Культура и искусство

                По вкусу если труд был мой

                               кому-нибудь из вас,

          пусть буду скрыт я темнотой,

                что к вам придёт в свой час,

                     и, память обо мне храня

                              один короткий миг,

                расспрашивайте про меня

                           лишь у моих же книг.

                                              Редьярд Киплинг. Просьба.

                                                 Перевод Вяч. Вс. Иванова

Мне было, помнится, лет 13-14, когда я увидел на отцовском столе не­большую книжку в мягкой, зелено­вато-узорчатой бумажной обложке. Первый же рассказ, назывался он «На Биг-Ривер», захватил меня полностью. Я «проглотил» его за минуты и снова и снова перечитывал особенно запомнив­шиеся места — ведь в этом рассказе я словно уви­дел самого себя. Как герой этого рассказа ло­вил форель в ручье Биг-Ривер, так и я девяти­летним мальчишкой ловил пескарей и плотву, забредя выше колен в прохладную и чистую во­ду алтайской речки Иткуль. Так же, как он, я ви­дел стайки рыбёшек, влекомые течением, так же, как он, насаживал кузнечика на крючок, и тот обязательно выпускал коричневую каплю, пачкая мне пальцы. После того, как я в очеред­ной раз прочитывал последние строчки расска­за «Он оглянулся. Река чуть виднелась между деревьями. Впереди ещё много было дней, когда он сможет ловить форелей на болоте», в ме­ня словно входило ощущение какой-то огромно­сти и бесконечности жизни. Я смутно понимал, что впереди у меня тоже много ещё дней, когда я смогу ловить рыбу на неизвестных для меня речках, и вообще — впереди много хороших и счастливых дней, каким был тот день, когда я впервые прочитал Эрнеста Хемингуэя.

Так я открыл для себя этого великого аме­риканского писателя, журналиста, боксёра, сол­дата, замечательного знатока корриды и, конеч­но же, великого охотника и рыболова. Естест­венно, тогда я не знал и не мог знать, что это за писатель (в школе о таком даже и не упомина­лось), но достаточно чётко понял, что это и есть настоящая литература. Кстати, «На Биг-Ривер» (вернее, две его части) был помещен в книге Хе­мингуэя «в наше время»[1] в 1925 году, и амери­канский критик Алан Тейт в своей рецензии на эту книгу (журнал «Нейшн») назвал рассказ «На Биг-Ривер» «самым лучшим описанием природы в нашем веке». Почему-то именно этот рассказ был первым произведением Хемингуэя, которое я прочитал.

Говорят, что каждый писатель в своих произведениях пишет свою собственную жизнь. Я неспроста вынес в эпиграф стихотво­рение Редьярда Киплинга, великого английско­го писателя и поэта, которого очень чтил сам Хемингуэй. Кстати, тоже нобелевского лауреа­та, как и он. В книгах писателя есть то, чего вы никогда не найдёте в различных биографиях и жизнеописаниях. Помимо каких-то биогра­фических черт там есть его мысли и чувства, от­ношение его к жизни, и всё это сказано им са­мим. Он, писатель, открывает их перед нами и как бы отдаёт на наш суд: «Вот он я, вот как я думаю, вот мои дела и поступки!» И нам ли, чи­тателям, осуждать того, кто открыл перед нами душу, сделал то, чего никогда бы, наверное, не сделали многие из нас.

Эрнест Хемингуэй прожил по сегодняш­ним меркам (да и по тогдашним тоже) короткую жизнь. Он умер утром 2 июня 1961 года, выст­релив себе в голову из охотничьего ружья. Бы­ло ему тогда 62 года. Однако для того, чтобы испытать то, что испытал он, и сделать то, что он сделал, другому пришлось бы прожить две или даже три жизни.

Судите сами. В 18 лет, сразу после окон­чания школы он становится газетным репортё­ром, а в 19 — уже на итало-французском фрон­те и пишет оттуда репортажи. В свои 23 года Эрнест — известный репортёр, в 24 — первая кни­га рассказов и стихотворений, а к 30 годам он уже признанный писатель, которого знает весь мир. Начинается восхождение к вершинам пи­сательской славы — в 1954 году ему присуждает­ся Нобелевская премия за рассказ «Старик и мо­ре». Нет нужды пересказывать его — надеюсь, что знают его все.

Это странное восхождение — с юности он словно играет со смертью. И на фронтах трёх войн под пулемётным и артиллерийским огнем, и на корриде в Испании перед рогами разъя­рённого быка, и на африканском сафари, уло­жив последним выстрелом в трёх метрах перед собой мчащегося на него полутонного носоро­га. Его всю жизнь с пятилетнего возраста преследуют ранения, травмы, болезни, автомобиль­ные и авиационные катастрофы, словно испы­тывая этого могучего человека на прочность. Когда произошла последняя в 1954 году в Аф­рике, причём не одна, а две подряд, Хемингуэя посчитали погибшим и буквально во всех газе­тах мира появились сообщения о его смерти. Впоследствии он вспоминал, что, выздоравли­вая, предавался «странному пороку» — чтению некрологов о самом себе: «Большинство из них я сам бы не смог так хорошо написать». К кон­цу жизни на его теле было более 250 шрамов! Находясь, образно говоря, на контроль­но-следовой полосе, что идёт вдоль границы жизни и смерти, Эрнест Хемингуэй писал всегда о том, что сам знал досконально — и о жизни, и смерти. Именно поэтому он постоянно трогал, как говорится, смерть за усы, и именно поэтому в его произведениях вы никогда не найдёте фальши. Каждому его слову можно верить. Он писал только о том, что знал лучше всего и сам это испытал, а лучше всего он знал охоту, ры­балку, литературу и любовь. Об этом он и пи­сал, и писал порой шокирующе откровенно.

В сборнике «Who is who?» («Кто есть кто?») в краткой биографии Хемингуэя сообщается его хобби — «охота, выпивка, разврат». Врач Хе­мингуэя Хосе Луис Эррера говорил, что он ви­дел, как Эрнест к этому дописал собственной рукой — «пишет мало, а пьёт много, но если бы не пил, давно пустил бы себе пулю в лоб».

А под словом разврат можно понимать что угодно. Он не был монахом, а его жизнь — это цепь увлечений, женщин... На четырёх он был женат, а каждый разрыв для него, по его собственным словам, был очень тяжёл.

Характер человека формируется с детст­ва от общения с теми, кого ребёнок видит с са­мого малого возраста, с младенчества.

Мать Эрнеста, Грэйс Хемингуэй, властная женщина, несостоявшаяся оперная певица, ко­торая всю жизнь пеняла мужу, Кларенсу Хемин­гуэю, отцу Эрнеста, на то, что она пожертвова­ла собой ради него и семьи. Кларенс Хемингуэй работал, как бы сейчас сказали, участковым врачом, а по своему характеру был натуралис­том. Увлекаясь рыбалкой и охотой не меньше, чем своим основным делом, он собрал у себя дома целый краеведческий музей и всячески по­ощрял тягу сына к природе. Этот не очень воле­вой человек всю жизнь был под каблуком у жены, которая не только не разделяла увлечений мужа, но даже как-то во время генеральной уборки дома сожгла на костре все экспонаты домашнего музея. В конечном итоге всё это привело Кларенса Хемингуэя к самоубийству.

Эрнест, конечно, видел все эти отноше­ния между родителями. В рассказе «На сон гря­дущий» он пишет: «В этом воспоминании бы­ло двое людей, и я молился за обоих».

Весь трудный путь отца, того, с кем он с трехлетнего возраста ходил на рыбалку и охоту, был у мальчика и юноши на виду. Он ведь очень сильно его любил и никогда не смог простить ма­тери такой его жизни и смерти. Эрнест даже не приехал на её похороны. Всё это, конечно, по­влияло на его отношение к женщинам вообще.

А что касается охоты....

В статье «Смысл мужества» (газета «Совет­ская культура», 1979 год) Евгений Евтушенко напи­сал об Эрнесте Хемингуэе вот что. «Понимая опасность оказаться раз и навсегда втянутым в карусель богемной жизни, Хемингуэй стал при­думывать для себя другие опасности. Он изоб­рёл себе вторую, охотничью жизнь. Но в сущности вся его жизнь была охотой за смыслом муже­ства». За исключением последнего предложения здесь всё неверно. Неверно, потому, что понять охотника может далеко не каждый. Евтушенко пишет: «Но то ли от неуверенности в интересности обыкновенного, то ли от собственной био­графии, которая была коллекционированием необыкновенностей, Хемингуэй прибегал боль­ше к исключительным характерам в исключи­тельных обстоятельствах. Это приводило иногда к мучительным противоречиям. Однажды произ­неся: «К убийству привыкнуть нельзя», можно ли привыкнуть к развлекательной охоте, ибо она тоже убийство?» И в этих словах тоже всё невер­но. Неверно потому, что, во-первых, Хемингуэй пишет о самых обыкновенных людях, которые живут рядом с нами и которые попадают в ситу­ации, случавшиеся и с нами. Во-вторых, испытав однажды «развлекательную», как он пишет, охо­ту, Евтушенко, не будучи по природе своей охотником и даже поохотясь рядом, вероятно, с такими же, как и он, неохотниками, не пытается даже понять охотника истинного, каким был Эр­нест Хемингуэй от рождения.

Читаем в хемингуэевской новелле «Стрельба влёт»: «Если ты всю свою жизнь, с са­мого раннего детства, любил только три вещи: охоту, рыбную ловлю и чтение (заметьте — о жен­щинах он даже не вспоминает! — Д.Ж.), и если эта потребность писать всю жизнь властвовала над тобой, то приучаешь себя вспоминать и, ду­мая о прошлом, чаще вспоминаешь об охоте, рыбной ловле и книгах, чем обо всём осталь­ном, и вспоминать о них радостно...

Для чего дан каравайке этот голос, и кто придумал стон кулика, который заменяет шум крыльев и вызывает в человеке катарсис, до­ступный ему с тех пор, как ружейная охота сменила соколиную? Я думаю, что все они созданы для охоты, а некоторые из нас — для то­го, чтобы на них охотиться, и если это не так, что ж, мы все же не скрыли от вас, что нам по душе это занятие».

Вот так — и настоящие охотники только подтвердят эти его слова. Те, кто с детства, с отцом или дедом, как двенадцатилетний Эр­нест, бродил по лесам и болотам, выматываясь на жаре, но стараясь не показать взрослым свою усталость, кто гладил перышки первой, сбитой удачным выстрелом утки или куропатки, кто встречал охотничью зарю, когда остальные мальчишки спят. И говорить об охоте как об убийстве, значит не понимать абсолютно, что такое истинный охотник, какие чувства испыты­вает он, свалив свою законную добычу.

В лучшем, для меня во всяком случае, охотничьем произведении «Зелёные холмы Аф­рики» Хемингуэй пишет, как после многоднев­ных поисков антилопы-куду, ему удается свалить самца с отличными рогами. Почитайте, ведь и вы наверняка испытывали примерно та­кие же чувства от редкой добычи.

«Это и был наш огромный, прекрасный самец куду, он лежал на боку, мёртвый, и рога его, дивные разлётистые рога, изгибались тём­ными спиралями; он свалился в пяти шагах от того места, где настиг его мой выстрел, и лежал — большой, длинноногий, серый с белыми поло­сами, увенчанный огромными рогами орехово­го цвета, на концах словно выточенными из слоновой кости, с густой гривой на высокой красивой шее, с белыми отметинами между глаз и на носу — и я, нагнувшись, дотронулся до не­го, чтобы убедиться, что это не сон. Куду лежал на том боку, куда вошла пуля, вся шкура была целёхонька, и от него исходил нежный прият­ный запах — так благоухает дыхание телят и ти­мьян после дождя».

Это дано понять не каждому — чувства охот­ника около добытого зверя. Охотник же — поймет.

Кстати, рога этого куду были выставлены на выставке в Найроби и попались на глаза Бенито Муссолини. Рога были настолько хороши, что итальянский диктатор загорелся их приоб­рести, предложив через своего посланника под­писанный чек с не проставленной суммой. Ко­нечно, Эрнест отказался: «Мне самому нравится эта голова, и я её добыл. Если Муссолини хочет, на полях Африки много таких голов. Пусть от­правится и застрелит».

Он жил страстями, и в нём, конечно, жил страстный охотник, который честно радуется своей добыче и так же честно не может скрыть зависти, когда напарник по охоте добывает луч­ший трофей. «Мы искренне желали поздравить товарища, великодушно похвалить его носорога, чей малый рог был длиннее большого рога у зве­ря, добытого нами,… но вместо этого мы разгова­ривали точно пассажиры на корабле перед при­ступом морской болезни или люди, потерявшие крупную сумму денег. Мы стыдились своего пове­дения, но ничего не могли с собой поделать».

И, конечно, как настоящий охотник, как очень откровенный охотник, он не может не ду­мать об ощущениях подраненного зверя. Каж­дый из нас, охотников, добывая подранка, на­верняка думал об этом, но не рассказывал дру­зьям о своих мыслях. «В больнице с переломом правой руки — открытый перелом между плечом и локтем, кисть вывернута, бицепсы пропороты насквозь, и обрывки мяса гниют, пухнут, лопа­ются и, наконец, истекают гноем. Один на один с болью, пятую неделю без сна, я вдруг подумал однажды ночью: каково же бывает лосю, когда попадаешь ему в лопатку, и он уходит подран­ком; и в ту ночь я испытал всё это за него — всё, начиная с удара пули и до самого конца, и будучи в лёгком бреду, я подумал, что, мо­жет, так воздается по заслугам всем охотни­кам. Потом, выздоровев, я решил,… что буду охотиться до тех пор, пока смогу убивать на­повал, а как только утеряю эту способность, тогда и охоте конец».

К этому делу он относился так же серьёз­но, как и к своему писательскому труду. «При охоте на крупного зверя, если охотник умеет стрелять и видит, куда стрелять, не может быть промаха, разве что стрелок запыхался от бега, либо он только что вскарабкался на крутой склон, либо очки его разбились или запотели». Предложившему ему закурить на званом ужине

герцогу Виндзорскому он сказал: «В молодые годы я курил, зажигая сигарету от сигареты. Но бросил… сразу и решительно, как только почув­ствовал, что теряю нюх. Охотнику невозможно без обоняния… Запахи для меня — целый мир».

И охота, и писательство были для него та­кой же естественной потребностью, как еда и питье. «Настоящий охотник бродит с ружьём, пока он жив и пока на земле не перевелись зве­ри, так же как настоящий художник рисует, по­ка он жив и на земле есть краски и холст, а на­стоящий писатель пишет, пока он может писать, пока есть карандаши, бумага, чернила и пока у него есть о чём писать — иначе он дурак и сам это знает».

В 1954 году в своем послании Шведской академии по поводу вручения ему Нобелевской премии по литературе (сам он приехать в Сток­гольм не смог в связи с болезнью после авиака­тастроф в Африке) он пишет: «Для настоящего писателя каждая книга должна быть новым нача­лом, новой попыткой достигнуть недостижимо­го. Он всегда стремится сделать то, что до него никто не делал или что другие пытались сделать и не сумели. И на этом пути, если ему очень по­везёт, он иногда добивается удачи».

Хемингуэй добивался удачи почти всегда. Я говорю почти, потому что не все его произве­дения равноценны. Он сам это отлично пони­мал и лучше других оценивал свою работу. Об этом я скажу чуть позже. Однако он всегда де­лал то, что другие сделать не могли.

В суждениях литературных критиков, так или иначе оценивающих или подробно разбира­ющих творчество любого писателя, всегда есть доля субъективизма, как бы они ни старались быть объективными. Всегда присутствует элемент личного отношения к тому или иному писателю. Сколько критиков, столько и точек зрения. Ведь каждый пытается отыскать в писате­ле то, что до него не увидел никто.

Вот как оценивает М.Мендельсон «Зелё­ные холмы Африки» в четырёхтомнике писате­ля, изданном в 1969 году в Москве. «Зеленые холмы Аф­рики» — произведение неровное, лишённое, по­жалуй, подлинной цельности, подчас даже коробящее иных читателей. Однако художествен­ные и идейные достоинства этой в определённом смысле переходной для Хемингуэя книги неоспоримы». Критик словно не замечает слов автора о том, что он «стремился создать абсо­лютно правдивую книгу, чтобы выяснить, мо­жет ли такое правдивое изображение событий одного месяца, а также страны, в которой они происходили, соперничать с творческим вымыслом». От себя добавим, что для тех, кто со­переживает настоящему охотнику, автору это удалось. Неохотников, возможно, что-то и «по­коробило». Ну что ж, Хемингуэй наверняка рассчитывал и на это.

Чтобы ни говорили критики о писателе, сам он, если он настоящий писатель, прекрасно знает уровень и место своих произведений в общем их ряду.

Именно потому, что Хемингуэй был и на­стоящим охотником, и настоящим писателем, лучшими своими произведениями он считал «Снега Килиманджаро» и «Короткая и счастли­вая жизнь Френсиса Макомбера». У нас этот рассказ известен как «Недолгое счастье Френси­са Макомбера». А ведь авторское название куда точнее. В книге «Искусство короткого расска­за», изданной в Штатах, Хемингуэй пишет о пи­сательском мастерстве и оценивает свою работу так: «Вот я и решил, что лучше этого рассказа («Снега Килиманджаро» — Д.Ж.) да ещё истории о Макомбере мне не написать». Оба этих рассказа увидели свет в 1936 го­ду.

Я ничего не пишу о знаменитом «Старике и море», за который Хемингуэю была присужде­на Нобелевская премия. Это особый разговор.

Каждый из нас, читателей, оценивает пи­сателя со своей точки зрения, ищет в его произ­ведениях какого-то созвучия в мыслях и чувст­вах. Настоящему охотнику, понимающему и ли­тературу, будет всегда близок Эрнест Хемингу­эй, так любивший жизнь и охоту, не раз смот­ревший смерти в глаза, выживавший в самых не­возможных ситуациях и сам распорядившийся своим концом. Можем ли мы осуждать того, кто так написал о нас:

«Мы все были охотниками, и это было на­чало удивительной штуки — охоты. Об охотниках написана уйма всякой мистической чепухи, а ведь она, наверное, куда старше религии. Од­ни — охотники от природы, другие нет… Мы счастливы, что мы охотники. Возможно, ни­кто не испытывает такого счастья, как охотни­ки, когда перед ними всегда новый, свежий и неизведанный день».

_____________________________________

[1]  Именно так — всё название книги строчными буквами.