюю рыбалку, а тетя Лида, в свою очередь, приезжала к нам в Бекетово за ягодами и грибами.
***
Лидуха стоит с руками, полными грибов, за плечами – здоровый рюкзак, из которого торчат мохнатые ножки подосиновиков.
- Дак ты с какого ж поезда? – спрашивает баба Валя, помогая сестре освободиться от вещей. – Мы тебя только к обеду ждали… Нинуха! А ты говорила Лидуха не приедет…
- С утрешнего, с какого же еще! – отвечает, смеясь, тетя Лида и вытирает очки с толстыми стеклами концами платка. Она всегда в хорошем настроении и часто смеется.
- А время-то уже двенадцатый час… Неужто все шла? – улыбаясь, спрашивает Ниноза, обнимаясь с Лидухой.
- Шла…. Я, почитай, еще килОметров пять лишних отшлепала. Все попадаются и попадаются, в сторону свернешь, а там - грибов до е…ной матери! Мачилка, гляди-ка, что я тебе привезла!...
***
«Мачилка» - это опять я. Тетя Лида рассказывала, был у них в Узбекистане один сосед – татарин Ачил, упрямый, как осел, что ему ни скажешь – все против сделает. Меня тоже считали упрямой, и тетя Лида всегда говорила в ответ на мои чересчур эмоциональные возражения: «Ну, Ачил, завел свою нуду!... Давай лучше песенку споем про медведей. Голосишко у тебя хороший, чистый!» И я с удовольствием пела, забыв про то, что буквально каких-то несколько минут назад со слезами на глазах пыталась доказать свою правоту – отстаивала независимость.
Когда я была еще крохой, Лидуха брала меня в лес по грибы и ягоды. Большая и сильная, она сажала меня на плечи и шла по лесной дороге, громко распевая песни. Я подпевала ей тоненьким голосочком. С высоты мне была видна каждая поганка. Завидев гриб, я дергала Лидуху за платок и громко кричала: «Гли-и-и-п!» Лидуха ссаживала меня с плеч и я, как охотничья собака, приносила ей добычу.
- Какая ты, матушка моя, востроглазастая – все видишь! – хвалила меня Лидуха, – и добавляла опечаленно: – Не то что я, тетеря слеподырая…
Набирали мы с ней всегда полную корзину.
Как-то в один год уродилась в лесу и окрестных подлесках малина. Было ее так много, что ветки сгибались до самой земли. Ходили все кому не лень: даже немощная баба Вера ползала с бидончиком раза два. Лидуха приехала, когда наши уже набрались этой малины – запаслись лечебной провертки на десять лет вперед. Баба Валя идти отказалась – «на кой черт ее столько, потом и на Лысане не вывезешь» (Лысан, старый клешнятый мерин, каждый год в конце августа тащил груженную коробками телегу на станцию, когда надо было уезжать в Москву). Лидуха пошла одна, взяв за компанию меня. Было мне тогда немногим года три.
- Да ты с ума сошла, – сокрушалась бабушка. – Малого ребенка за малиной тащить!... Там змей полно, не дай бог, ужалит… Иди одна, не дури…
- Ладно тебе зудить, Валюха, – пускай девчонка в лесу маненько побудет… – не уступала сестра. И мы пошли.
В самой гуще малинника Лидуха спустила меня с плеч и дала стаканчик:
- На-ка, собирай сюда! Да не ходи далеко и под ноги смотри: увидишь большого червяка – кричи что есть мочи и не дергайся.
Я задрала голову кверху, осмотрелась: со всех сторон, касаясь платка, лезли крупные душистые малинины, а прямо передо мной в липкой тягучей паутине висел громадный паук. Я заорала как было приказано. Лидуха дернулась, чуть не просыпав набранных ягод:
- Господи, чего ты орешь-то? Испугала до смерти…
- Тут пауки… Вон какой! – я показала на страшилище пальчиком.
- Да съест он тебя, что ли? Не ори, а собирай. Малина-то какая крупная!...
Но во мне уже включился дух противоречия:
- Нету здесь малины ни х…я, тут пауки одни… – сказала я внятно и топнула сердито сапожком.
- Это кто ж так говорит? – изо всех сил стараясь придать голосу строгость, осторожно спросила Лидуха.
- Бабуля…
- Бабуля большая, ей можно ругаться, а тебе нет.
- Я вырасту и тоже буду ругаться, как бабуля, - был ответ.
Лидуха смеялась до слез, неоднократно рассказывая про это домашним. Баба Валя сквозь смех переспрашивала:
- Так и сказала?... – и все снова заходились от хохота.
Тетя Лида – так мы с Сережкой называли среднюю бабушкину сестру – легко и незаметно для окружающих умела наладить отношения с детьми, которые всегда слушались ее и никогда не прекословили по пустякам.
Баба Валя, являясь свидетелем наших «укрощений», ревниво говорила: «Вот и живите со своей Лидухой… Пускай она вам сочни печет, обстирывает и ж…у на ночь моет! А я – бабка Ежка…» - и обиженно поджимала губы.
Целью этого монолога был вызов любви к себе, что мы усердно доказывали, обнимая то бабу Валю, то тетю Лиду. Конечно, никто ни с кем не собирался расставаться, но когда представлялся случай навестить в Калязине Лидуху или она приезжала к нам в Бекетово, мы безмерно радовались не столько подаркам, сколько ее присутствию. Баба Валя на этот период немного отдалялась от нас, и мы отдыхали друг от друга в обществе Лидухи, которая легко поддерживала баланс между детским «хочу» и взрослым «надо». У бабушки постоянно был переизбыток либо наших «хочу», либо ее «надо».
***
- На-ка тебе вот… проварда! Да подожди, задушишь!... – Лидуха, смеясь, отрывает мои руки от шеи, потому что, как баба Валя, стыдится принимать благодарность – считает себя недостойной.
Проварда – это узбекская сладость, спрессованная в подушечки сахарная пудра. Вкуснее, чем конфетки «Мечта» в розовой обертке и проварда (шоколадные конфеты с белой начинкой не в счет – они вне всякой конкуренции), для нас ничего не было. Особенно вкусна была проварда с горячим мятным чаем, который любили пить по вечерам. Если, правда, кулек доживал до вечера. В этот раз Лидуха привезла два кулька – один мне, другой – Сережке. Она была очень доброй и тоже любила сладкое, что в избытке сказалось на ее высокой крупной фигуре.
Поставить рядом сестер – и ни за что не догадаешься, что они родные. Бабушка узенькая, худенькая, Ниноза маленькая, кругленькая, Лидуха большая, широкая. Но как-то они сидели втроем на баллоне обнявшись и Виталий, бабушкин младший сын, сделал фото. Оказалось, они похожи именно лицами: широкие скулы, особый, кулевский, прищур глаз, большой рот. И выражение лица: бесхитростное, доброе. Простые, русские бабы, перенесшие много на своем веку…
***
У каждой из них была по-своему тяжелая судьба. Они пережили сталинские лагеря, войну, голодное послевоенное время.
Пожалуй, бабушке повезло больше всех – она жила при муже, воспитывала четверых детей и встретила беспокойную старость в семье младшей дочери. Муж, пастух из соседней деревни, попался ей покладистый и добрый, и всю недолгую жизнь не перечил своей Валюшке, которая нередко побивала его за пристрастие к вину. Потом они перебрались в Москву, в общежитие на Зеленых горах. Сергей служил участковым милиционером, Валентина держала хозяйство. На лето они уезжали в деревню – в старый дом, оставшийся по наследству от матери. У Сухарихи было пятеро детей – в Бекетово приезжали две сестры – Валентина и Нина.
Лидия и Нина сидели в тюрьме: первая за то, что укрыла в одежде горсть зерен для голодающих детей, вторая – за невинный анекдот про Сталина. Когда Лидию забрали в тюрьму, вмиг осиротевших детей – девочку и мальчика – отдали в детдом. А мать пошла по этапу на строительство железной дороги в Монголию. Вернувшись после амнистии, она узнала, что детей разлучили и следы их затерялись из-за пропавшего архива. Мальчика много лет спустя нашли на Крайнем Севере, о девочке ей ничего не удалось узнать кроме того, что, возможно, дочка умерла еще во младенчестве сразу после разлуки с матерью. Потом в Узбекистане она родила дочь Татьяну и вышла замуж за хорошего мужика – хохла Степана, мастера на все руки, который искренно любил и ее, и приемную дочь.
Самую младшую сестру Нину выпустили из тюрьмы сразу после рождения дочери Людмилы. Годовалый сын Вовка воспитывался у родных. Замужество Нины было неудачным – двухметровый красавец Иван пил как сапожник и во время запоя не раз бил жену. Однажды Нину нашли в луже крови с пробитой головой. Рядом валялась разломанная на куски тяжелая табуретка. Нину отвезли в больницу, и врачи сказали родным, что никакой надежды нет. Почти месяц она была без сознания, но чудом выжила. Последствия этой страшной травмы сказались потом: в пятьдесят пять лет ее разбил паралич после тяжелого инсульта. Целый год Нина лежала без движения, держалась только благодаря заботам дочери Людмилы, но воля к жизни была сильней – и она снова встала. Я помню, как Ниноза каждое утро занималась специальной зарядкой – разрабатывала суставы рук и ног. И никогда, никогда! – я не слышала от нее жалобы на горькую участь. Судьба подарила ей долгую, счастливую старость в семье дочери, где лучший кусок всегда отдавался бабушке и чье слово было священно.
Другие дети их семьи – тетя Паня, Прасковья, и дед Леня осели в других городах. Паня – в Питере, куда мы два раза приезжали с бабушкой в гости, а Леня, Алексей, во Владивостоке.
Я плохо помню тетю Паню. В памяти остался, как старая фотография, один образ: круглолицая, румяная старушка с улыбчивым маленьким личиком держит в худеньких руках огромный фарфоровый чайник старинной работы, разливая ароматный чай в миниатюрные белые чашечки. Она была сводной сестрой, и с бабушкой они общались посредством писем и поздравлений, которые писали друг другу с завидным постоянством.
Единственный брат в семье, Алексей, или дядя Леня, как он сам себя называл, часто приезжал к нам в Бекетово проведать родные места. В раздумье, заложив руки за спину, дядя Леня бродил по окрестным полям, захаживая в избы к тем, кто помнил его с детства. Был он невысокий, но ладный мужик, всегда одетый с иголочки: в костюме и ботинках, благоухающий хорошим одеколоном. Работа – он служил коком на судне – безбрежные океанские просторы, а главное, чтение книг причудливо изменили его характер. Из простого деревенского парня он превратился в воспитанного, сдержанного и много знающего человека с изысканным вкусом и чувством меры. Одно осталось неизменным – его тверской «окающий» говорок, которого он, впрочем, никогда не стеснялся.
Первым делом он клал в руку сестре двадцатипятирублевку и просил, чтобы она тратила ее как заблагорассудится. Сначала погашались все «молочные» долги, покупались продукты в местном магазине – вкусная жирная селедка, тушенка в стеклянных банках, конфеты, свежий ржаной хлеб, мятные пряники – остальное бабушка прятала на черный день.
Перед младшим братом она благоговела. Когда до нее доходил слух, что приезжает Леня, бабушка с самого утра бегала как оглашенная – то за молоком и сметаной, то за свежими овощами к столу, ругалась на всех подряд:
- Ах, бл…д- и-и!.. – то и дело раздавался ее истошный вскрик, когда что-то не ладилось или, еще хуже, разливалось, разбивалось. – В доме ни дровины (молочины, мясины, маслины, песины – в зависимости от востребованности)!... А всем жрать подавай… А что бабке делать? Себя искромсать да в чугун положить?...
- Мать, да ты скажи, чего надо – я сделаю, – говорил Толян, самый работящий бабушкин зять. Он помогал ей топить печку – ворочал здоровенные чугуны, а при случае – и сам мог бы сварить щи да кашу. Бабушка всегда ругалась с ним – Толян был любитель залить за воротник, но знала – на Толика можно положиться во всем, он, родимый, безотказный мужик.
Снарядив зятя в лес за сухим лешняком (ольхой), она и другим раздала многочисленные поручения. Ниноза чистила картошку, я ольховым веником мела в зале пол, Ира – Сережкина мать – перемывала посуду, младший бабушкин сын Виталий, х…ев профессор, как любовно называла его бабушка, в срочном порядке был откомандирован на залив за фирменными лещами. Сама же хлопотала на кухоньке, одновременно колдуя над всеми чугунками, затворяя блины и пироги – готовила так, как будто приезжает не один Леня, а целая флотилия.
Нам, шибутным детям, не разрешалось приближаться к нему, особенно когда он обедал. Но мы нарочно лезли в залу без всякого повода – нам нравилось смотреть, как дядя Леня интеллигентно ел простую деревенскую пищу, аккуратно вытирая салфеткой губы.
Бабушка знала, что брат брезглив, и старалась соблюсти чистоту: лишний раз вытирала тряпкой стол, доставала тарелку с неотколотыми краями, клала новое полотенце. И упаси Бог если в стакан с молоком упадет комар или муха беспечно сядет на край тарелки – она считала себя виноватой по гроб жизни, что не уследила, и сердилась на всех и вся.
Однажды Нюша принесла из огорода большой рыхлый кочан ранней капусты. Он был кстати – дядя Леня уважал щи.
- Лялька, иди помой! – распорядилась баба Валя, – я на керосинку быстро поставлю.
В русской печке варилось все, кроме свежих щей. Томленные в печи, они «задыхались», приобретали какой-то несвежий вкус. Я все равно не любила их – сваренные на керосинке, они пахли довольно противно.
Обмыв на скорую руку капусту, выглядевшую сверху чистой, я приволокла ее на кухню. Бабушка резанула кочан, и на деревянную доску вывалилась жирная светло-зеленая гусеница. Присмотревшись, бабушка обнаружила многочисленные отходы ее жизнедеятельности – темно-зеленые какашки, густо облепившие все листья ближе к кочерыжке.
- Ах ты, скотинина! – беззлобно выругалась бабушка. – Дак что ж ты как следовает не помыла? Иди давай мой – у меня вода уже закипает!...
- Да мыла я, мыла! – огрызнулась я, втайне радуясь тому, что бабушка не видела, КАК это было помыто. Словно читая мои мысли, бабушка добавила:
- Небось брызнула сверху из рукомойника. А тут каждый листочек надо…
Превозмогая отвращение, я снова стала мыть капустные листья, перебирая их в большом тазу с водой и обещая всем и каждому, что есть эти щи я ни за что не буду.
- Хорошо помыла? – спросила бабушка. – А то, не дай Бог, всплывет еще кверху брюхом…
Я уверенно кивнула. Когда подошло обеденное время и дядя Леня чинно уселся за стол, мы с Сережкой привычно плюхнулись рядом.
- Ну что, детвора, кто со мной наперегонки?... – обратился к нам бабушкин брат и показал на дымящуюся кастрюлю.
Сережка смотался в одну минуту, потому что терпеть не мог щей, а мне вдруг захотелось показать себя послушной и взрослой.
- Ба-а-а, мне тоже налей! – заявила я, протягивая тарелку, и побежала за ложкой. Вернувшись, увидела: бабушка с виноватым видом стоит рядом с дядей Леней, который молча созерцает содержимое своей тарелки, и тоненько говорит:
- Уж я мыла, мыла, в скольких-то водах, а они все лезут и лезут оттудова. Нюша на них и золу сыпала, и табак у Васи брала …
Увидев меня, бабушкины глаза заметали громы и молнии. Я уже догадалась о причине этого монолога, мысленно утешая себя тем, что это не моя порция. Но радость оказалась преждевременной. Подойдя к столу и заглянув в свою тарелку, я замерла: на оранжевой поверхности справа и слева от помидорной кожицы плавали две сморщенные гусеницы, ставшие от варки коричневыми. Уже собираясь взреветь дурным голосом, я поймала хитрый дяди Ленин взгляд:
- Ничего страшного, зато у нас теперь настоящие щи – с мясом!- пробасил он и взялся за ложку.
Ему я не посмела возразить, мне нравилось, что он считает меня взрослой барышней, и при нем хотелось выпрямить спину, гордо поднять голову, отвечать с достоинством.
Зато бабушкин внешний вид вызывал у всех легкое недоумение: вроде городская жительница, а одевается как бездомная тетя Саша из шалаша.
Бабушка могла все лето ходить в одном драном халатишке, застегнутом через одну пуговицу. Ниноза, сама всегда опрятная и тщательно причесанная, с досадой говорила сестре:
- Валюх, ну что ты ходишь как чувырла в одном малахае!.. На тебя смотреть – одна страмота. Халат – дырка на дырке, платок – им только пол на черном дворе мыть. А ты!... У тебя вон лицо какое – без морщин совсем. Другая старушонка – сама как печеное яблоко – а себя блюдет: и кофтенка у нее с рюшечками, и юбчонка по фигуре. И не стыдно!... – добавляла разгоряченно Ниноза.
Бабушка относилась к своей внешности с глубоким безразличием и только под натиском сестры меняла скудный гардероб. Да и то после бани.
Но когда приезжал дядя Леня, она вся преображалась: доставала из сундука пропахшее нафталином шерстяное платье, натягивала новые хлопчатобумажные чулки и каждое утро чесала волосы, аккуратно втыкая гребень в ровно скрученный, реденький пучок. Ниноза одобряла ее манипуляции и шутила:
- Ну, Валюха, тебя хоть замуж отдавай! Глядя на тебя, и баба Вера хорохорится. Давеча гляжу, сидит на скамеечке у двора и щеки огурцом натирает. Я ей: комары, что ли, накусали? А она: от огуречного соку, дескать, кожа молодеет! А бабке-то нашей восемьдесят второй пошел…
Несмотря на внешнее преображение бабушки, искусное владение устной народной речью скрыть было практически невозможно. Частенько дядя Леня, морщась от очередного матерного изыска, укоризненно говорил старшей сестре:
- Валентина, ну что ты все ругаешься, как портовая девка?
- Да ну-у-у… - искренне удивлялась бабушка. – Неужто у вас бл…ди так ругаются?...
Дядя Леня с досадой махал рукой и уходил в поля нюхать ромашки. Был он сентиментальным, этот смешной бекетовский моряк. Рассказывая нам про коварство водяной стихии, он суровел, будто бы на камбузе и не варил макароны по-флотски, а стоял на капитанском мостике и в лицо ему били крепкие соленые брызги.
Нам с Сережкой не разрешалось беспокоить дядю Леню по пустякам. Но мы все равно лезли к нему, ходили с ним в Проскурино и, бодро шагая рядом, расспрашивали о кораблях, морских звездах и дельфинах. Он никогда не прогонял нас, говорил с нами ласково, рассказывая много интересных подробностей про моряцкую жизнь.
- Вот прилетите ко мне во Владик, - старательно выговаривая гласные, басил дядя Леня, – покажу, на какой я посудине бороздил моря и океаны.
- А долго к вам лететь? – интересовались мы.
- Долго… Через всю матушку Расею. А когда прилетите, пойдем купаться в бухту Золотой Рог. Сказочное место…Там ежей полно и с пирсов рыбаки ловят камбалу…
Мы зачарованно слушали его, представляя себя купающимися в бухте Золотой Рог, а Сережка стащил у Виталика удочку и долго прятал ее от лишних глаз – готовился к рыбалке.
После смерти бабушки дядя Леня несколько раз приезжал к моей матери в другой дом и так же гулял по заросшим травой полям, не возвращаясь до самого вечера. Но побывать в чудесном городе Владивостоке нам так и не довелось – дядя Леня умер раньше, чем мы выросли.
Баба Валя, бабуля, была для меня второй матерью. А может быть, первой?... Она так прочно вошла в мою жизнь, что мне казалось тогда – бабушка будет всегда. Мы жили с ней бок о бок: спали на одной кровати, ели чуть ли не из одной тарелки. Бывало, я ссорилась с ней по пустякам, но, отходчивые обе, мы быстро мирились, и бабуля частенько баловала меня чем-нибудь вкусненьким: сгущенкой, бананами, сырокопченой колбаской. Доброта была ее врожденной чертой.
Бабушка любила перераспределять блага, чтобы никто не чувствовал себя ущемленным, и щедро делилась с окружающими своим добром. Она отрезала от привезенной в выходные вареной колбасы целый шмат и украдкой несла его какой-нибудь Клавдюшке или Валюшке.
- Ну вот, пошла теперь по деревне Христа славить, – беззлобно говорила Ниноза. И была абсолютно права. Бабушка возвращалась не раньше чем через 2-3 часа, расслабленная, умиротворенная, с целым ворохом деревенских сплетен и подарками: кринкой холодного молока, или миской жирнющего творога, или банкой густой желтой сметаны. Такой нехитрый бартер был привычным делом.
- Последнее с себя сымет, – говорили про нее односельчане. В деревне не было ни одного человека, обделенного бабушкиным вниманием, и ни одного двора, где бы не угощали Вальку – Сухариху.
Глядя на бабушку, и внуки таскали из потайного мешочка шоколадные конфеты для деревенских приятелей. Зашедших в наш дом насильно усаживали за стол, потчевали московским провиантом и обязательно давали с собой на вынос.
Своим примером бабушка учила нас состраданию. Беззубая, полуслепая старуха Саша-погорелица весь июнь ночевала у нас в избе на печке, распространяя вокруг смердящий застарелой несвежестью запах тела. Мы демонстративно воротили нос, а бабушка стыдила нас со слезами в голосе:
- Пошто рожу кривите? Да разве можно от человека отворотиться?...И не совестно вам, паразитам? У нее и жилья нет, ничего нет! На-ка вот отнеси Шалашихе пирожка, как-нить сшамкает… - и совала в руки пакет со съестным.
Она любила людей, и люди любили ее: на каждый праздник ей приносили кучу поздравительных открыток с искренними заверениями в уважении и признательности.
***
…А мой день рождения еще не кончился. Шумный обед и послеобеденное мытье посуды позади, и сестры садятся за длинный стол в зале – общаться. Это ритуал, нарушить который невозможно. Каждая занимает свою диспозицию, как на фронте, потому что после коротких мирных переговоров обязательно последуют боевые действия. Сначала идет обмен информацией: сравниваются достижения членов семьи – моя – ого! а мой – ого-го!… Или, наоборот, выслушиваются жалобы на Люську, Тольку, Ирку, Витальку, Вовку и т.д.
Потом слово за слово начинается время взаимных упреков, когда вспоминается любой просчет в виде «а я–то ведь тебя поздравила первого, а ты меня только второго». Упреки постепенно переходят в обвинения, и речь – вначале вполне благопристойная – начинает походить на разговор пьяных пастухов, которых не слушаются коровы.
Лидуха, в волнении качая ногой, сидит вполоборота к образам, платком вытирая выступившие от обиды слезы. Она ругается метко, но не голосит, как бабушка, а бросает слова в ответ на претензии. Защищается не нападая.
Ниноза, сидя напротив окна, чаще всего выступает наблюдателем, не примыкая к своим оппонентам: здесь каждый за себя. Ей повезло: у нее очень благополучные дети, в семьях которых все в порядке. Нет зятя-алкоголика, не надо устраивать личную жизнь дочери-разведенки, не надо воспитывать сволочных внуков. И ей именно за это достается, потому что «сколько всего для нее сделали…». Нинозу возмущает это коварство, в конце концов она распаляется и после первых слез уходит к себе в чулан успокаиваться.
Больше и громче всех плачет и ругается баба Валя. Она сидит напротив Лидухи, опираясь локтями о стол и раскачиваясь из стороны в сторону. Бабушка первая может сказать обидное слово и тут же задобрить противника. Она знает подноготную каждой семьи, потому что ни одно событие не прошло мимо нее – бабушка при всей своей ругливости первая бросается помогать, часто ущемляя при этом собственные интересы. Демонстративно отвергая благодарность, она тем не менее жаждет услышать ее, постоянно напоминая о том, как много сделала хорошего, но получает обратный эффект – близкие люди отвергают бабушку вместе с «хорошими делами».
- Ну, п…ец! – Лидуха с шумом ударяет ребром ладони по столу. – Чтоб я еще когда приехала… Иди ты к е….ной матери со своим Бекетовом!...
- Да-а-а, когда сестра была нужна, – плаксиво тянет бабушка, – все к бабке ехали, всех бабка привечала…
- Мать, кончай вопить! – рявкает заходящий в залу младший бабушкин сын Виталий. Он как был в болотных сапогах, так и вошел в комнату, распространяя вокруг крепкий рыбий запах. Голубые глаза гневно сверкают, спутанные кудряшки лезут на скособоченные куда-то в сторону очки. Бабки разом умолкают – авторитет «профессора» абсолютно непререкаем. Минуту постояв, он спокойно говорит:
- Тут Валька Загвоздкина пришла…– и выходит на мост, открывая дверь перед входящей Валькой.
- Чего вы все лаетесь, всю деревню наслушили, – медленно ворочая словами, пеняет им Валентина, рослая, красивая баба, и ставит на стол кринку полуденного молока. Она отменная доярка и сама держит двух коров не считая овец, кур, гусей, свиней и телят. Когда у Зинухи разбирают молоко, бабушка посылает меня именно к Загвоздкиным – Валюха никогда не откажет, да и сама часто приносит молоко просто так, как сейчас.
- Я творог откинула – возьмете? – спрашивает Валентина. – И сметаны, если нужно, наберу…
- Лидух, ты же хотела Танечке в Калязин творожка привезти, – как ни в чем не бывало говорит бабушка, запахивая разорванный в горячке халат. – Сколько тебе сметанки брать – пол-литровую банку?
- Сколько дашь… – нехотя отвечает Лидуха, но видно, что она уже не сердится.
- Пойдем, отвешу, – немногословная Валентина выходит из залы, а бабушка, как бы случайно оказавшись рядом с сестрой, порывисто обнимает ее и со слезами в голосе говорит:
- Лидуха, ты меня прости, старую дуру…
Вошедшая Ниноза с валокордином в руке присоединяется к мирным объятиям, несколько минут сестры плачут навзрыд, истово прося друг у друга прощенье, и выходят на улицу – в теплый июльский вечер.
Вечером я всегда играю в бадминтон с хорошенькой белокурой Анютой – младшей Загвоздкиной дочкой. Она младше меня, но разницы не чувствуется – в деревне дети взрослеют рано. Конечно, я всегда выигрываю, но Анюта не обижается – ей просто нравится играть, быть беспечным ребенком. Сейчас у нее свободное время, а немного погодя ей нужно будет дать свиньям, загнать кур и подоить коров – мать с Лелей, средней дочерью, уйдут на ферму в соседнюю деревню Волкуши. Воланчик белой мухой летает над свежескошенной лужайкой, мы изо всех сил «держим» его в полете – сетки у нас нет, игра свободная, пока не надоест. Становится свежо.
- Пр-р-идешь за молоком? – так же, как мать, медленно растягивая слова и грассируя при этом, говорит Анюта.
- Ага, – отвечаю я, складывая ракетки. – Завтра пойдешь за горохом на проскуринское поле?
- Давай, только после обеда, мы с утра за чер-р-никой.
Попрощавшись с Анютой, я бегу домой. Трава уже в росе, на луга наползает пелена тумана, и отдаленно слышится резкий стрекот дергача. Скоро он перестанет кричать – в конце июля – начале августа коростели собираются в стаи улетать на юг – и настоящее лето кончится. Август уже не в счет: и вода в реке холодная, и птиц в лесу не слышно, и вообще уезжать пора. Но это потом, а сейчас – лето в разгаре и на повестке угасающего дня – еще одна любимая семейная традиция – игра в лото или «козла».
В лото у нас играют от мала до велика. Расходятся далеко за полночь, довольные и веселые, кто-то хвастается особо крупным выигрышем. Игру начинают завсегдатаи – бабушки и мы, внуки, потом к нам присоединяются остальные. Приходят дачники из других домов, местные в лото играют редко – им нужно рано вставать.
На середину обеденного стола ставится банка из-под монпансье – «касса», в которую бросают деньги – по копейке за карту. Раздают карты, высыпают «заставляшки» - мелкорезаные квадратики картона или пуговицы. Кому-то достается «куст» - карта, в которой подряд идут номера. «Куст» мог быть счастливым или несчастливым. На обратной стороне Сережка нарисовал разнообразные машины. Когда раздают карты, я слежу, чтобы мне не достался троллейбус: «низа» на этой карте еще никто не выигрывал.
«Кричать» – доставать из холщового мешочка бочонок с номером – считается самым почетным занятием. От умелой руки «кричащего» зависит зыбкое счастье игроков: нужно активно шарить по всем углам, доставая из потаенных мест заветный номер. Обычно начинает «кричать» бабушка, комментируя каждый вытащенный бочонок забавными прибаутками:
- …Двадцать два – уточки поплыли, десятка – бычий глаз, петушки – пятьдесят пять, бабка - восемьдесят… Сколько бабке лет? Семнадцать! Ну прямо, молодая… Стульчики – сорок четыре, три – кассир поехал, тридцать три – жидики, шестьдесят девять - ковыряется…
- Бабуль, чего это – жидики? – интересуется полусонный Сережка. Если бы не я, которая играет в передвижку и успевает следить за другими, Сережка не выиграл бы даже «верх». Скоро он заснет прямо за столом или свернется калачиком на лавке, как все маленькие дети, чьи родители входили в игровой раж и не обращали внимания на время. Когда-то я тоже засыпала под монотонные звуки спокойной игры. А сейчас меня даже могут позвать в «козла».
- Отстань! – отмахивается от него бабушка, поправляя съехавшие на нос очки.
- По одной! – раздается чей-то громкий голос.
- Чего ждешь?
- Однокомнатную!
- Ну тогда я коплю… Четверка, барабанные палочки – одиннадцать, тридцать девок один я…
По правилам игры завершивший верхнюю строку – «верх» – не ставит на кон, зато другие бросают. За «середину» выдают половину кассы, ну а уж за «низ» – все целиком. Выиграть «низ» последней игры, когда много раз чередуются одни «верхи» и «середины», – предел всех мечтаний. Мне везет не всякий раз, зато Ниноза или тетя Ира частенько снимают сливки. Больше всего не везет Сережке.
Иногда садится «кричать» Толян. Видя, как надуваются от обиды губешки сына, он берет мешок и говорит:
- Ну, какие тебе вытащить?...
В его большой руке помещается с десяток бочонков – пока он все назовет, и кон закончится.
- Плохо кричит, – сокрушается его жена Ира. На ее кукольном лице страдальчески подняты брови – как же, она проигрывает уже два кона подряд.
Бабушке тоже не нравятся манипуляции Толяна, и она ворчит:
- Пошто много берешь?... Из углов шуруй, у меня который раз ничего нету… Да мешай хорошенько, чего ты их гладишь?...
Толян заглядывает через плечо в бабушкины карты и шутливо говорит:
- Не шуми, мать, сейчас «верхушку» вытащу – и хватит с тебя!…
- Не жадничай, Валюха! – вступает в разговор Ниноза. – Вон Лидуха вся проигралась в пух и прах и молчит.
- Ничего, я в «козла» отыграюсь!... – посмеивается тетя Лида. Она права – в «козла» ей нет равных. Среди бабушек, конечно…
Наконец Сережкина мать забирает «низ», уносит безмятежно спящего сына на высокую, с никелированными шариками, жесткую кровать, а в зале остаются самые стойкие.
В «козла» играют парами или тройками. Выигрывает та команда, которая набирает больше очков. Здесь требуются хорошая память и внимание. Играющие садятся друг напротив друга, их задача подкинуть в «свою игру» как можно больше карт с очками. При этом надо умудриться не смухлевать или смухлевать так, чтобы не догадались противники и крестовая «шестерка» не подловила трефовую даму. Вот тут и начинается настоящий азарт!
Еще с вечера начинается перекличка – кто с кем в паре или тройке. Самые большие любители «козла» - «худенькие» – с легкой руки остроумной Нинозы так зовут старшего бабушкиного сына Вову и его жену Тоню. Он – низенький, пузатый крепыш, она – высокая, добродушная толстуха.
***
С лета до осени «худенькие» каждые выходные приезжали в деревню – собирать грибы-ягоды. Прямо с поезда спешили с корзинами в лес, в Москву увозили полную тару. Ночевали в холодной террасе, никогда не жалуясь на условия. Заядлый рыбак, Вова часто ходил с мужиками на Волгу половить на донку лещей. Таскал рыбу целыми рюкзаками. Мы объедались «жарехой» – при всей своей когтистости лещ отличался необыкновенным вкусом.
Пожалуй, лес, «рыбка», как говаривала баба Валя, и игра в «козла» были для Вовы едва ли не единственным источником радости. Горячительные напитки такого мощного эффекта не давали, и обычно Вова, отъявленный матерщинник, бывал сердитым. Тоня же, простая липецкая бабеха, румяная, белокожая, голубоглазая, наоборот, всегда была спокойна. Когда без всякого повода Вова яростно материл жену, она складывала по-детски пухлые губешки бантиком и беззлобно говорила:
- Ну что ты, Вовочка, в самом деле… Чего ты на меня злишься? – и прижимала его, как ребенка, к широкой полной груди. Он гневно сверкал глазами и брыкался, но вырваться из крепких объятий жены не мог.
Много лет назад Тоня отвоевала его у законной жены, разбила семью, и долгое время жила с ним в гражданском браке. Они познакомились на стройке: он – прораб, она – маляр. Вместе работали, вместе пили горькую. Потом Тоня «завязала» и мужественно боролась с запоями мужа в одиночку. Бывало, он распускал руки, и Тоня приезжала в деревню с фиолетовой «сливой» под глазом. Бабушка, видя это безобразие, не раз говорила терпеливой снохе:
- Ты бы ему, бл…дине, сама по харе дала – перестал бы ручонками сучить!
Тоня смахивала набежавшую слезу и ласково отвечала:
- Так он только когда выпьет…
Пил Вова исправно каждый месяц. Когда Тоня «сорвалась» в очередной запой мужа, хрупкий женский организм не выдержал нагрузки – она умерла от гипертонического криза. На Вову было страшно смотреть – так тяжело переживал он Тонину смерть, в которой винил только себя. Жизнь без любимой потеряла смысл, остановилась, и начался обратный отсчет. Через год и его не стало…
***
Наблюдать, как «худенькие» играют в «козла», смешно до коликов. Никто из игроков не обнаруживал в себе таких глубоких страстей, кроме Вовы. Он играл так, будто на кону стояла собственная жизнь и проиграть означало погибнуть.
После недолгого совещания «тройки» усаживаются – Лидуха, Ниноза и Толян, Виталий и «худенькие». Мы с бабушкой в «запасных». Виталию крупно не повезло, эти двое будут упорно тянуть одеяло на себя и во время игры обязательно поцапаются: обычно спокойная Тоня не дает спуску мужу и лается как сумасшедшая, отстаивая свою «игральную» правоту.
Раздают карты, которые надо «снять» так, чтобы открылись козыри: вальты и дамы. А лучше – все три дамы, кроме трефовой.
- Ну-ка, Мачилка, – сними, у тебя рука легкая… – весело говорит Вова. Он уже предвкушает удовольствие от игры – лицо его прямо-таки светится.
А меня распирает от гордости. Я снимаю: так и есть – три козыря: валет, десятка и бубновая дама. Неплохой расклад, есть что подбросить… Начинается длинный кон. Толян берет взятку за взяткой – им сегодня везет как никогда. Ниноза вся раскраснелась и поминутно подначивает сестру:
- Бей! Да бей же!...У них уже все тузы обошлись…
- Да чем бить – ж…пой? У меня будто вторая колода!... – огрызается Лидуха и крепко прижимает к себе оставшиеся карты – рядом с ней сидит Вова и не прочь подсмотреть расклад. – Да ты не жмись, племяш, не жмись, а то как звездану промеж глаз-то!...
Я внимательно наблюдаю за происходящим, но понимаю не все.
- Бабуль, а почему туз короля взял? – тихо шепчу я бабушке.
- Отстань! – произносит она свое любимое слово. – Туз козырный…
Баба Валя почти и не смотрит в середину стола – в руках у нее привычно клацают спицы. Иногда она отрывает глаза от «вязева» и делает какой-нибудь комментарий вроде того, что «пантишка» никудышный, а сколько взял» или «змея»-то небось у Лидухи, вон какие взятки пропускает». Последнее, впрочем, вызывает бурю негодования у игроков, поскольку вся интрига становится прозрачной и интерес к игре пропадает.
Под конец, когда команды сравниваются в счете, каждая партия как последний бой. Все в напряжении: Вова уже несколько раз успел психануть и на Тоню, и на брата. Те отвечали ему дерзко, обидно высмеивая выпирающий, как у жука, животик. Толян наорал на Лидуху, и она всерьез пообещала выставить его за шиворот, когда он вздумает приехать весной «на рыбку».
Последняя партия… В предыдущей игре красиво поймали «крестуху», и Тоня, у которой она сейчас на руках, пристально смотрит в глаза Вове, собираясь подать условный знак. Вова не отвечает на призыв – сердито бубнит брату:
- Ты зачем десятку отдал, профессор х…в?
- Зачем, зачем… – перебирая карты, вяло тянет Виталий. – Я по правилам играю, не то что ты…
Тогда Тоня под столом осторожно касается, как она думает, Вовиной ноги. И через некоторое время ее «крестуха» бьется в силках коварной трефовой шестерки. Что тут начинается!
- …твою мать!… - орет благим матом Вова, – из-за твоей дури игру проср…ли! Надо было ее давно скинуть!
- Да как скинуть, если у меня ни разу последней руки не было?! – голосит Тоня.
- Чего же ты, бл…..ща, знак не подала?...
- Да я подала!...
- Она мне знак подала, вот я ее тузом и выманил, – смеется Толян.
- Что вы так разошлись – как будто корову продаете?... – сердито говорит Ниноза, а у самой мокрые от смеха глаза.
- В следующий раз не сажать их вместе, – возмущенно кричит Лидуха, – Вовка, дьявол кучерявый, мне все ноги оттоптал!
Вова сгребает карты и гневно бросает их в лицо жене, но та уворачивается, и вся горсть веером обсыпает ничего не подозревающую бабушку.
- Одурели, что ли, паразиты! Вас всех в Левонтево надо!...— ругается баба Валя, подбирая с пола колоду.
И под новый взрыв хохота игроки расходятся по своим спальным местам: «худенькие» и Лидуха на террасу, Виталий и Толя на чердак, а мы с бабушкой и Нинозой к себе в чулан. Забираясь в постель, я блаженно вытягиваю ноги – день сегодня выдался на редкость удачным и насыщенным событиями. Уже сквозь сон я слышу заботливый бабушкин голос:
- Ножонки-то холодные какие… Носки из печурка принести, а, Ляльк?... Спит уже… Лидуха говорит – видит плохо…
- Как наша мамка, помнишь, тоже ведь глазами слабая была…
Они тихонько переговариваются с Нинозой, и беседа их может затянуться до самого рассвета. Но я уже ничего не слышу – сладко сплю, набирая силы на завтрашний день. Счастливое, беззаботное детство…
***
…Вот такими я знала своих родных, многих живущих теперь уже только в моей памяти. Я разглядываю их молодые лица на желтых, выцветших от времени фотографиях, вспоминаю слова, обращенные ко мне… Спасибо за то, что вы были рядом, дарили тепло своих сердец, оберегали от несчастья. Нам, потомкам, осталось от вас много хорошего. И если обнаруживается какая-нибудь полезная черточка в характере, я с гордостью сообщаю: «Это у меня от бабушки…»
Наверное, в жизни каждого человека наступает такой момент, когда ты вдруг начинаешь осознавать себя частью большого и важного целого, крохотным винтиком в сложном механизме, хрупким звенышком в бесконечной цепи. Для того чтобы не разомкнуло цепь, мы живем, страдаем, отчаиваемся, находим утешение, ищем свое счастье, ждем, когда на смену нам придут другие. И есть надежда, что так же, как мы вспоминаем умерших, нас тоже потом будут вспоминать наши внуки и правнуки.
Вот и живет в веках человеческий род, семья. Семья… Слово-крепость, надежная защита от превратностей сложного мира. Семью мы не выбираем, но она бесконечно нужна нам любая – полная, неполная, счастливая, несчастная… Она нужна потому, что именно в ней мы получаем свои первые уроки жизни – добра, душевной чуткости, оптимизма. Семья учит нас быть людьми, учит не бояться ошибок, учит прощать зло.
Я знаю главное, чему научили меня в моей семье – жить на прекрасной земле и любить жизнь. Сами жизнелюбивые, предки утверждали безоговорочное право на счастье. Как споткнувшегося ребенка поднимают заботливые родительские руки, так и меня всегда охраняла любовь родных людей, вера в себя.
Во мне тоже горит огонек неиссякаемой жажды к жизни, который необходимо передать детям. Это нужно сделать ради далеких близких, ради их светлой памяти. «Спасибо вам за все, милые мои!» - говорю я с глубокой благодарностью и закрываю последнюю страницу старого, затертого альбома.
