Есть судьбы, которые своей недосказанностью приковывают нас крепче, чем состоявшиеся и цельные. Бывает и так, что имена, разделенные эпохой, вдруг смыкаются в одной точке, словно молнией высвечивая друг друга и позволяя взглянуть на себя с новой стороны.
Именно так произошло со мной, когда два знаменитых "перебежчика" - генерал Власов и Хаджи-Мурат - неожиданно сплелись в сознании в тугой, животрепещущий узел. Судите сами: сходство их участи поразительно. Оба отважные воители и не выдержали решающего испытания на прочность. Оба отдались во власть лютого врага с легкостью, до сих пор вызывающей изумление. Оба успели нанести ему урон и, по сути, не участвовали в войне против своих. Оба талантливы, отважны, могли бы составить гордость своих народов как выдающиеся полководцы и общественные деятели. Оба, наконец, погибли жуткой и уродливой смертью, которая до сих пор продолжает будить в нас смутную жалость, невзирая на кажущуюся справедливость возмездия.
Что-то упорно мешает нам, далеким по времени потомкам, успокоиться и закрыть тему. Точно за их гибелью просвечивает нечто непроявленное, оставшееся за кадром, несмотря на громаду материалов, позволяющих давно расставить точки над "и". Это и есть удел чисто исторического подхода. Попытки разгадать личность, опираясь на голые факты, на описание чисто внешней, событийной канвы.
Нам не понять трагедию того же Власова исходя лишь из накопленных сведений о нем, ибо человек никогда не исчерпывается окружающими, пусть и сверхдраматичными, ключевыми обстоятельствами. Где, например, та роковая точка в его характере, приведшая столь неординарного и смелого военачальника в стан врага?
Никакой личной выгоды в сотрудничестве с немцами Власов не искал. Сомневаться в его исконной ненависти к фашизму не приходится, командирской выучке тоже (один контрудар под Москвой чего стоит). Как человек Власов был экземпляр исключительной воли и цельности. Глубоко верующий в Божественный промысел, обращавшийся к Богу в молитвах даже при принятии повседневных боевых решений. Пытавшийся осмыслить происходящее со страной как необходимое следствие Его незримого присутствия. Все вокруг (политическое устройство России, гитлеровское нашествие, плен) воспринималось им как проявление чего-то высшего, которое управляет и движет нами.
Относительно советского строя мнение Власова было четко и определенно: это есть зло, подлежащее уничтожению любой ценой. В существующем режиме он видел бесчеловечный, дьявольский молох, перемалывающий миллионы тех самых оболваненных масс, которые с молоком матери впитали в себя "сталинский патриотизм" и в глубине души жаждут избавления.
Власов и рассчитывал выступить такого рода избавителем от гнета, от перехлестывающей через край тирании. Он стремился служить чему-то высокому, итоговому на земле. Идущему непосредственно от Бога, а не от людей с их лакейским трепетом перед диктатурой. Его целью было восстановление православной монархии в России в ее идеальном виде - как государства, стоящего на страже доброго и вечного начала.
Сталинское же государство он ненавидел как глубоко ложное и непригодное с точки зрения той правды, которая, как он искренне верил, рано или поздно воцарится на его Родине. Поэтому переход на сторону немцев имел для него сакральный, внеполитический характер. Нравственное чувство подсказывало ему, что большевистcкая власть сеет смерть среди людей, обрекая их на духовное опустошение. Власов счел своим долгом бороться. С точки зрения вышесказанного ни о каком предательстве не может идти и речи. Тотальное зло (сталинизм) должно быть сокрушено.
Как? Путем привлечения силы, которая имелась под рукой и могла быть использована в качестве средства. В Гитлере он увидел лишь благоприятный способ избавить свой заблудший народ от мрака и духовного вырождения. Возможность решительным ударом вырвать страну из тьмы. Подвигнуть Россию стряхнуть оковы, стать свободной, перейти на качественно новый уровень организации жизни.
Здесь я назову черту, которая, на мой взгляд, определила весь ход его кишащей трагическими противоречиями судьбы. Как человек Власов был напрочь лишен сдерживающего, смиряющего начала. Умения прочертить пределы внутри себя, ограничить требования к стране и живущим в ней людям в момент смертельной опасности. Не выйти за рамки служения роду-племени, подавив в себе отвращение к его нынешнему, несовершенному состоянию.
В нем было что-то от религиозного фанатика, жаждущего немедленно взнуздать, переиначить несправедливый мир, не считаясь со средствами и тем, как их оценят в истории. И история, похоже, готова пойти ему навстречу. Чем дальше его демарш отодвигается во времени, тем решительней мы склонны оправдывать неблаговидное действо с высоты нашего нового, более изощренного понимания.
Это обычная ситуация, когда исходные волевые очаги народного сознания подавлены, и на арену выступает разум. Конечно, с точки зрения будущего общеземного рая уход из окопа может оказаться правдой. Не исключено, что солдат, покинувший поле брани, будет поставлен в пример как некто, столь прозорливый, что нашел в себе мужество отринуть давно отжившие догмы и возвыситься над текущим моментом. Над теми "слепцами", которые, стиснув зубы, продолжали оставаться в окопах, тем самым поддерживая преступную власть. Которые не прониклись более поздней, грядущей истиной о том, что успех в войне приведет не к тем результатам, и тот, кто отказался в ней участвовать, оказывается, наиболее достоин восхищения.
Позже эти запутанные перипетии вскроют и подробно опишут дотошные исследователи. Раскроют нам тайну, что мотив подвига может быть насквозь эгоистичен (например, желание заслужить любовь той, которая смотрит на тебя, воюющего, с высоты крепостных стен). Мотив же предательства, наоборот, "благороден" (предвидение, что победивший антинародный режим принесет людям океан новых бед).
Вот только как быть с тем, что сражающийся Род не интересуют подлинные мотивы твоего поступка? Да, в далеком будущем дезертирство, возможно, и будет переименовано в мудрость и даже героизм. Только сейчас ты - предатель, ослабивший мощь народа, презревший то, что страна (пусть даже и по ошибке) признает источником своей силы и выбрала как путь. И никакие ухищрения логики вокруг подоплеки твоих действий не властны над душами людей. Важен их результат с точки зрения общего для рода-племени, сегодняшнего выживания.
В этом состоит первичная, изначальная сила рода - в умении не слышать аргументов дальше определенного рубежа. Подавлять размышления о причинах того или иного морального зигзага в момент опасности, выдвигая ту, единственную, которая помогает роду спастись. Пресекать голос рассудка, который может заболтаться, отменить то, ради чего борется нация, племя, страна.
Эта та стихийная воля, которая позволила античному полису поднести чашу с ядом расфилософствовавшемуся Сократу. Человеку, слишком уж возвысившемуся над текущими задачами Афин. Рьяно отстаивающему истину, которая еще только зрела в зародыше, готовясь если и выступить наружу, то спустя века. То нежелание знать никаких будущих высших правд, мешающих обществу и племени побеждать сегодня. Умение оберегать свои границы, в том числе и от парализующих атак интеллекта.
Да что там Сократ! Каждый из нас в решающие, переломные моменты чует в себе некий властный запрет, заставляющий вдруг умолкнуть разум и окунуться в общее дело, несмотря на наш недавний скепсис. Это и есть то состояние, которое я условно обозначил, как способность нации "не слышать" в час испытаний. Неразмытость своеобразного озонового слоя, который оберегает ее от смертоносных лучей разбушевавшейся мысли.
Например, полтора века назад соплеменники ни минуты не сомневались в том, что Хаджи-Мурат поступил "плохо", перейдя на службу русским. Ясность и прямолинейность их позиции свидетельство их нерастраченной силы. Толстой уже метался между первоначальным отрицанием ("хороший джигит, а сделал подлость", 1856 г.) и желанием оправдать, испытать симпатию к взбунтовавшемуся горцу ("отстаивал жизнь до последнего, молодец", 1898 г.).
Вот только симпатию с точки зрения чего? Того, что Толстой чувствовал в самом себе на излете лет, - усталости от сковывающих форм жизни, понимания, что она бесконечно шире организующих ее устоев. Того начала, которое П.Палиевский верно обозначил, как идею сопротивления всем "замораживающим жизнь" полюсам. Готовности драться за свое "я", осознав условность преходящих, сдерживающих земных рамок. Стремления стать просто человеком. Не признавать права владеть собой ни за русским царем, ни за Шамилем, ни за теми вековыми узами, которые привязывали Хаджи-Мурата к земле.
Хаджи-Мурат вышел за пределы круга Семьи, стал свободным от нее, существом более высокого порядка, чем тот, кто беспрекословно подчинен той или иной воле. Но одновременно и лишился поддержки взрастивших его основ - тех, которые превратили его в храбреца и мужа, достойного уважения. Все эти качества надлежало реализовывать где-то, а именно оттуда, из пространства племени, семьи, он и выпал своим переходом к врагу. И стал никем. И так бездарно погиб.
То, как Толстой рисует гибель Хаджи-Мурата, выдает его прозорливость как художника, запечатлевшего самую суть этой смерти. Если угодно, ее внутренний, скрытый от истории лик. На самом деле Хаджи-Мурат погиб иначе, проявляя чудеса выдержки и героизма. Но Толстого не интересует факт. Смерть своего героя он окидывает иного калибра взором, а в сущности она только так и могла произойти - с бессмысленными по жестокости ударами кинжалом по голове. С торжествующей пляской ничтожеств над заблудившимся, укрощенным великаном.
И "детское доброе выражение" мертвого лица - как крик из того мира. Где нет родовой власти Шамиля и Николая, где царствует свобода и человека не уничтожают за желание быть самим собой. Это возглас из иного царства - более великодушного, вольготного и искреннего, которое, увы, никогда не наступит. Взгляд-тоска - по неспособности жизни хоть на мгновение стать другой, не осудить там, где осуждение и казнь неизбежны.
Так же чудовищно и страшно погиб и генерал Власов. Отдался в руки смертельных врагов. Дал затравить себя, как животное. Его ненависть к большевизму и есть переход на более высокую ступень жизнечувствия, в то время как Род (страна) яростно требовал участия в сегодняшнем - спасении от конкретной угрозы. Случись его уход к чужим в мирное время - вероятно, он прошел бы мимо нас, прозвучав чем-то вроде эпизода из биографии разочаровавшегося эмигранта.
Власову не повезло. Свой протест он заявил в точке наивысшего напряжения для народа, частью которого являлся. И раз и навсегда запятнал себя. У него не нашлось мужества временно отринуть то высокое, чему он втайне служил. В нем кипела неистовость первохристиан, ненавидевших язычников даже за их геройство, мечтавших стать свидетелями заката этого развращенного, погрязшего в пороках мира, в котором им волею Творца довелось жить.
В этом извечная трагедия людей подобного душевного склада. С их разросшимися до немыслимых пределов запросами к нечистому, прогнившему до оснований бытию. Неспособностью побороть нетерпение, что окружающая жизнь катится "не туда", продолжать участвовать в ее делах, пускай даже преодолевая отвращение и боль.
Власов мог бы стать распятым, мучеником за веру. Но в другие, менее ключевые и судьбоносные времена. Ради Царства Божьего он пожертвовал безусловно малым - народным, и память народа отомстила ему. Это типичный итог неуемной жажды совершенной жизни, создания ее вопреки настоящему. Тот самый случай, когда различные пласты устремлений души - временный и вечный - слишком противоречат друг другу, чтобы личность могла полноценно, без ущерба действовать и осуществиться в истории...
В принципе, на этом можно ставить точку. Если бы не мешающее, не дающее покоя "но". Так ли уж далеки мы, люди сегодняшней эпохи, от описанного здесь мучительного выбора? Разве не его совершаем едва ли не каждодневно, хотя и редко отдаем отчет? Служение внешнему, более широкому кругу жизни, всегда в определенном смысле есть предательство по отношению к внутреннему, малому, чему мы принадлежим всеми потрохами, что ощущаем ежечасно вокруг себя. И наоборот.
Так, самопожертвование во имя семьи часто есть измена своему самобытному "я" с его жаждущими воплощения пристрастиями и интересами. Верность стране, неучастие в ее растерзании на куски, нередко оборачивается умерщвлением в себе кормильца и опоры. Тяга к общечеловеческому, надродовому попранием собственного племени, злобой к его нынешнему полуубогому состоянию, неспособности совершить рывок навстречу свету.
Именно это, последнее предательство и совершил генерал Власов. В безудержном желании служить Божественному, обрек на прозябание более низкое по рангу, но теплое, родное, чего не нашел в себе силы простить. За это он и был наказан. Как и непокорный, но в чем-то до сих пор глубоко симпатичный нам Хаджи-Мурат. Мнение всегда в руках ближайшего к тебе круга жизни - народа, семьи - и именно они застолбят твой облик в памяти потомков. Тот образ, который до конца не развеять никакой последующей оправдательной диалектикой.
Остается вопрос: а есть ли выход? Возможно ли примирить эти яростно сражающиеся между собой уровни постижения человека - космический и национально-родовой? Какую из открывшихся правд нести людям - нужную сегодня, здесь и сейчас, или последнюю, сокровенную, но уводящую их от напряжения схватки? Толстой, например, до конца дней не нашел ответ. Потому и не мог завершить повесть, бесконечно перекладывал своего "репья", не отпускал от сердца. Эта дилемма - на каком уровне постижения жизни удержаться - так и осталась для него неразрешимой.
Увы, наш мир нескоро возвысится над текущими племенными установками и чаяниями. Слишком уж он разодран на части, разобщен по цвету кожи и разрезу глаз. Тем более нет надежд, что эта более глубокая и непредвзятая оценка совпадет по времени с жизненным циклом человека, а не будет отодвинута от него на десятилетия или даже века.
Именно тогда за дело и возьмутся философия и так называемая психологическая литература, которые, презрев диктат общественных нужд, обнажат пласты и тайные корни чьих-то деяний и отменят многие обвинительные вердикты. Бесстрашно извлекут наружу парадоксы и завораживающие своей бездонностью мотивы поведения тех или иных исторических лиц. Укажут, что там, где люди были склонны клеймить за отступничество, зрел росток новой, якобы более совершенной формы жизни.
В этом и источник вечной подозрительности по отношению к культуре, которая неизменно уводит от конкретных приговоров в сторону общего, космического. Именно этим она будит безотчетную ненависть и страх у тех, кто, по их мнению, зорко стережет границы нынешнего национального выживания. Побуждает выстраивать на пути творчества оградительные препоны. Очерчивает возле интуитивных озарений магический круг...
Но это уже тема отдельного разговора.
© В.Петушков. «Литературная Россия», 2002
