О статье Чернова
Статью В.М.Чернова я воспроизвел из журнала "Родина", №4, 1990г.
Для меня всегда в советское время было загадкой, почему та психологическая характеристика, которую можно было "извлечь" из некоторых фотографий Ленина так разительно отличалась от того, что писали о Ленине его соратники в своих о нем воспоминаниях.
Когда прочел статью Чернова, то все понял...
САМЫЙ КРУПНЫЙ ХАРАКТЕР РЕВОЛЮЦИИ*
Ленин умер. Умер второй раз,— физически. Духовно и политически он умер уже давно,— по меньшей мере год тому назад. Мы уже привыкли давно говорить o нем в прошедшем времени. И потому нам не трудно теперь писать o нем просто и безгневно. И поскольку в исторически еще неостывших делах человеческих возможно безстрастиe, мы можем, не насилуя себя, пойти навстречу его требованиям, тем более, что достоинство истинного революционера требует воздания всякому своему противнику должного, а не оскорбительных выкриков в догонку его только что снаряженному гробу. Ленин был большой человек. Он не только был самой крупной фигурой возглавляемого им движения,— он был (и по заслугам) его «некоронованным королем». Он был и головою движения, и его волей,— я бы сказал даже «и его сердцем», если бы и вся его натура, и природа руководимой им партии не ставила безсердечности себе в революционный долг. Ум y Ленина был энергический, но холодный. Я бы сказал даже: это был прежде всего насмешливый, язвительный, цинический ум. Для Ленина не могло быть ничего хуже сантиментальности. A сантиментальностью для него было всякое вмешивание в вопросы политики — морального, этического элемента. Все это было для него пустяком, ложью, «светским поповством». B политике есть лишь расчет. B политике есть лишь одна заповедь: добиться победы. Одна добродетель - воля к власти для осуществления целиком своей программы. Одно преступление: нерешительность, упускающая шансы успеха. Военные говорят, что «война есть продолжение политики, только иными средствами». Ленин выворотил бы это положение наизнанку: политика есть продолжение войны, только иными средствами — средствами, маскирующими войну. B чем сущность войны для обычного «морального сознания»? B том, что война узаконяет, возводит в принцип, в апофеоз, то, что в мирное время считается преступлением. Обращение цветущей страны в пустыню — война делает естественным тактическим приемом, грабежи — реквизицией, обман — военной хитростью, готовность выкупаться в крови врага —боевым энтузиазмом, безчувственность к жертвам — самообладанием, безпощадность и безчеловечность — долгом. B войне «все позволено», в войне всего целесообразнее то, что всего недопустимее в нормальном общении человека с человеком. A так как политика есть лишь скрытая форма войны, то правила войны суть правила политики. Ленина часто обвиняли в том, что он не хочет или не умеет быть «честным противником». Но для Ленина самое понятие «честного противника» было нелепостью, обывательским предразсудком. Им порой можно воспользоваться, немножко по иезуитски, в собственных интересах, но принимать его в серьез глупо. Защитник пролетариата не только в праве, но и обязан по отношению к врагу отбросить всякие scrupules**. Ввести его в заблуждение, сознательно обмануть, допустить по отношению к нему заведомое преувеличение, неправду, выставить его в наивозможно худшем виде, возбу-
Заголовок изменен. B статье сохранена авторская орфография. " Сомнения (лат.).
дить по отношению к нему, во что бы то ни стало, самые отвратительные подозрения — все это Ленин считал в порядке вещей, и не скрывал, что считает в порядке вещей. Трудно превзойти Ленина в цинической грубости, c какой он развивает все это в особой записке по вопросу o третейском суде c меньшевиками, ныне целиком напечатанной в приложении к последнему тому полного собрания его сочинений. Ленин по совести разрешал себе переноситься «по ту сторону совести» в отношениях ко всем, кого считал врагами своего дела. Отбрасывая или попирая ногами при этом все нормы честности, он оставался — «честен c собой». Ленин, как марксист, был теоретиком классовой борьбы. Его личным вариантом этой теории было признание, что необходимым апогеем классовой борьбы является гражданская война. Можно сказать, что классовая борьба была для него всего лишь недостаточно развернутой, зачаточной, эмбриональной формой гражданской войны. Всякое серьезное партийное — иногда даже фракционное — разногласие он стремился объяснить, как рефлекс, как отражение каких-то классовых противоречий. И когда он раскалывал партию, он в процессе этого раскалывания честно совершал самые возмутительные, самые отвратительные вещи. Ведь раскалываемая партия есть незаконное соединение классово-враждебных тенденций, a co всем, классово враждебным, надо поступать по правилу: на войне, как на войне. B расколах, во фракционной борьбе, протекала вся жизнь Ленина. B ней и развилась его несравненная мускулатура гладиатора, профессионала-борца, ежедневно практикующегося, ежедневно изобретающего новые трюки и уловки, чтобы положить противника на обе лoпатки. Эта практика выковала в нем изумительное хладнокровие, способность в самых опасных положениях не теряться, сохранять присутствие духа и надежду как-нибудь «вывернуться». Счастливая целостность его натуры и сильный жизненный инстинкт облегчали ему здесь его внутреннее «credo, guia absurdurr»*** и делали из него какого-то духовного «Ванькy-Встаньку». После всех. неудач, ударов судьбы, поражений, даже стыда и позора; он умел духовно выпрямляться и «начинать сначала». Его волевой темперамент был, как стальная пружина, которая тем сильнее «отдает», чем сильнее на нее нажимают. Это был сильный и крепкий партийный и политический боец, как раз такой, какие нужны, чтобы создавать и поддерживать в своих сторонниках подъем духа, и чтобы при неудаче предупреждать зарождение среди них паники, ободряя их силою личного примера и внушением неограниченной веры в себя,- и чтобы одергивать их в моменты удачи, когда так легко и так опасно превратиться — выражаясь словами Ленина -в «зазнавшуюся партию», способную почить на лаврах и проглядеть будущие опасности. B этой необыкновенной целостности натуры заключался и в значительной мере секрет умения Ленина импонировать своим сторонникам. Его ничем непреоборимый, действенный оптимизм, даже в такие моменты, когда все дело казалось погибшим, и все готовы были потерять голову, не раз оправдывался просто потому, что Ленина во время спасали ошибки врагов. Эта бывал просто слепой дар судьбы, удача; но удача
14
***Верую, потому что абсурдно (лат.).
венчает лишь тех, кто умеет держаться до конца даже в явно безнадежном положении. Большинство сдается, не дожидаясь этого конца— не хочет даром тратить силы, не хочет явно ненужных и безполезных жертв. И по своему они правы и благоразумны ; только именно их благоразумие часто и не позволяет случайной удаче их, выручить. Вот почeму есть некое высшее благоразумие в не благоразумии человека, готового истощить до конца последнюю каплю сопротивляемости вопреки всему: вопреки стихии, логике, судьбе, року. Такого благоразумного неблагоразумия природа отпустила Ленину необыкновенно много — быть может, черезчур много. Зато для окружающих, для друзей, для приверженцев, для массы — факг, что Ленин не раз выводил партию из самых отчаянных ситуаций, превращался в какое-то чудо, и разумеется приписывался его гениальной прозорливости, т. e. как раз тому качеству, которого y негo в большом, историческом масштабе совершенно не было. Ленин был прежде всего — фехтовальщик. А фехтовальщику не нужно провидений, не нужно слишком сложных идей, может быть вообще не следует черезчур задумываться: но надо уметь сосредоточить на одном все внимание и все силы, приковать свой взгляд ко всем движениям противника, обладать чисто инстинктивной находчивостью и приспособленностью всех рефлексов, чтобы в должный момент на каждое данное действие врага найти без малейшего промедления самый удачный ответ. Ум y Ленина был не широкий, но интенсивный; не творческий, но изворотливый и в этом смысле изобретательный. Он был большим мастером в оценке любой наличной политической ситуации, великолепно ориентировался в ней, метко схватывал в «текущем политическом моменте» все, что его отличало от предыдущего, и проявлял большое практическое политическое чутье в предвидении ближайших его политических последствий. И c этим непосредственным тактическим здравомыслием в необычайно резком на первый взгляд противоречии стояла абсолютная безпочвенность и фантастичность всех его прогнозов более широкого исторического размаха, и всех его программных идей и планов, разсчитанных не на сегодня и не на завтра, a на целую переживаемую эпоху. Составленную им для социал-демократии в начале 900-x годов аграрную программу, которую он вынашивал добрый десяток лет, постиг полнейший провал; после этого он же весьма ловко маневрировал c аграрными лозунгами, наскоро перехваченными y партии социалистов-революционеров, лозунгами, на борьбу c которыми он сам затратил столько сил и темперамента. Конкретный способ действий, который, при смене обстоятельств, изобретал он в каждый данный момент для скорейшего захвата власти, отличался необыкновенной практичнoстью; но грандиозная программа, намеченная на проведение в жизнь после захвата власти и разсчитанная на целый исторический период, оказалась ниже всякой критики и разлетелась вдребезги при первом соприкосновении c действительностью. Это был отличный революционный и государственный деловик, но исторический провидец это был просто никакой. Его «малый политический разум» был блестящий; его «большой политический разум» был перманентным банкротом. Считаясь c особенностями духовного склада русского революционера, русского интеллигента, Ленин должен был заплатить большую дань делу всяческого теоретизирования, и даже философствования. Назвался груздем, полезай в кузов; назвался вождем партии, поставляй ей все потребное, вплоть до собственной патентованной философии. И когда среди русских марксистов пошел философский разброд мыслей и завелись разные эмпириокритические ереси, Ленин, не долго задумываясь, засел в библиотеку, co свойственным ему упорством преодолел труды тех, кто в Европе служил философским прототипом для русских «ересей» и «еретиков», еще тщательнее пересмотрел писания их критиков, a затем смастерил целую книгу, в которой «разделал» всех этих Шуппе 2, Лаасов 3, Махов 4 , Авенариусов 5, Петцольдов 6 и им подобных так, как привык разделывать y себя в партии непослушных и бунтовщиков: как дураков и мальчишек. B первый и последний раз произвел он эту карательную экспедицию в область философии. Он сделал это не по своей охоте, a из чувства долга, подобно тому генералу, который говорил: «пpикажут — акушером буду». Больше делать этого было некому, и Ленин взялся за дело. Was er selbst hat noch gestern gelernt, das mubte er heute schon iehren`,— как говорят
* Тому, чему сам научился еще вчера, он вынужден был сегодня учить других (не.,н.).
немцы; и неудивительно, что целым рядом грубейших промахов и наивностей он головой выдал свою абсолютную чуждость этой области мысли и свою полную неприспособленность к философствованию... Но и в этой книге он тот же, что и везде,— уверенный, не подозревающий того, где и в чем он беспомощен, ломящий напролом, исполненный пренебрежения к другим и поставивший себе за правило аффишировать это пренебрежение, это презрение еще в большей мере, чем имеет его на деле. Как человек «с истиной в кармане», он не ценил творческих исканий истины, не уважал чужих убеждений, не был проникнут пафосом свободы, свойственным всякому индивидуальному духовному творчеству. Напротив, здесь он был доступен чисто азиатской идее, сделать печати, слово, трибуну, даже мысль — монополией одной партии, возведенной в ранг управляющей касты. Здесь он походил на того древнего мусульманского деспота, который произнес приговор над сокровищами александрийской библиотеки: если там сказано то же, что в коране, то они — лишни; a если другое, то они —вредны. Если ум его был абсолютно лишен творческой складки, если он мог быть только искусным, темпераментным и неутомимым толкователем и перетолкователем готовой доктрины, если ему была в высшей степени свойственна узость и однобокость мысли, «граничащая c ограниченностью», то в пределах этой узости, этой ограниченности он достигал большой и своеобразной силы. Эта сила сказывалась, главным образом, в необычайной, в абсолютной ясности, можно сказать прозрачности всех положений. Тут уж он шел неумолимо до политического конца (хоть аd absurdumy*, не оставлял ничего расплывчатого, ничего неопределенного (кроме тех случаев, когда это надо было ему сознательно допустить из соображений дипломатии): все конкретизировалось и упрощалось до последних пределов возможного. B связи c этим, быть может, стояла и специфическая особенность Ленина, как оратора. Он никогда не был блестящим фейерверкером слов и образов. Это не было «кpасноречие» в собственном смысле: говорил он вовсе не красно. Он бывал и неуклюж и грубоват, особенно в полемике; он часто повторялся, «одно и тоже твердословил». Но в этих повторениях, и в грубоватости, и в простоте была своя система и своя сила. Сквозь разжевывания и неуклюже-сильные взмахи, сквозь топорность выходок и вылазок пробивалась живая, неугомонная волевая стихия, твердо шедшая к намеченной цели. Эта стихия, раз захватив, уже не выпускала, не ослабляла своего напора; ее монотонная приподнятость гипнотизировала; несколько разных словесных ваpьяций одной и той же мысли пробивали себе дорогу в чужое сознание не в той, так в другой форме; как капля, долбящая камень, затверженное втеснялось в ум и навязывало себя памяти. Редко кто умел до такой степени бить в одну точку. И, наконец, Ленин умел ощущать свою аудиторию, умел возвышаться над ней не больше, чем нужно, умел даже во время вернуться к ней, даже принизиться к ней,— так, чтобы не создалось нарушающего гипноз отрыва, так, чтобы произвести в данный момент наибольшее давление на волевое состояние аудитории. И в то же время он лучше, чем кто либо, знал, что толпа — словно конь, любящий шпоры и твердую узду седока, что толпа любит поработиться; и он умел, когда надо, взять c нею тон властный, требовательный, обличающий, даже бичующий. «Это не оратор, но это, пожалуй, побольше оратоpа»,— сказал про Ленина кто-то, и сказал метко. Воля Ленина была сильнее его ума. И потому ум его в своих извилинах и зигзагах был угодливо покорен его воле. Вот почему, когда торжество увенчало, наконец, усилия и труды его долголетней подпольной жизни, Ленин приступил к воплощению своей «идеи» не как социалистический мыслитель, заранее взвесивший все элементы созидательной проблемы, имеющий свой творческий синтез и свой «операционный план», c полною перспективой последовательных и друг друга дополняющих мер. Нет, и на область чисто конструктивной деятельности он без дальнейшей процедуры переносил те же руководящие принципы, которые действительны в области борьбы, т. e. деятельности деструктивной. Он любил повторять слова Наполеона: оn s'engage, et puis on voit***». Надо в социальном творчестве смело начать c чего нибудь, a лучше всего сразу c нескольких пунктов, чтобы неудача в одном не остановила дела; a там уж действовать,
*До абсурда (.гат.). ** Сначала надо ввязаться в бой, a там видно будет (франц.).
смотря по обстоятельствам, как подскажут опыт и практика. Надо не бояться ошибок, учиться на ошибках, бросать неудачное, переделывать сызнова и сызнова, действовать где прямо, где обходными путями. Ленина чаще всего воображали слепым упрямым догматиком; но он был догматиком лишь постольку, поскольку отсутствие творческого гения неизбежно приковывало его к какой нибудь из готовых теорий; раз взявшись ее защищать, он, конечно, не уступал ни пяди врагам. Но он вовсе не был догматиком по натуре, он влюблялся не в стройность с симметрию головного творчества, a лишь а успех на арене политической и революционной «игры», где надо поймать момент и сорвать вабанк. И потому он охотно становился эмпириком, экспериментатором, игроком. Отсюда же и его оппортунизм — черта, совершенно не мирящаяся c настоящим догматизмом. Его ум был покладист, и эластичен, и изворотлив. Он послушно становился на запятки воли. Воля же Ленина, поистине, была из ряду вон выходящею психоэнергетическою величиною. Я думаю, что в лице Ленина сошел в могилу самый крупный характер из выдвинутых русскою революцией. Ленина охотно считали честолюбцем и властолюбцем; но он был лишь естественно, органически властен, он не мог не навязывать своей воли, потому что был сам «заряжен двойным зарядом» ее; с потому, что подчинять себе других для него было столь же естественно, как центральному светилу естественно притягивать в свою орбиту и заставлять вращаться вокруг себя меньшие по размеру планеты,— и как им естественно светить не своим светом, a отраженным солнечным. Но «почестей» Ленин не любил, и пышность, парадность не радовала его глаз; плебей по привычкам и натуре, он оставался прост и натурален в своем быту после октябрьского торжества так же, как и до него. Ленина охотно представляли себе безсердечным, фанатичным «сухарем»; но его безсердечие было чисто головное, разсудочное, направленное на «дальних»: на врагов его дела, его партии. C «ближними» — же он был приветлив, добродушно весел и обходителен, как простой хороший товарищ; и недаром любовно фамильярное «Ильич» получило такое распространение среди рядовых большевиков. Да, Ленин был добродушен. Но добродушие и доброта — не одно и то же. Подмечено, что все физически очень сильные люди обычно бывают добродушны . Это добродушие есть просто побочный продукт благодушной удовлетворенности, происходящей от сознания силы. Таким же добродушием большого сенбернара по отношению к маленьким дворнягам был полон и Ленин по отношению к своим «ближним». Что же касается настоящей внутренней доброты, то ее Ленин вероятно считал одной из ненужных и мешающих людских слабостей. По крайней мере когда он хотел возможно презрительнее третировать кого-нибудь из своих противников-социалистов, то к его имени он прибавлял эпитет «добренький»... Этим было все сказано: значит — мягкотелость, размазня, слякоть. Он всю жизнь посвятил борьбе за рабочий класс. Любил ли он его? Очевидно, да,— хотя струнка любви к конкретному, живому рабочему у него звучала слабее струнки ненависти к конкретному, живому эксплуататору. Пролетариат он любил тою же самовластной, деспотически требовательной, жестокой любовью, какой некогда любил и спасал человечество — Торквемада 7. Ленин, действительно, по своему любил тех, кого ценил, как слуг «дела»; он легко им прощал их ошибки, даже их измены , хотя порой задавал им хорошие головомойки, чтобы их возвратить «на путь истинный»: злопамятства, злобности в нем не было; но зато враги его дела для него были не живыми людьми, a подлежащими уничтожению абстрактными величинами; он ими не интересовался; они были для него лишь математическими точками приложения силы его ударов, мишенью для постоянного, беспощадного обстрела. За простую идейную оппозицию партии в критический для нее момент, он способен был, не моргнув глазом, обречь на разстрел десятки и сотни людей; a сам он любил беззаботно хохотать c детьми, любовно возиться c щенками и котятами. Аморалистом он был не из-за того, чтобы в его груди жили легионы страстей, ниспровергающих всякие моральные нормы и переступающих через все заповеди; o, нет, его эмоциональная сторона была однообразна, была скудна, но в этой маниакальной сосредоточенности и опасна; он был профессиональным борцом, он был политическим боксером на арене социальных распрей, и в этом смысле знал «одной лишь думы власть, одну, но пламенную Страсть»: этой страстью была
16
сама его профессия, сама борьба, само переливание своей воли в формы политических событии. И аморализм его был простым производным из монопольного владычества над на этой страсти. Его моноидеизм был его слабостью и его силой его своеобразной красотой — и его уродством. Говорят, что стиль — это человек. Еще вернее буде сказать, что мысль — это человек. И если Ленин вложил все же нечто «свое» в проповеданную им доктрину классовое борьбы, то это своеобразное толкование диктатуры пролетариата — толкование, всецело носящее на себе печать кон центрированного «волюнтаризма» его личности. Социализм — освобождение труда; среди трудящихся пролетариат есть наиболее чистое выражение — крепкий экстрaт или вытяжка — трудового начала. Но и среди самого пролетариата есть более и менее «чистые» пролетарские слои. Если необходима диктатура пролетариата над массою трудящихся, то на том же основании в самом пролетариате необходима диктатура авангарда его над остальною пролетарскою массой. Это — экстрат из экстрата, вытяжка из вытяжки: истинно пролетарская партия. Нo и внутри партии по тому же закону необходим режим внутренней диктатуры твердокаменных элементов над расплывчатыми. Это восходящая система диктатур, и фактически ее увенчивал — и не мог не увенчивать — диктатор просто, каким Ленин и был. Его теория диктатуры пролетариата была, таким образом, целой системой диктаториальных кругов — подобных к кругам Дантова ада — и в целом являлась универсальной теорией диктаториального, опекунского социализма. А, значит,— полной противоположностью- настоящего социализма — социализма, как системы хозяйственной демократии. Эта излюбленная, интимнейшая,— единственная собственно ленинская идея была -- contradictio in adjecto*. И это внутреннее противоречие не могло не явиться в конце концов источников внутреннего разложения и распада созданной им партии. Он умер. Его партия, возглавляемая людьми, которых он долго формовал по своему образу и подобию, людьми, которым легко быть его подражателями и столь же трудно — его продолжателями, уже в последнее время повторяла в своей коллективной судьбе его личную судьбу: становилась живым трупом. Ленин больше не сможет гальванизировать его зарядами собственной воли. Он весь израсходовался на нее—без остатка. Она тоже вся внутренне израсходована. На свежей могиле учителя и вoждя; умевшего сколотить ее воедино глубоко врезающимися железными обручами, она на момент сплотится теснее, и произнесет обеты верности много говорящему в прошлом и ничего не говорящему в настоящем и будущем завещанию учителя. А затем — погрузится в будни и подпадет опять под власть неумолимых законов размагничивания и распада.
B. ЧЕРНОВ
«Воля России». №3 1924 года
*Внутреннее противоречие (лат.).
1. Вероятно, имеется в виду записка o третейском суде между товарищем N, привлеченным к суду «за ложное заявление c целью дезорганизовать партию», и членами ЦК Глебовым, Любимоым и Красиным. Ленин писал в ней o необходимости своего участия в судебном разбирательстве и выдвигал обвинения против названных членов ЦК. B. M. Чернов ссылается на: Ленин B. И. Собр. соч., изд. 1-e, M., 1923, 1925, т. 5, сс. 513-520. См. также: Ленин B. И. ПСС, т. 9; сс. 117-125. г
2. Шуппе Вильгельм (1836-1913) — немецкий философ-идеалист, представитель имманентной философии (направление, отождествляющее бытие, познаваемую реальность c содержанием сознания и отрицающее существование внешней по отношению к сознанию действительности).
3. Лаас Эрнест (1837-1885) — немецкий философ и педагог, субъективный идеалист. Разработал систему познания — «коррелятивизм», согласно которой субъект и объект «соотносительны», бытие имманентно сознанию, мир — сумма возможных ощущений.
4. Max Эрнест (1838-1916) — австрийский физик и философ-идеалист. Согласно Маху, мир есть «комплекс ощущений», задач науки лишь описывать эти «ощущения».
5. Авенариус Рихард (1843-1896) — швейцарский философ-идеалист, один из основоположников змпириокритицизма (от греческого emperia — опыт; «критика опыта»).
6. Петцольд Йозеф (1862-1929) — немецкий философ-идеалист представитель эмпириокритицизма.
7. Торквемада, Торкемада Томас (около 1420-1498) -- глава инквизиции в Испании, монах-доминиканец, отличался исключительной жестокостью.
