Опубликовано: 21 февраля 2014 00:45

Романтика "Романа с кокаином" М.Л.Леви (М.Агеева)

Романтика «Романа с кокаином»

Так тонко, словно пыль, кружит в мозгу…

И что-то падалью попахивает с тмином,

Но оторваться от страницы не могу….[1]

Блуждая по просторам соцсетей увидела одноименный фильм производства РФ за прошлый год. Изумилась и еще больше поразилась, узнав, что действительно фильм снят по роману Агеева, который когда-то меня так впечатлил. Страшно и любопытно поглядеть на фильм, а пока - немного о книге.

Прежде всего, отмечу, как читался этот необычный жесткий и бесстыжий текст. Читался он странно-магнетически и процесс чтения напоминал вуайеристический акт, непристойность которого в принципе понятна и осознаваема, но прервать который не хватает силы воли. Так и с романом. В его пьянящей пыльной дымке до последней страницы не удавалось прервать процесс подглядывания за препарированием героем собственной душонки: мелкой, пошлой, дрянной и по-человечески понятной, знакомой, узнаваемой. Именно эта узнаваемость, полагаю, с каждой страницей гнала вперед, подхлестывая любопытство и интерес к исходу душевной порчи…  потянет ли она за собой тело или автор покажет чудесное исцеление и воскресение духа и тела.

 

Загадочный по происхождению и авторству «Роман с кокаином» не менее интересно, на мой взгляд, анализировать, разбирать и рассматривать как собственно произведение, историю героя с определенной судьбой, идеологией, взглядами. Для первой категории загадочности – авторской – упомяну подробный анализ Никиты Струве, «обличающий» причастность к произведению самого Набокова, который желая посрамить предвзятую критику, выпустил в свет свое произведение под видом творения неизвестного автора Агеева. Закоренелые враги набоковской прозы относительно тепло приняли похождения Вадима Масленникова, в чем, по мнению Струве, и был тонкий литературный укол Набокова своих недоброжелателей. Струве на словесном, идейном и едва ли не пунктуационном уровне доказывает, сколь близки манеры, темы, реплики в произведениях Набокова и Агеева, будто авторы – братья-близнецы. Однако же тщета его анализа была показана сравнительно недавно, в 1996 году, когда М. Сорокина и Г. Суперфин установили авторство романа и биографию Марка Лазаревича Леви, который в переписке с Николаем Оцупой[2] – редактором журнала «Числа», где и появились первые главы романа, обсуждал детали публикации «Романа с кокаином».

 

Переходя же к произведению, герою, времени, в которое он жил, его идеям и поступкам и прочим элементам романа, представляющим не меньший интерес, чем истинное авторство, напомню о литературном периоде, к которому он относится. «Роман с кокаином» создан на заре так называемой первой волны русской эмиграции и вбирает в себя неразбавленный концентрат отчаяния, трагизма, разложения и разрухи периода разрушения привычного строя. Крушение общественных устоев, развал семейных (уход отцов на войну способствовал появлению морально слабых, воспитанных женщинами, мужчин), потеря ориентации в профессиональном и творческом мире формировал на литературной арене новый тип героя. Этот морально слабый и раздраенный, не знающий, под каким флагом, белым или красным, маршировать,  не понимающий, к чему ему стремиться и чего желать молодой человек с пьяными философствованиями становится новым типом пророка от литературы. Его шаг непрочен, его разум в поволоке алкогольно-наркотических испарений, его заботит чувственность и душевность, на языке у него философствования о двойственности человеческой натуры, на руках – слезы матери, на лице – следы поцелуев бульварных девок. Таким представляется мне поколение молодых людей периода 1915 – 1920 годов, которых обошел призыв на фронт по какой-либо причине и которые никак не примыкают к военному классу. Я намеренно вывожу за грань своего анализа военных или околовоенных людей, так как считаю, данная среда априори воспитывает ряд качеств, не позволяющих не то, чтобы стыдиться нищей и оборванной матери, но предпринять все от себя возможное, чтобы это исправить. Да и ряд прочих черт личности формируется в военной среде определенного склада бытом, дисциплиной и требованиями от личности, далеко отстающей от тех, представителем которых является герой анализируемого романа Вадим Масленников.

Итак, с первых же строк, с тех самых, от которых невозможно оторваться, мы сталкиваемся с тем, как автор смакует свое гнусное отношение к пожилой матери. Сын ее явно поздний, появившийся, когда женщине было за 40 лет. Сама она – вдова, в прошлом барыня, хранящая от этого прошлого последнее свидетельство – дорогую брошь. Всю себя и все материальные блага она отдает сыну, на его образование, внешний вид. Себе же оставляет штопанные, обветшалые тряпки, в которых выглядит оборванкой. Но сынок не боготворит ее за это, не стремится поскорее выучиться и начать зарабатывать, чтобы устроить матери хотя бы несколько счастливых предсмертных лет в достатке и сытости. Нет. Вадик подобно пауку высасывает все, что успевает эта околевающая муха насобирать – деньги, еду, одежду. И тем чудовищнее читать, как он «благодарит» мать за это, чем подробнее и чаще он описывает осознанность своей гнусной неблагодарности, ненависти и призрения. Мне знакомо ощущение дискомфорта в среде злобных малолеток, гнобящих и насмехающихся за то, что твой родитель недостаточно молод и щеголеват. Мне понятна злоба героя. Я могу понять его злобу на мать, которая не следит за собой, которая не придаст своей старости благородную статность. Но мне не понятна его осознанная паскудная тупость в ненависти к матери, которая выглядит как последний оборвыш потому, что он, Вадюша, выглядит как барчук. Не откормленный, не разодетый, но… учащийся в гимназии за деньги, откуда отправится прямиком в университет. Мне не понятно, КАК эта мать его воспитывала, что к 15 годам, видя, ПОЧЕМУ и ЧЕМ жертвует его мать, лишь бы ОН жил как барчук, несмотря на бедность и разорение, он её презирает и стыдится. Могу предположить, что позднее дитя свое она и воспитала соответственно: в холе, довольстве и безотказном потакании. А уж что из этого выросло… Вадюша ТАКИМ явился, уверена, неспроста. Потому что ненависть его – осознанна. Он понимает и осознает всё, что делает. И оправдывающей его двойственности человеческой природы здесь нет никакой. Природа его вполне себе цельная, быдловская, с вполне себе сформулированным внутренним алгоритмом разложения и самоуничтожения... Как, своего рода, отпечатком времени помеченный никчемностью и призванный в конечном итоге изничтожить свою отжившую натуру, места которой в новом строе нет и не будет. Что и доказывает в финале «приговор» Буркевица, в эпиграфе приведенный как пророчество.

 

В этом небольшом романе, на мой взгляд, показана «эволюция» разорившихся потомков царской империи в годину трансформаций. Путь тех, кто не имел возможности доигрываться в барчуков и уезжать за границу, кто не вписывался в ряды новой власти и системы, кто был по сути своей неприспособлен свергать старое и строить новое. Оттого весь пафос своей неприспособленности они направляли на разрушение себя и окружающих. Таких героев, как Вадим немало и сегодня. Не только в России. Неприспособленность, моральная слабость и неустойчивость клонируют таких «героев», которые из литературы уходят в реальность. Такие «герои» пишут манифесты о никчемных людишках и идут их расстреливать, чтобы сделать хоть что-то полезное. Такие «герои» - потомки «лишних людей», трансформировавшиеся из безгласных жалких и трепещущих акакий акакиевичей в не менее жалких, но агрессивных, опасных  буйнопомешанных, возведших свою гнусь и некчемность в мерило и идеал, не вписывающийся в окружающие стандарты. 

В исповеди Вадима, а именно так можно назвать «повесть по запискам больного», как роман озаглавлен в одной из редакций, видно, как с 15 лет человек осознанно пестовал в себе порок. И даже жалкие проблески сожаления не способны были повернуть жернов души в сторону анализа и срочной работы над собой. В книжке мы читаем фразы о сожалении в том, что обидел мать, в том, что заразил гулящую девку венерической болезнью, но в жизни-то герой издевается и презирает мать, потакает своей похоти и кичится своей нечистоплотностью в классе, чтоб заработать себе уважение! Сам факт того, что этот пацан 15 лет ищет девок, чтоб удовлетворить свою похоть, последствия которой уже лечит у врача, - говорит о том, КТО перед нами, что это за герой. В первых строках романа он себя характеризует и своим отношением к матери, и своими интересами, и своим образом мыслей. То, что он, озабоченный чем угодно, только не учебой, забывает деньги, из-за чего старая мать в обносках бежит среди дня в гимназию, чтобы передать ему конверт, становится для Вадика не поводом себя проклинать и благодарить мать, а шикать на старуху, которая посеет среди гимназистов подозрения. Вадик боится, что ему припишут родство с этой оборванкой, потому зовет её нянькой, служанкой, чем угодно, только не матерью, дошедшей до крайней степени неприглядности в стремлении угодить сыночку. Утоляя свою похоть с наивной девкой Зиночкой, Вадик тяготится не тем, что заразил её, а тем, что «сама того не зная, Зиночка мешала скоту  преодолеть   человека,   и   потому   теперь,   чувствуя неудовлетворенность  и досаду, я все это происшествие обозначал одним словом: зря. Зря я заразил девчонку». Вадик разочарован тем, что не получил ожидаемого удовлетворения своей похоти, отчего вся затея с соблазнением Зиночки обессмыслилась.

Таким образом, Вадим изначально предстает перед нами гнилым развратным пацаном. Но помимо личных качеств, расцветших в нем, уверена, возможным это стало в контексте безотцовства, нищеты и материнского потакания капризам псевдобарчука. Мать продолжала растить сынка в антураже прошлого, которое давно сменилось и трансформировалось в новый государственный строй. Изнеженным барчукам в нем не было место, поэтому они отправлялись за границу. Кто мог – приспосабливался и находил себе место в новом мире. Остальные же – уничтожались сами или с помощью идеологических клещей новой власти. Вадим – изначально заявлен как неподходящая ни к одному из миров конструкция. Он фальшивка и игрок. В гимназии для богачей он играется в равного им, богачам, потому что мать делает всё для этого, забывая себя. С девками Вадик играется во влюбленного, чтобы утолить похоть. Только Соня заставляет его на время перестать играться и тогда читатель стыдливо замечает неприлично оголенную детскость героя. Потому что он дитё, неразумное, но заросшее коростами пошлости, грязи, порока. Ведь пожилая мать не смела отказать или возразить сынку, он не представляет даже, что для него существуют какие-то табу или запреты. Вот и живется ему, ребенку 15 лет так, как не каждый 30-летний поживал.  

Своего рода печатью тлена и разложения, фальши и бесполезности отмечена и гимназия с ее системой оценки знаний и мотивации учеников. Автор даже оправдывает сложившуюся систему «Обвинять преподавателей за это в несправедливости – было бы столь же справедливо, как обвинять в  несправедливости  весь мир.  Ведь сплошь да рядом уже случалось, что зарекомендованные знаменитости, эти  пятерочники  изящных  искусств,  получали  у своих  критиков  восторженные  отзывы  даже  за  такие слабые и безалаберные вещи, что  будь  они  созданы  кем-нибудь  другим, безымянным, то разве что в лучшем случае он мог бы рассчитывать на  такаджиевскую  тройку». Но суть ее от этого не меняется. Всё в тот момент времени, когда жил Вадим, становится своеобразным котлованом для переплавки личности. Блестящим примером чего стал Буркевиц, позорный инцидент с которым становится этаким просветлением для рядового болвана-троечника. «Если  бы  сопля  меня  не  сделала  человеком,  то заместо человека я сделался бы соплей», - читаем позднее слова Буркевица, ставшего общепризнанным умником и отличником. Это он, когда-то незаметный троечник, выскажется метким замечанием напыщенному еврею Штейну «Антисемитизм  вовсе и не страшен, а только противен, жалок и глуп: противен, потому что направлен против крови, а не против личности,  жалок  потому,  что  завистлив,  хотя  желает

казаться  презрительным,  глуп  потому, что еще крепче сплочает то, что целью своей поставил разрушить». Он же отчитает лектора в рясе и укажет ему истинные обязанности: «Опомнитесь  и действуйте, ибо люди и матери, и отцы, и дети, и братья, и все, и  все  --  ждут  от  вас, именно от вас, чтобы вы – служители Христа, бесстрашно жертвуя вашими жизнями, вмешались бы в  этот позор,  и, встав между безумцами, крикнули бы громко, -- громко потому, что вас много, вас так много, что вы можете крикнуть на весь мир: -- люди, остановитесь, -- люди, перестаньте  убивать! Вот, вот, вот в чем ваш долг».

А каким мы видим Вадима, которого пробило на сентименты после смелой буркевицевской отповеди гимназийному попу? Вадим в своих исповедальных откровениях рисуется соответствующим себе в первых главах книги. Похотливым любителем стадных порывов, которые он с удовольствием разделяет, а задним числом анализирует и отплевывается от своей причастности к таковым.

Вот, как он объясняет своё хождение в толпе и выкрикивание лозунгов: «Но  ругал  я  немцев  не потому,  что  ненавидел  их,  а потому только, что моя ругань и брань были тем гвоздем, который, чем больше я  его  надавливал, тем  глубже  давал мне почувствовать эту в высшей мере приятную общность с окружающей меня толпой», а вот чем он движим в принципе, какие механизмы руководят его поступками: «придать своей личности ту  исключительность,  которая  тем  больше  возвышалась,   чем большее наказание ожидало меня за мой отказ». Даже в раннем детстве, в потугах Вадима одарить своей дружбой нового мальчика, можно увидеть степень неадекватности, с которой герой приступает к процессу знакомства. Завязать дружбу он намеревается шуткой, которая воплощается в попытках отобрать еду. Получив вместо дружбы пинок и злые оскорбления, Вадим страстно обижается и оскорбляется на гнусную породу людей, так беспардонно отвергнувших его лучшие душевные порывы: «потом, когда я в дальнем уголке сидел и сопел и плакал, то слезы мои были  особенно  горьки  не потому вовсе, что где-то болело, а потому что меня побили из-за трехкопеечной  булки,  к которой я потянулся не для того, чтобы ее отнять, а для  того,  чтобы  под  предлогом  ее  отнятия  -- подарить  свою  дружбу, отдать частицу своей души». Вот уж, спасибо, обойдёмся от такой частицы такой души!  Этот ребенок, Вадим, даже не понимает, что отвергли не его дружбу, а посягательства незнакомого мальчишки на еду. Он не понимает, что ЭТО НОРМАЛЬНО, отстаивать свою вещь, еду, честь – пинком и руганью. Он не понимает, что ДРУЖИТЬ предлагают НЕ ТАК. Он не понимает, что завоевать доверие и уважение незнакомого человека можно обычным приветствием и разговором, а не выходкой с отниманием булки. И это тоже характеризует среду и методы воспитания, в которых формировалась личность Вадима. И тем понятнее и жальче становится его самого. Потому что хоть и запоздалый, но осознанный анализ своих поступков, постоянные, хоть и задним числом следующие, мысленные оценки деяний говорят о способности Вадима к пониманию гнуси своих поступков. Он их делает, но наслаждается недолго, потом накатывает раскаяние, горечь и …, думаю, она приводит его к беспутству и наркомании. Горечь, заполнившая пустоту Вадима, травила его и гнала к обрыву, в котором он надеялся найти успокоение беспокойной совести, которая колола и грызла его за гнусь совершенных поступков. Вадим как бы наказывал сам себя, возможно, неосознанно, общением с гулящими девками, побираясь у богатых дружков, которые относились к нему так, как он – к своей матери. Которые стеснялись и стыдились его: «И  каждый  раз, приходя от Штейна домой, я мучился горькой   оскорбленностью   бедняка,   духовное   превосходство которого  слишком  сильно,  чтобы  допустить его до откровенной зависти, и слишком слабо, чтобы оставить его равнодушным». Но эта горькая оскорбленность ни разу не дошла до того, чтобы заставить Вадима перестать быть побирушкой, тянущей из матери и няньки последние ресурсы. Ничто – ни потерянная влюбленность, ни унижения, ни нищета не становятся Вадиму стимулами к перемене себя и своей жизни. Он как был, так и остается потреблюном – жалким барчуком, место которому на свалке истории в контексте строящегося СССР. Вадим отжившая субстанция. Он ведет себя как барин, привыкший кормиться за счет крестьян, но крестьян давно нет, последний привет из прошлого – дорогую брошь – он в кокаиновом угаре продает. Нет ничего, что позволяло бы жить так, как его воспитали. Быть тем, кем были его предки. Оттого и место ему – не в СССР. Уехать ему не на что. Остается – самоуничтожиться. Кокаин в помощь! И я категорически не приемлю мнения некоторых критиков о бездушности нового строя и Буркевица, как его олицетворения. Напомню, что Буркевиц сделал себя сам, из сопли стал человеком, заставил всех себя уважать. Это же привело его к власти в новом строе, в новой стране. ЗАЧЕМ ему прококаиненный однокашник, пресмыкавшийся перед евреями-отличниками, побиравшийся у них и сгнобивший себя, свою мать? Какая польза новой стране от такого? Чего он может? Рассуждать о дуализме человечьей природы и о том, как благие намерения ведут в ад? Советской России это было не нужно. Философствования и пространные рассуждения о том, как было хорошо, уплывали на «философских» кораблях за границу. России нужны были умники, деятели, горящие идеей. Вадим же был перегоревшим, сожженным пороком и раскаянием человеком. Кем он мог стать в СССР? Буркевиц это знал и понимал. Потому и не принял его. И лучшее, что мог сделать Вадим, он сделал.       

 

Обреченность Вадима при желании можно проследить даже в его как будто бы истинной влюбленности в Соню. У него даже в попытках быть искренним под действием некоей светлой эмоции все равно выходит пакость. Возлюбленную, пробудившую в нем искренность и светлые порывы, он встречает, завалясь пьяным в комнату к девкам, одна из которых впоследствии окажется наркоманкой. Возлюбленная эта оказывается замужней, но при этом готовой отдаться случайно зашедшему в дом. Ее отношение к Вадиму не исцеляют в нём врожденной пакости. Даже к Соне он испытывает такие же чувства как к матери. Он стыдится. Любви и привязанности к Соне он стыдится также, как жалости к матери. И чтобы в нем не заподозрили хлюпика, он бьет и оскорбляет мать, Соню называет девицей для удовлетворения «эротических потребностей»,  пьет водку, чтобы слыть лихим молодцом.

Его шизоидность расцветает тем ярче, чем чаще ситуация провоцирует в нем работу мысли. «Под действием» Сони – он творит добро, раздает милостыню и шутит с нянькой, параллельно ненавидя этот мир и желая его уничтожить. Эта фраза «с одной стороны,  влюбленное  желание  обнять весь   мир,  осчастливить  людей  и  любить  их,  --  с  другой

бессовестная трата трудовых грошей старого человека и безмерная жестокость к матери», полагаю, одна из тех, что заставляла критиков соглашаться с Д.Мережковским о том, что здесь отдает Достоевским 30-х годов. Но самодовольное наслаждение, с которым герой «кокаинового романа» перечисляет свои злодеяния и мысли… Не уверена, что здесь есть место раскаянию и сожалению. Это полноценные шизоидные записки. Герой перечисляет деяния себя – плохого и мысли себя – хорошего. Но до того, чтобы воплотить зачатки раскаяния в жизнь, порожденные кокаиновыми кошмарами о смерти матери, он не доходит. Посему считаю героя полноценным больным человеком, зараженным болезнью, от которой погибла империя. Шизоидный синдром, язва раздвоенности потравила тогда немало народу. И Вадим – пример, опытный образец, на котором Макр Леви показал, рассмотрел подробно её разъедающее действие.

В одной из рецензий Масленникова называли потомком «маленького человека» из литературы XIX века. Это действительно так. Только здесь это уже не трепещущий разночинец, но элемент отжившего социального строя. И его маленькость, лишнесть воплощается в том КАК он не находит себе места и кто от этого страдает. Вадим рушит и травит всех, кто его окружает и является слабее его: Зиночка, мать, нянька. Соня – сильнее, она его отвергает и не сильно горюет от этого. Штейн – богат, у него свои дела и Вадим ему глубоко безразличен по сути. Вадим, как старинный барчук-самодур, гнобит любящих его близких, безнадежно обреченных на эту родственную любовь, как закабаленные крестьяне на пожизненную работу. Он не смеет бороться за любовь Сони, он не смеет заставить Штейна себя уважать, он не смеет позволить матери обозвать себя вором и тут же отвешивает ей пощечину. Чем не барчук-самодур?! Он и есть. Только времена другие. Люди другие. Оттого и остается Вадиму философствовать на диване в кокаиновых испарениях, смердя от собственных физиологических реакций на отраву, выглядеть оборванцем и клошаром наяву. Потому что место себе он способен найти только в больных галлюцинациях, потому что ищет он только ощущения счастья и довольства и максимум, что готов сделать для этого – заплатить, пусть даже ворованными у матери или кинутыми как подачка деньгами.

Честно говоря, в его кокаиновых философствованиях я увидела некоторые рациональные зерна, особенно в контексте современности. В бредовом выступлении о спорте можно увидеть современные тенденции в реальной политике государства: «важен  не  спорт,  не  его  сущность,  а  степень   его воздействия,  его  влияние на общество, и даже, если угодно, не

государство». Рассуждения об идиотизме переживания и страха матери за дитя посредством битья за непослушания – более, чем разумны. Ведь этим принципом руководствовались родители многих из нас и тем навязывали нам убеждение в том, что битье, вопли и ругань непослушного ребенка есть проявления любви и заботы. Это ли не абсурд? Да и мысль о том, что вся жизнь человеческая нацелена на то, чтобы принести человеку ощущение радости и счастья через отражение в сознании неких достижений, ассоциирующихся с довольством – тоже не лишена верности. И даже идея качелей личности, которые едва взметнувшись в сторону Благородства Духа тут же норовят грохнуться в бездну Ярости Скота – вполне себе обычное осознание еще добиблейской истины. Человек на то и подобие Божие, но не Бог, что вечно мечется между благом и злом, имея при этом свободу выбора. И только в его власти выбирать, в какую сторону раскачивать свои качели. Прилагать усилия и скрипеть в сторону блага или мчаться, получая удовольствия, с горки порока и зла.

Книга «Роман с кокаином» была хорошо принята критикой. С мнением, в частности, В.Вейдле о том, что "Она [книга] местами беспомощна, но нигде не поддельна. Не понравиться она может, но ее не так легко забыть" я совершенно согласна. И объяснение этому можно найти у еще одного рецензента романа – Ходасевича, который ругая литературную работу автора, отмечал «подкупающую искренность» повествования, которой Вейдле, впрочем, исчерпывал художественную ценность книги.

В завершении анализа позволю себе высказать личное предположение о еще одном вопросе, не дающем покоя литературоведам. После обнаружения и установления истинного автора романа, многие задавались вопросом, почему Леви бежал от жаждущей его литературной славы. Мне кажется, я могла бы предположить один из вероятных вариантов ответа на этот вопрос, в частности потому, что похожее по посылу произведение есть и у меня. Если допустить вероятность моей версии, с учетом высокой степени автобиографичности текста и т.п., то этот литературно успешный текст – не литература, а исповедь. Тот самый, если хотите, психологический акт самоисповедания в грехах прошлого, перед самим собой и теми, кого уже нет, личное признание себе и им в своей гнуси и мерзости творимых в прошлом деяний, в котором таится искупительное облегчение. В процессе написания подобных произведений переживается больше раскаяния, очищения и катарсиса, если хотите, чем в церковной исповедальне с торжественным «Бог простит». Смею предположить, что…если топографическая автобиографичность романа не уступает сюжетной, если эпизоды жизни Вадима имели место в жизни автора романа, то это не что иное, как исповедь на бумаге. Настоящая, больная, грязная исповедь, через которую пытались очистить дух. Потому и не было в литературе такого писателя как Марк Леви или Михаил Агеев, потому что заметка «Паршивый народ» - еще не литература. А «Роман с кокаином» - такой литературно незрелый и убоги, но живой и болезненный, не литература для автора. И признание критики не сделали бы его для автора трамплином в литературу, ибо не с той целью писалось. Слишком болезненно и жИво, чтобы быть произведением, а не облеченным в буквы стыдом и болью о прошлом. Вот такая версия возникла у меня, такие мысли породил «Роман с кокаином».

 

 

[1] Четверостишье, навеянное прочтением романа (автор)

[2] Переписка опубликована в 1997 г.А.И.Серковым (прим. автора).

культура искусство литература проза проза михаил агее, марк оеви, роман с кокаином
Твитнуть
Facebook Share
Серф
Отправить жалобу
ДРУГИЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА