Опубликовано: 10 ноября 2019 13:21

НАЧАЛО-3

Отец не только заботился о нашем эстетическом воспитании, но и понимал значение научной книги в доме. Купил нам, помню, «Астрологические вечера» Клейна, «Жизнь животных» Брема. Выписывал, когда мы были детьми, журнал «Товарищ», в котором меня восхищали морские рассказы Станюковича и рисунки пером (…ой, забыл, как фамилия художника-иллюстратора). По-моему, что-то вроде «Судаковский». А когда были в старших классах – «Вестник» и «Библиотеку самообразования». Это издательство было собственно серией книжек научно-популярных по разным наукам.

Уровень некоторых книг был несколько завышен. Например, «Философия природы» Освальда. Однако, даже солидная научная книга в доме в юношеских летах имеет большое значение. Если не сегодня то завтра заглянешь в неё, для выяснения какой-нибудь проблемы, что вводит юношу в свет высших идей, а имена учёных становятся известны ему, близкими. В позднейшем возрасте встречаешь имена эти в книгах, как старых знакомых. С ранней молодости не были нам чужды такие имена как Вирхов, Вуд, Дарвин, Теккел, Кант, Гершель, Пастер, Мечников и много других. Этой домашней библиотекой я пользовался при писании домашних упражнений в средних классах.

К сожалению, отец не выписывал газет. Результатом этого было то, что я, по крайней мере, не долгое время интересовался политикой и хозяйственной жизнью. Был скандально непрактичен.

Заботясь о нас, отец не забывал и себя. Несколько лет выписывал журнал «Врач». Это хорошо говорит о нём. Я любил заглядывать в это издание. Почему-то любил читать о том, как общими усилиями люди борются и побеждают врагов человека, болезни. И теперь люблю. Настраивает это оптимистически, укрепляет веру в гений человека, в то, что упорный труд не остаётся без последствий, веру в светлое будущее, когда исчезнут такие кошмары, как чахотка, рак, проказа и много других мерзостей. Человек будет жить 100-150 лет, тешась здоровьем, а смерть будет безболезненная.

 

Так папенька! Я многим Тебе обязан, поэтому и любил тебя сильно, хотя не показывал этого. Не имел я натуры порывистой, откровенной, а был скорее замкнутым. Стыдился бурно выражать то, что чувствовал, помимо того, что чувства были глубокие и сильные. Мне кажется, что такую натуру я унаследовал от Тебя. Так как, насколько помню, Ты никогда не выражал громко ни гнева, ни восторга. Никогда не слышали мы, дети, не повышенного голоса, ни ругани, ни неприличных скверных слов. Теперь меня это чрезвычайно удивляет. Отец и мать ведь происходили из так называемой низкой среды, где ругань и скверные слова в порядке вещей. В нашей семье отношения были деликатные, интеллигентные, чтобы не сказать аристократические.

Отец был влюбчивый и имел полнокровную натуру. От него я унаследовал такую же. Портило это, кажется, что-то в семейных отношениях. Слышал я об этом позднее, будучи взрослым. Но когда был я ребёнком, то ничего не знал, даже не подозревал. Как видно, с большим тактом скрывали это от нас отец и мать. Видел я иногда маму, сидящую в уголке, в сумерках за рукоделием и плачущую. Но когда спрашивал о причине её слёз, она отвечала, вздохнув: «Ничего, сынок. Это такое себе бабское, без повода. Грустно иногда. Вырастешь, узнаешь, поймёшь». О, теперь только я понимаю тебя, дорогая! Жизнь так подла, так несовершенна, так враждебна для чувствующего по-человечески сердца, что не только может быть причиной тихой грусти и слёз в уединении, но даже вытья и битья головой в стену, если дать волю чувствам, а не вооружиться презрительным и гордым равнодушием.

Для полной характеристики отца надо ещё сказать о его общественной деятельности. Чувствующий по-человечески, с живым воображением, деятельный человек всегда будет занят общественно, так как он не равнодушен к тому «что болит» и другим.

Итак, я знаю, что отец был инициатором постройки железнодорожного госпиталя в Бресте.

А было это так. Железнодорожный узел Брест, где сходились пять линий на Москву, Варшаву, Вильно, Киев, Любляну, имел около тысячи, точно не помню, железнодорожников, но не имел своего госпиталя. Был плохонький госпиталь в городе, отдалённый на три километра, другой, лучше, в военной крепости, был ещё дальше. Самокатов (автомашин – ДЖ) скорой помощи и даже карет ещё не было. Транспорт больных, особенно в скоропостижных случаях, например, попадание под колёса или смятие буферами, что часто случалось с так называемыми сцепщиками, представлялся трагически. Вот именно такого, смятого буферами железнодорожника отец транспортировал раз в крепостной госпиталь, несли несчастного на носилках. Страдал он и стонал ужасно. Не знаю, донесли ли его живым.

Слушая его стоны, отец подумал о необходимости постройки госпиталя тут, возле станции. С энтузиазмом занялся этим. Начал разглядывать, где такой госпиталь мог бы стать в пределах железнодорожного посёлка. Начал затем агитировать и собирать подписи. Железнодорожники подписывали на этих листах, которые, помню, отец носил из дома в дом. Надо было эти подписи добавить к мотивированному прошению и отвезти его в Москву в Дирекцию железных дорог. Тут не обошлось без помощи железнодорожного врача, который вместе с другими подхватил инициативу. Выбранная комиссия поехала в Москву. Естественно, в комиссию вошёл и железнодорожный врач и другие большие «рыбы», так как в то время представительство маленьких была исключено. Дело приняло успешный оборот. За какие-нибудь год-два появился огромный, размещённый в нескольких зданиях, госпиталь – главное особое здание для инфекционных болезней, постройки хозяйственные, домики для персонала. Во время постройки забыли об инициаторе, в голове которого это всё родилось. На торжественном открытии госпиталя произносились тосты, виваты в честь строителя-инженера, гостей из Москвы, начальника узла, в конце даже доктора железной дороги, а о фельдшере Цвикевиче забыли. Отец был обижен, но не удивлялся этому и не возмущался. Таковы были времена!

 

Эта больница сохранилась (отремонтированная) и сегодня. О ней можно прочитать по этой ссылке  https://www.realbrest.by/novosti/istorija-bresta/zhel-znodorozhnaja-bolnica-brest-litovska.html  Однако в этом описании, конечно, нет ни слова о железнодорожном  фельдшере Иване Ивановиче Цвикевиче.

Благодаря инциативе отца возникла также на станции Брест железнодорожная школа начальная. Он опять-таки собирал подписи, высмотрел место для постройки, агитировал. Организовал комиссию в Москву. Но опять лавры пожинал кто-то другой. Помню, что отец был только частым гостем у заведующего школой Онищика (каким-то чудом помню его фамилию!), с которым подружился, и что устраивал там, в этой школе, время от времени санитарный осмотр.

Мы, дети отца, не учились в этой школе. Мы были уже в средних классах гимназии. Сестра – в женской частной гимназии Жукович, я и братья – прогимназии мужской казённой. Была это школа развивающаяся. Каждый год открывался один новый класс. Помещалась она сперва в одном частном здании, бывшей гостинице. Потом даже в двух. Последний класс, тогда восьмой, я и братья окончили в новом, специально построенном здании правительственной гимназии имени цесаревича Алексея, открытой в 1905-1906 году учебном году.

Моя прабабушка Мария Ивановна Цвикевич (Рутковская). Мать моей бабушки и бабушка моей матери. Около 1931-1933 гг. Фото В.С. Житенёва.

 МАТЬ

 Мама моя, Мария Ивановна, женщина без образования официального, о котором тогда для женщин не заботились, но со здравым рассудком, благодарным сердцем, а прежде всего добрым. Доброта эта светилась в её чудесных глазах и в её мягко «сладком», грудном глубоком голосе. Такой же голос и глаза имели её сёстры, мои тётки, Анастасия и Елена, любимые и милые женщины, не особенно счастливые в замужестве. Почему-то бездетные. Странно это, так как мама моя имела их даже семеро. Трое умерло в детском возрасте.

Дети – это будто бы благословение семьи. Для отца и матери будто бы потеха. В доме шумно, весело. Каждый ребёнок вносит свой мир. Общие обеды, вечера, особенно святочные, чудесны! А тем более чудесны те дни, когда уже взрослые, учащиеся в высших школах, дети съезжаются на праздники. Как тогда любимые дети, которых давно не виделось, которые возмужали, изменились, преуспевают, подают надежды. Рассказывают столько интересного! Наоборот, как тогда милы детям родители и всё в родном доме, где знакомы и привычны все углы, мебель. Но эта, наименьшая в свете идиллия будет только при относительном довольствии и стабильной жизни, когда нет войны, болезни, стихийных бедствий. Нужда, болезнь, война вторгаются нагло в семейную идиллию, разрушают всё, что наилучшее, святое. Беда, горечь, трагедия множатся тогда, увеличиваются многократно страх, заботы, печаль.

Сколько слёз стоила тебе, мама, смерть трёх детей, тебе и отцу, который в двух случаях принёс болезнь домой, раз дифтерит, другой раз скарлатину. Особенно эта скарлатина была трагедией. Брат Михаил имел уже 12 лет. Не было тогда ещё лекарств нужных. Болезнь была грозная, а она инфекция, которую занёс отец, была смертельна. Почти две недели боролись отец и мать за жизнь ребёнка. Ни опыт отца, ни самоотверженная опека матери не спасли его. Сынок умер. Помню, что нас изолировали. Жили мы у соседей, приходили только под окно узнать о состоянии здоровья брата. Раз пришли как раз тогда, когда только что он умер. Я заглянул в окно и увидел, как отец упал на кровать в спальне, отвернулся к стене и зарыдал. Плечи у него тряслись. Две недели мужественно боролся без сна и отдыха, а теперь не выдержал. А мать! Какое имела болезненное, искажённое неописуемой горечью лицо, когда выглянула к нам в окно и простонала: «Какое несчастье, дети мои! Какое несчастье!» Вероятно, мать Христа, стоящая под крестом, на котором он был распят, имела такое же смертельно измученное, искажённое страданием лицо.

 Бедные, бедные все эти матери!

 Говорят, что дети это гарантия спокойной, счастливой старости. Где же там! Ни я, ни братья мои не исполнили своего долга в отношении родителей. Первая световая (мировая – ДЖ) война разделила нас. Я, по крайней мере, потерял даже контакт. Не знал адресов. Только сестра приютила мать. Отец конец жизни провёл в чужой родне.

 

Моя прапрабабушка - Рутковская - рис. Н.И. Цвикевича.

Мне стыдно, что я в последнем письме позволил себе такой неряшливый рисунок нашей бабушки Рутковской. Сделал теперь этот, но опять-таки скверный – нет терпения обрабатывать, тем более, что без натуры это дело безнадежное и зачем? Сходства всё равно не будет.

Не помню, где ты, Наденька, была тогда во время её болезни. Я же  не окончил ещё университета, а был уже женат. Жили мы в доме родителей жены, в том же одноэтажном, на Полицейской недалеко от железной дороги и центрального вокзала. Помнишь его, вероятно. Это было последнее моё лето в Бресте. Осенью должен был ехать на государственный экзамен, к которому усиленно готовился.

Раз, помню, пришёл проведать маму, отца и бабушку. Разговаривая с ней, я сказал ей о своих бедах, бабушка рассмеялась, но при этом её улыбка (вместо щёк обтянутые сухой кожей челюсти) была такой гримасой, что мне стало жутко. На похоронах её я не был, должен был уехать в Киев.

На этом пока кончаю. До свидания, Наденька! Ответь, продолжать ли мне этот дословный перевод моих воспоминаний, которые я начал писать ещё в 1952 году. Теперь бы писал по-иному.

 

 

 

культура искусство общество общество Цвикевич, Рутковская, больница
Твитнуть
Facebook Share
Серф
Отправить жалобу
ДРУГИЕ ПУБЛИКАЦИИ АВТОРА