Прозу о деревне с некоторых пор читать перестал. Хорошие люди пишут, честные, но неинтересно. Давно чувствовал: нужен новый взгляд на эту текущую рядом с нами и одновременно ставшую далекой жизнь. Открыв книгу Вл. Федорова, настроился было на привычно скептический лад, но быстро понял, что не пожалею потраченного времени.
Его "Песни гипербореев" – не для торопливого пролистывания в удушливом вагоне метро. Не для вычитывания раздерганно-истерических сцен, до которых столь падки представители одетой в бетон цивилизации. Мы, горожане, слишком разучились впитывать соки и краски повседневности. Признаем лишь то, что заставляет зашкаливать наши органы чувств, горячит или леденит кровь. Ценим вершины, презрительно отмахиваясь от будней, равнин. Словно не из них, незатейливых, соткана наша жизнь.
У Федорова же если и есть надрыв, то неглубокий, с привязанностью к вечному, незамутненному роднику. Иначе ему и не дано. Жить в гармонии с окружающим – значит, в любую минуту уметь признавать себя бесконечно малой величиной по сравнению с тем, что тебя заведомо переживет, при любом раскладе. Отсюда и размеренно-безмятежная поступь его прозы.
За круговертью рядовых событий им угадывается непреходящая ценность. Любой миг простоватых сельских хлопот пронизан какой-то особой значительностью того, что было, есть и будет. В умении Федорова передать (без назиданий, между строк) важность обыденного и заключается мастерство. Здесь он наследник классической русской прозы. Это жизнь, где заглядывать слишком далеко не имеет смысла, ибо "открывается новая эпоха, что завершится с первым снегом". Где "тихая смиренность кругом; если и видится суетливость, то дальняя, замысленная давным-давно".
Однако, описанный Федоровым мир далек от идиллии. Это не Беловско-Распутинская жажда восстановить утраченное единство с мирозданием. Заставить окружающих прислушаться к токам матушки-земли, принять ее и полюбить глазами народа. Это иной взгляд, идущий от ежесекундного осознания враждебности окружающих ритмов. Взгляд-борьба – с коростой всех реформ и революций, катаклизмов и смут, калечащих природный организм. Здесь его коренное отличие от плеяды певцов патриархального прошлого с их исконной тягой выживать всем скопом, спасаться во вселенской братской любви. С призывом к человечеству обустроиться по законам крестьянской общины.
Федоров держит глаза открытыми. Нет, мир давно повержен и лежит рассыпанный, царапая и жаля своими обломками. Ни в какое "цивилизованное сообщество" эта древняя жизнь не впишется, и союз с ним, увы, невозможен. Ей самой предстоит отстаивать себя посреди нарастающих угроз и всеобщего равнодушия.
Федоров из другой, нежели Белов или Распутин, эпохи. Он уже вобрал эти разлетевшиеся осколки гармонии внутрь себя. Уже научился выживать, неся их, кровоточащие, в сердце. Понял, что жизнь без предательства земли-кормилицы – есть беспрерывное сражение, и если не ты, то никто не озаботится ее судьбой, и она просто пойдет прахом, разворованная жульем и пропитая дармоедами.
Здесь – зоркий взгляд воина, отчетливо видящего угрозу и принимающего вызов. Ни на какую мифически добрую власть надежды нет. Герои Федорова не тоскуют, не льют горькую слезу по чьей-то воле, которая скрепит клочья общемирового порядка мудрой царственной печатью. Если народ и выживал при различных режимах, то лишь вопреки им, тут Федоров прав. У сильных мира сего одно стремление – пожрать землю, высосать из нее кровь и кинуть, истощенную и никому не нужную.
Вл. Федоров из тех, кто будет ее защищать. Эта готовность стоять насмерть брызжет сквозь внешне непритязательный, плавно льющийся текст. Но не захлестывает писательское сердце, каким-то удивительным образом не перерастает в ярость. Наверное, здесь мудрость даже не личности автора, а того векового начала, с которым он не потерял связь. Которое приучает сердце не ожесточаться, но зорко оберегать завещанное, не сгинуть душой посреди всеобщего отчуждения и брошенности на произвол.
Героям Федорова это удается. Пока. Кто знает, какие удары ожидают их в будущем. Время оголтелых хищников не прошло, и мужество его парням понадобится. Не случайно и название романа – "Песни гипербореев", с явным оттенком нордической, суровой закалки. Даже эротика подается им утверждающе, как протест всего живого против сокрушительного молоха. Мол, стояли и стоять будем, вытягивая недодавленный росток жизни к свету. Тот самый, который мяли-трамбовали разные эпохи, а он, глядишь, опять проклевывается, и никакая зараза его не берет...
Мне близка хлесткая, по-хорошему злая жизненная позиция Федорова. Он не рассуждает, философски не рассусоливает, что и как должно сладиться на его родной земле. Он по-мужски крепко знает, ибо сам – ее часть.
