Я боюсь умереть, не успев привести в порядок свой письменный стол. Внезапность смерти, знаете ли…
.
Поэтому время от времени, я пытаюсь все разложить по цветным папкам. Завалы текстов. В красную – роман, в зеленую – сценарии, в синюю, что там в этой синей скрывается, не помню, А папки сложить аккуратными стопочками. Каждую надписать. Дату поставить.
.
Придут со мной прощаться, увидят стол безупречный, непыльный порядок, и подумают: Какая аккуратная была, а мы и не знали.
.
Мощный стимул выглядеть хорошо потом, и нравиться. Нужно и туалет какой-нибудь соответственный придумать.
.
То, что мне нравится, я откладываю в одну сторону, читаю, чтобы потом положить в папочку, то, что не нравится – рву на мелкие кусочки и бросаю на пол. Моя работа роднит меня с Сизифом своей утомительной бесконечностью. Соскучившись от монотонного труда, я бросаю это занятие – до следующего прилива энтузиазма в подготовке к финальной части… А пока выхватываю первый попавшийся текст, и прежде чем я определюсь с папками, предлагаю вам прочесть. В любом случае, рвать его я не собираюсь:
.
«Кино тогда, в основном, было черно-белое. И одежда – «черный низ, белый верх». Жизнь без полутонов, с преобладанием серого.
.
Я даже не помню, в какой момент, уже в другой жизни мир вдруг стал раскрашенным. Откуда-то с небес стали возвращаться голубые шарики, мчаться троллейбусы по ночным маршрутам, наполненные еще не бродягами и пропойцами, а комсомольскими богинями и дежурными по апрелю. Опускались синие шторы, и циркачка махала белою ногою. И шла куда-то по проволоке, туда, где в склянке темного стекла из-под импортного пива роза красная цвела гордо и неторопливо.
.
Слова обретали цвет, вкус, запах, превращаясь в картинки с синим буйволом, белым орлом и золотой форелью. Слова заполняли улицы, комнаты, души, у которых, как выяснилось, были стороны, как у частей света. Само слово «Окуджава» было зеленым, цвета грузинской травы джонджоли. И этот цвет не менялся с годами, хотя, конечно, выгорал от солнца и ветра, медленно превращаясь в стойкий защитный цвет.
.
Окуджава – это наша юность (она тоже зеленого цвета), которая длилась до тех пор, пока его не стало. И вмиг мы все повзрослели и постарели.
.
Что ж, век иной. Развеяны все мифы.
Повержены умы.
Куда не посмотри – все «скифы, скифы, скифы…
Их тьмы, и тьмы, и тьмы».
.
В юности принято учиться. И мы учились. Браться за руки. Говорить комплименты. Молиться. Зарывать виноградную косточку в теплую землю и ждать, когда вырастет лоза. Играть в оркестре под управлением любви. И чтобы действительно не пропасть, нужно было с упорством московского муравья вести свою сольную партию. Ведь в этом оркестре, где рядом Моцарт на маленькой скрипке играет, стыдно быть бездарным. У Окуджавы была потрясающая чистая интонация, и все знали – не фальшивит. И стыдно было врать рядом с ним…
.
Ужасно, что Окуджава умер. «С его смертью между нами и бесчестьем не осталось никого – теперь каждый думает сам». Это сказал Михаил Жванецкий. И добавить к этому почти нечего. Кроме одной фразы позднего Окуджавы: «Лучшие люди – это книги и собаки».
.
12 июня 1997 года
