Чайка в клетке
(Экранное воплощение Анны Карениной)
Вот задумал Н.В. Гоголь написать героя, который едет по Руси и скупает «мертвые души». Написал, не отступив от замысла, хотя это очень трудно, потому что невозможно представить себе русского человека, который так планомерно идет к цели. Не загулял нигде, не влюбился, поменяв всю карту жизни, не проникся нестерпимым состраданием, как это всегда случается с героями русских сказок, которые, в согласии с национальным характером, по правилам себя никогда не ведут. Задумал Ф.М. Достоевский описать студента, который решил делом проверить идею «справедливого насилия», и описал! Все точно, доказательно. Гениально! Последнему, впрочем, было много проще, потому как тот же Ф.М. приводит анекдотическую историю мужика, который порешил старушку из-за луковицы, взвешенно рассуждая: пять старушек, пять луковиц.
Л.Н. Толстой задумал написать, как он делился с Софьей Андреевной, о женщине аристократического круга, но падшей. И написал «Анну Каренину», где молодая аристократка свершает все грехи, соответствующие пониманию человеческого падения: изменяет мужу, принимает морфий, оставляет ради порочной связи одного ребенка, нагуливает другого и тоже, по существу, оставляет. Но если бы ни признание самого Толстого, то и в голову не пришло бы назвать Каренину «падшей». Книга, вопреки замыслу, получилась о женщине любящей, искренней, страстной, жертвенной. А люди вокруг, соблюдающие общественные нормы, может быть, и падшие.
Английский кинорежиссер Джо Райт гениально подправил Льва Николаевича, вернув «Анне Карениной» изначально задуманную Толстым же концепцию.
Первые кадры фильма, сделанные в клиповой манере, с характерным для сегодняшнего дня звуковым натиском, меня насторожили и, скорее оттолкнули. Но уже следующие дали понять, что здесь все сделано с умом. Бессмысленно за два часа экранного времени пытаться передать роман, где письменное слово рождает свой воздух домысла и воображения. Джо Райт находит простую метафору: разворачивается хореография отлаженного общественного (чиновничьего, семейного) механизма, где каждый поворот головы протоколируется печатью, и почтенный муж, собираясь в опочивальню, столь же планомерно добывает из шкатулки предметы контрацепции. Разумно устроенная человеческая клеть.
Толстовская Анна Каренина – нарушение правил. Исполнительница роли Анны актриса Кира Найтли не соответствует романному описанию героини. Но в ее облике все против правил – чрезмерная худоба, крупный рот с откровенно обнажающимися кривыми зубами. Меж тем перед нами несомненная красавица и прелестница! Страстная любящая Анна-Кира Найтли в экранном танцевальном действе воспринимается птицей в клетке.
Ласточка, как известно, в клетке не живет. А еще есть чайка, в которой также люди видят образ красоты и свободы. Чайки вообще не вьют гнезд, а яйца разбрасывают прямо на скалах. Станем ли мы за это обвинять чайку?!
Вронский в исполнении белокурого смазливого Аарона Тейлора-Джонсона сначала воспринимался опереточным героем. Помнился Василий Лановой в этой роли, думалось, его бы сюда, тогда противостояние двух мужчин – системного Каренина и стихийного Вронского – было бы серьезнее и острее. Но ход экранной истории убедил, что в контексте фильма с выбором актера все в порядке. Основательность, личностная сила в жестко выстроенной конструкции фильма Джо Райта должны быть только у Каренина, которого играет актер Джуд Лоу, обладающий такими данными. В Каренине все выверено, «проштамповано». Он часть общественного механизма, часть здания и он же пленник клетки для человеков. Как положено, он семьянин и христианин. Общественно ответственный человек, примиряющийся, терпеливый. Да и любящий.
Каренин в исполнении Джуд Лоу оказывается абсолютным победителем всей этой любовной гонки, всего выставленного на обозрение любовного бойцовского противостояния. И, несмотря на страшную гибель обворожительной Анны-Киры Найтли, в финале на меня, зрителя, просто накатило чувство благодушия и умиления, как это бывает, когда зло наказано, и правда восторжествовала. Алексей Каренин-Джуд Лоу, крепкий интеллигентный лысеющий мужчина, сидит в кресле с книгой в руках, а рядом, в чистом цветистом поле, играют дети: оставшаяся с ним неродная дочь Ани и кровный сын Сергей. Мальчик заботлив к маленькой сестре, и двум деткам, будто сошедшим с картин Венецианова, среди русского раздолья и дела нет, что у них разные отцы, и мама почему-то нет, они растут с чудным папой, которой не забывает оторвать глаза от книги и с любовью посмотреть на чад своих.
На этом фоне совершенно очевидно: как бы ни была очаровательна Анна Каренина-Кира Найтли, эта мечущаяся в клети чайка, а все же она падшая женщина. Что Лев Толстой, по его изначальному признанию, и намеривался показать.
И только к ночи, с вызволенным отцовским чувством тепла и умиления уже к своим деткам, коих с Божьей помощью вырастил и рощу, подумал, что все так да не совсем. Был бы Лев Толстой гением, он бы с абсолютной концептуальностью выстроил модель, выявляя идею, тем более что нравственный вывод лежит на поверхности: о детях думай, прежде всего, а для чего мы тут, если детей не вырастить?! Но Толстой не гений, Толстой – великий. Моралист в публицистике, в художественном творении Толстому, чтобы выразить мысль, как известно, нужно заново написать роман. Для величия концепция - та же клеть, оно, как простота, как жизнь, как русские сказки, о двух концах. Поэтому, наверное, до сих пор имя, дела и почему-то теперь особенно семья Льва Николаевича многому человечеству просто житья не дают! Где-то в тихой уютной компании помянешь Толстого ненароком, и вдруг слышишь в ответ такой силы негодование, будто люди век жили с ним по соседству и то ли межу не поделили, то ли им еще чего-то поперек горла!
Толстой в романе оставляет маленькую Ани, дочь Вронского, в семье Алексея Каренина, где живет и старший Сережа. Но никаких идиллических сцен нет. «Несчастный ребенок», - единственная характеристика новорожденной Ани, данная няней.
Система, общественная клеть с уходом из жизни Анны ведь никуда не исчезли. Маленькая Ани будет расти в молве, разрастающейся вокруг ее имени, достанется и Сереже, как сыну растленной матери и самоубийце. Пошатнулся аристократический лад, а за ним и весь национальный лад, и много чего самого невероятного стало случаться с женщинами и мужчинами на Руси. Так что на исходе 20-го столетия один из блистательнейших писателей, отвесивший последний поклон отчине, в своей родной деревне на Енисее, говорил мне тоном непререкаемым, что России больше не будет: будет страна с таким названием и народ, но это будет не Россия и не тот народ. Я тогда думал, что он, восславивший свою деревню в слове, после возвращения на малую родину пережил глубокое разочарование, ибо его деревня стала пригородом, а отсюда и все человеческие изменения, произошедшие с сельчанами: здесь их, сельчан, почти не осталось, а живет в основном «сброс» города. Но теперь нет, нет, да и размечтаюсь, как то ли сам с женой, то ли мой литературный герой с подружкой махнем на необжитые земли, или в иную галактику и создадим там любезную Русь. Чтобы не запирались двери домов, люди знали и пели свои песни, водили хороводы.
По существу, это и есть линия Левина в романе: своеобразное бегство от паутины государственного механизма, от проштампованной жизни. Возвращение к первозданному труду, к природе. Джо Райту в сжатой ленте удалось втиснуть историю Константина Левина: правда, именно втиснуть. Ирландский рыжеволосый актер Домналл Глисон также вряд ли подходит под описания Толстого. Но зато очень узнаваем для сегодняшнего дня: он похож на молодого «неформала», из тех, которые книжки читают, думают или умничают: такой помечется, определиться, да и давай в гору. Так что и здесь, полагаю, Джо Райт угадал. Тем более, что Левин-Домналл Глисон еще и косить умеет (в фильмах косари обычно размахивают косой очень патетически, во весь экран, тогда как «пяточку» косы надо прижимать, как бы подсекать). Но в наше время, когда средства коммуникации доставляют иную жизнь на дом, так не спасешься: крестьянин ныне еще более «смещенный» в национальном самосознании человек, чем житель центров.
Моя фантазия с певучей Русью упирается в одну и ту же картину: рано или поздно на моей планете снова образуются общественные институты, суды, администрации и сонные охранники перед бесконечными шлагбаумами. И мысль улетает куда-то туда, где сущая и неповрежденная выпорхнула из тела душа Анны. Толстой никого не осудил, он со всеми и во всех героях своих. Но несчастная Каренина для него, может быть, больше чем героиня: душа, обретшая свободу.
…Так и видится, как душа Анна улетела в сербские пределы, где героически полег от вражьей пули любимый ее Алеша Вронский, защищая братский славянский непокорный народ. Там, в землях, где люди не забыли своих песен, и нипочем им мировая клеть, в тени лесов Черногории витают их души ускользающими от глаза бестелесными птицами...
