В интервью, которое он дал корреспонденту "Сегодня" незадолго до смерти, — о том, почему гениальные литераторы умирают рано, о низкой культуре и о том, что не уверен в своем таланте.
Булат Окуджава родился 9 мая 1924 года в Москве.Скончался: 12 июня 1997 года в Париже.
Его детство прошло на Арбате, в 1934 переехал с семьей (партийными работниками) в Нижний Тагил. Но после семейной трагедии (отца расстреляли, а мать сослали в лагерь), Булат вместе с братом возвращается в Москву, где их воспитывает бабушка.
Ему довелось быть не только рабочим сцены, но и слесарем и токарем на военных заводах, а после 9 класса Окуджава уходит добровольцем на фронт – служит минометчиком (именно там он начинает писать песни), а вернувшись, учится и работает в Калуге.
В Москву он попал только в 1956 году: работал редактором в издательстве "Молодая гвардия". Окуджава – автор более 800 стихотворений, больше 200 песен, книг поэзии и прозы изданных по всему миру ("Арбат, мой Арбат", "Посвящается Вам"), нескольких театральных постановок...
Он выступает как кинодраматург, снимается сам ("Храни меня, мой талисман", "Законный брак"), пишет киносценарии ("Верность", "Женя, Женечка и Катюша") и песни к фильмам: "Белорусский вокзал" – "Мы за ценой не постоим", "Белое солнце пустыни" – "Ваше благородие".
На карте мира практически не было страны, которую бы не посетил со своим выступлением поэт: Австралия, Великобритания, Израиль, США, Финляндия, Япония. Женился Окуджава дважды: поэт был любвеобилен еще с ранней юности, он даже вспоминал, что знакомство с каждой красивой девушкой казалось ему "любовью навсегда".
Вторая супруга Булата Шалвовича – Ольга Арцимович (физик по образованию), их сын Антон Булатовия Окуджава – музыкант и композитор. Скончался Окуджава после непродолжительной болезни в Париже 12 июня 1997 года, похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве.
– Булат Шалвович, кто оказал наибольшее влияние на Ваше поэтическое становление?
Я думаю, что Пушкин и Пастернак.
– Вы читали их в детстве?
Пушкина я читал в детстве, хотя не могу сказать, что серьезно, потому что по-настоящему Александра Сергеевича я узнал уже в университете, на филфаке. И Бориса Пастернака узнал тогда же. Это произвело на меня очень серьезное впечатление и определило мою дальнейшую работу.
– В шестидесятых годах был период, когда Вы вообще отошли от поэзии и прозы. Это произошло после статей "Цена шумного успеха" и "Ловцы дешевой славы"...
Нет, я не бросил писать. Я не могу бросить писать. Просто я стихи писал не столь интенсивно, потому что перешел на историческую прозу.
– Еще не столь давно приходилось прятать какие-то образы конкретных людей, чтобы не было конфликтов с цензурой. Как Вы считаете, можно ли сейчас получить какой-то чистый продукт с теми же идеями и людьми, но сделанный высокохудожественно?
Примитивное стремление укрыть от цензуры свои мысли – это неинтересно, и у меня это бывало во всяких полусатирических стихах. В прозе никогда у меня этого не было. Да и потребности в этом не было. А если создавался некий эзопов фон, то это не желание что-то прикрыть, а просто романическое отношение к действительности, в которой есть тайна.
– Булат Шалвович, поговорим о песнях. Вы чувствуете различие в звучании песен на концерте и на пластинках, например, в эмоциональном отношении?
Да. Наличие аудитории играет очень большую роль. Однажды я записывал пластинку и мне помогал композитор Владимир Дашкевич. Он сидел в аппаратной и слушал. Он меня все время прерывал и требовал, чтобы я пел проще, доходчивей, потому что без зрителя все это звучало тягостно и слишком академично.
– Не было ли у Вас желания сделать пластинку с концертной записью?
У меня есть такие пластинки, они не советского производства. Да мне этого и достаточно.Стихи – это вообще то, чего нельзя объяснить. Да, но я профессионально чувствую, что появилось новое качество, произошел какой-то скачок, да и не только в стихах, но и в прозе или, например, в театре.
– А что может способствовать возрождению порядочности?
Это длительный процесс. Мы находимся на очень низком уровне культуры. Не только бытовой и житейской, но и политической, экономической. Наше общество, к сожалению, всегда относилось к культуре как к второстепенному явлению. Даже в бытовом смысле. Вот, например, медсестра старательно делает уколы. Другая плохо делает, а эта – старательно. Надо ее пример показывать, похвалить, выделить.
Этим заниматься надо, надо воспитывать культуру, посылать людей на Запад, научить хотя бы бытовой культуре.
Я вспоминаю себя. Будучи не таким уж "темным", но и то, когда я, советский человек, впервые попал во Францию – какой я был "совок" и как я все воспринимал. Но в то же время как я постепенно перенимал все хорошее от них.
– А уход из жизни молодых талантливых людей Вы относите к естественным явлениям или это рок?
Кого Вы имеете в виду?
– Например, Саша Башлачев, Владимир Высоцкий, тот же Маяковский, Есенин...
С Башлачевым я не был знаком. А Высоцкий... В какой-то степени рок играет роль. Но об этом трудно говорить, потому что человек должен доживать до естественного конца своей жизни. А во многом решает случай. Хотя, с другой стороны, Александр Сергеевич Пушкин в определенный период своей жизни сам шел на выстрел. Что-то его заставило, какая-то сила.
– Могло ли что-нибудь спасти этих людей?
Не знаю, не берусь судить.
–Булат Шалвович, Вам повезло с талантом?
А я не знаю вообще, есть у меня талант или нет. Это не мне решать. У меня есть какие-то способности, вот я их и воплощаю во что-то. А уж потом Бог скажет...
– Наверняка всегда будут люди, которым будет близко то, что Вы делаете.
Не знаю. Об этом думать – не моя задача. Это потом, после нас, Господь решит, кто есть кто и что есть что.
Друзья вспоминают Булата
Елена Коренева
Все мое детство: родители, гитара, гости и – песни, бесконечно эти песни, песни и песни Окуджавы! И это вошло генетически: вьюга за окном, погода, осадки, Красная Площадь и – песни Окуджавы!
Я встречалась с ним в Америке, но Булат Шалвович ведь и в Европу часто ездил, и, мне кажется, Европа была ему ближе. Но, в силу своего интеллекта, Америка вызвала у него очень большой интерес.
Ведь люди военного поколения, тот же Иннокентий Михайлович Смоктуновский, при всей своей неврастении, они внутренне очень крепкие люди, у них такой здоровый инстинкт и воля к жизни. И поэтому, я думаю, не оценить весь позитивистский задор Америки здравый человек не мог. Я думаю, что Булат Окуджава так к этому и относился.
Когда Булата Шалвовича не стало, я была на Трубной площади, возле театра "Школа современной пьесы", где был вечер памяти Окуджавы, пели его песни. Не рыдать, не плакать было невозможно!
Сергей Юрский
Хотя мы с Булатом были "на ты", но у нас не было особо тесных, постоянных отношений. Он был человек замкнутый, поэтому каких-то особых выявлений в отношениях с ним я просто не дождался. А вот длительное влияние от него – длительное! – оно складывается из множества эпизодов, и рассказывать об этом – очень длинно получается.
Ну, например, как он относился к театру. Он однажды высказывался об одном спектакле в положительном смысле и хотел мне объяснить, что ему понравилось. Он сказал, что ты сидишь в зале и сперва смотришь на сцену как на нечто чужое.
Потом ты, если тебе нравится, начинаешь смотреть как на интересное, происходящее с теми людьми, которые находятся на сцене, и у тебя обостряется зрение. А третий этап – когда у тебя зрение затуманивается, и ты уже не очень даже смотришь, а просто-напросто переносишь вглубь себя, смотришь на себя. Вот это значит, что театр тебя достал, тронул за душу!
Михаил Державин
Булат Окуджава – человек арбатский. А поскольку я тоже родился, вырос и до сих пор живу на Арбате, то мне еще с детства знакомы все подворотни и закоулочки, где когда-то гулял, проводил свою молодость Булат Шалвович, где нынче стоит ему памятник.
Когда в 60-е годы Театром Ленинского комсомола пришел руководить Анатолий Васильевич Эфрос, мы работали в этом театре. И Александр Анатольевич Ширвиндт был там, и Леонид Марков, и молодые Саша Збруев, Леня Каневский. И вот тогда, знакомя с прекрасными людьми, которые живут вокруг нас (это и Беллочка Ахмадулина, и замечательный художник Борис Мессерер, и Булат Шалвович), Эфрос устраивал такие не вечера, а дневные встречи.
Поэзия тогда была в фаворе, и наряду с Вознесенским, Рождественским, Ахмадулиной Окуджава был дико популярен. И вот Анатолий Васильевич приглашал замечательных поэтов, ученых, да и вообще интересных людей, мы встречались в Театре Ленинского комсомола. И вот тогда я впервые увидел Булата Шалвовича наяву, близко от себя.
В Прибалтике есть довольно стремительная река Гауя и место называется Валге-Валке. И там для писателей, литераторов, музыкантов был Дом отдыха "Привал", и я с женой Роксаной, Александр Анатольевич с женой Натальей отдыхали там, жили в палаточках. И поскольку мы с Александром Анатольевичем рыбаки, то, естественно, ловили рыбу.
Булат Шалвович (или, как мы его называли, Булатик) сам не был рыбаком, но он любил подойти ко мне и смотреть, как у меня ловится рыба. И когда я вытаскивал рыбу, причем абсолютно любой величины, он кричал: "Ге-ений!!!" Хотя Булат Шалвович был очень природолюбив, и, может быть, ему было больно, когда я вытаскивал рыбу.
Если попадалась большая рыбина, мы отдавали ее на кухню, там ее готовили, но ели мы ее все равно в походных условиях, не как в ресторане.
И, естественно, вечером собирались, читали стихи, кто-то пел романсы, мы с Александром Анатольевичем рассказывали всякие зарисовки, истории – и рыбацкие, и театральные. И, конечно же, изумительно пел Булат Окуджава. Это было прелестное время нашей молодости. Это было еще при советской власти, потом я больше никогда на Валге-Валке не был.
Валентин Гафт
Я с огромным уважением относился и отношусь к Окуджаве, и очень давно мечтал с ним познакомиться и все время хотел с ним поговорить. И вот как-то мы наконец-то встретились, и я говорю ему: "У вас 9 мая день рожденья, я хотел послать Вам телеграмму. Вот текст телеграммы:
И надо же так умудриться,
как был продуман и зачат,
что в день такой сумел родиться
не кто-нибудь, а ты, Булат!
Это не просто совпаденье,
а тайный знак судьбы самой –
Победы день и день рожденья!
Бери шинель, пошли домой.
Он никак не среагировал. Абсолютно!
А потом, когда мы в очередной раз встретились, стояли на вокзале, я уезжал в Санкт-Петербург, Булат Шалвович подарил мне свою книгу с какой-то необыкновенной надписью, мне посвященной, очень трогательной.
Александр Ширвиндт
В процессе взросления и старения отдыхательные позывы становятся антитусовочными, тянет под куст с минимальным окружением. Много мы пошастали уютной компанией по так называемым лагерям Дома ученых. Ученые в отличие от артистов не обязательно отдыхают на глазах восторженной публики. Гердт, Окуджава и Никитины были допущены в эти лагеря для прослойки и из любви.
Обычно наша компания пробивалась на турбазы не скопом, а индивидуально. Чтоб не потеряться, перебрасывались почтовыми посланиями. Например, поселок Встренча, турбаза. Мы с моей женой Татой незамысловато сообщаем, что "место Встренчи изменить нельзя", и получаем от Оли и Булата более изысканный ответ:
"Радость встренчи, боль утраты,
все прошло с открыткой Таты.
На открытку я гляжу
и в палатку захожу,
с ней под толстым одеялом
вместо грелки я лежу".
Если Окуджавы и Гердты приезжали раньше, то тоже телеграфировали:
"Мы такие с Таней дуры,
невзирая на Булата,
вместо чтобы шуры-муры,
всё мечтаем шуры-Таты".
Чтобы не сбиться с маршрута, телеграфировали друг другу прямо с трассы. Окуджавы нам:
"Прекратите этих штук,
мы почти Великих Лук.
Приезжая стольный град,
будем видеть очень рад".
Я им:
"И от нас большой привет,
все разъехались по свет.
Миша – Ялта, Таты нет,
Шура пишет вам ответ,
завернувшись с Зямой в плед.
На подробность денег нет".
На турбазе были строжайшие каноны пребывания. Собак и детей – ни-ни! Наша чистейшая полукровка Антон и изящнейшая окуджавская пуделиха Тяпа жили полными нелегалами.
"Украинское село Ахтырка, Антону Ширвиндту:
По дороге на Хухры,
там, где ямы и бугры,
наши рожи от разлуки
и печальны, и мокры.
Ваша Тяпа".
При этом все время мечтали о мясе. Шашлык был под ведомством единственного в нашей группе лица кавказской национальности – Булата. В процессе подготовки священнодействия к нему лучше было не подходить и не раздражать его местечковыми советами. Он сам ехал к аборигенам, сам выбирал барана.
Причем очень важно, чтобы баран был то ли (сейчас уже точно не помню) недавно зачем-то кастрирован, то ли вообще скопец от рождения. Наконец Булат говорил, что баран отобран, зовут его (а вернее, звали) Эдик, и вечером тело Эдика привезут. "Разделывать будем сами, под моим руководством!" – сказал Булат.
Вечером аборигены привезли Эдика и подозрительно быстро слиняли. Полночи разделывали Эдика. Он разделываться не желал, кости и кожа составляли всю съедобную массу старого кастрата. И Булат сказал, что мы все мудаки, ни черта не умеем, и наша участь – сушить с бабами грибы!
БУЛАТ ОКУДЖАВА
Умереть — тоже надо уметь,
на свидание к небесам
паруса выбирая тугие.
Хорошо, если сам,
хуже, если помогут другие.
Смерть приходит тиха,
бестелесна
и себе на уме.
Грустных слов чепуха
неуместна,
как холодное платье — к зиме.
И о чем толковать?
Вечный спор
ни Христос не решил, ни Иуда...
Если там благодать,что ж никто до сих пор
не вернулся с известьем оттуда?
Умереть — тоже надо уметь,
как прожить от признанья до сплетни,
и успеть предпоследний мазок положить,
сколотить табурет предпоследний,
чтобы к самому сроку,
как в пол — предпоследнюю чашу,
предпоследние слезы со щек...
А последнее — Богу,
последнее — это не наше,
последнее — это не в счет.
Умереть — тоже надо уметь,
как бы жизнь ни ломала
упрямо и часто...
Отпущенье грехов заиметь
—ах как этого мало
для вечного счастья!
Сбитый с ног наповал,
отпущением что он добудет?
Если б Бог отпущенье давал...
А дают-то ведь люди!
Что — грехи?
Остаются стихи,
продолжают бесчинства по свету,
не прося снисхожденья...
Да когда бы и вправду грехи,
а грехов-то ведь нету,
есть просто
движенье....
