Бросайте, дети, в воду камни.Рождает камень круг,а круг рождает мысль.А мысль, вызванная кругом,зовет из мрака к свету нуль.Даниил Хармс
Очень странный и очень, очень несчастный этот режиссёр Константин Богомолов! Это – поверьте - не пустословие, но глубоко продуманный вывод. Сделала я его после того, как посмотрела поставленный Богомоловым спектакль (вот ведь поистине нечистая сила меня туда занесла!) под названием «Волшебная гора» - как заявлено, по роману Томаса Манна. От Томаса Манна осталось именно название: как оказалось, спектакль – произведение самого (Самого!) Богомолова.
Но собственно о спектакле чуть позже. Сразу замечу, однако, что увиденное меня ужаснуло. Вместе с тем, я задалась вопросом: откуда у человека может взяться такая одержимость... страхом смерти. Чувство столь высокого и трагического накала невозможно победить усилием воли и закрытием гештальтов. И, находясь в раздумьях, я наткнулась в Интернете (конечно же, не случайно: неужели вы верите в случайности и совпадения?) на замечательную передачу «Не верю» с участием Богомолова. Замечу, что передача сама по себе хороша. Приглашают двоих - доброго, терпимого священника и какого-нибудь необузданного в своём неверии молодого учёного, биолога, например - сторонника теории эволюции и непримиримого борца с «мракобесием». Под руководством тонко и глубоко мыслящего ведущего (Константин Мацан) они, глядя друг другу в глаза, бьются едва не насмерть. Причем мало того что спорят о несопоставимых с метафизической точки зрения вещах, но и говорят в буквальном смысле на разных языках: у молодого поколения наблюдается даже некоторая глоссолалия – речь и аргументация бессмысленны и невнятны.
На этот раз были приглашены два режиссера: лучезарный, с иконописным лицом Эдуард Бояков и взъерошенный, с потухшим взором Константин Богомолов. Их монологи (даже не спор) весьма иллюстративны. Бояков, глядя куда-то поверх головы Богомолова с тихой детской радостью, пытался рассказать, какое удивительное счастье он испытывает во время Божественной литургии. Странная и ненужная попытка, ибо Богомолов не слушал и не слышал визави, но с наслаждением маньяка излагал свою страшноватую концепцию христианства. И говорил он приблизительно следующее: вся жизнь человека проходит под знаком смерти, причем культ смерти породило христианство; Ницше недооценён как единственный (!) христианский (!?) писатель - именно он предвидел, что христианство породит нацизм; сегодня же происходит поворот в человеческом сознании: как когда-то случился переход от античности к христианству - так ныне, через отказ от религии, через жестокость и неприятие традиционных (христианских) ценностей человечество освобождается от страха смерти, что и есть главное содержание эпохи; посему искусство обречено быть запредельно жестоким…
Вот ведь как! А не приходило ли в голову Богомолову, что эстетика (любая) без чувства меры - это уже что-то иное? Богомолов как никто (ну, пожалуй, ещё можно упомянуть Сорокина) претендует на роль главного идеолога «чёрного просвещения». И здесь режиссер пытается выйти из постмодерна, где и без того уже нет ни Бога, ни государства, ни социума - только индивидуум и его абсолютное одиночество – и перейти… а, собственно, куда перейти? Если проследить историю перехода от премодерна к модерну, а затем и к постмодерну - прослеживается явное убывание и исчезновение всего и вся. То есть в пост-постмодерне (назовём это так) не будет уже ничего - nihil, а стало быть, не будет и смерти. Или только она и будет? А по Богомолову смерть, надо понимать, безусловно равна небытию. А вот со смертью я бы была поосторожней, поуважительней что ли – «по вере вашей», знаете ли. Константин Богомолов сам себя приговорил к подобию казни, практиковавшейся жестоким этруском Мезенцием и предполагавшей привязывание живого человека к трупу в ожидании скорой (или не очень - как повезёт) смерти, то есть пролонгированное тление. Вот вам и заявленная новым идеологом «чёрного просвещения» жизнь под знаком смерти, постоянное её ожидание, ощущение её присутствия во всём! В другом интервью режиссёр признался: он понимает, что жизнь человеческая бессмысленна, но сам старается жить так, будто какой-то смысл она всё же имеет.
Ну, теперь самое время перейти к «Волшебной горе» в постановке Богомолова, и что-то мне подсказывает, что рассказ не очень вас удивит. Постфактум меня поразила почти гениальная продуманность всего действа. Время спектакля коротко – один час двадцать минут. Сценография упрощена до минимума. На сцене – узкое, совершенно пустое пространство (комната?), стены небрежно раскрашены в бурые цвета. Два персонажа - мужчина и женщина - одеты одинаково - чёрный низ - белый верх (примечательно, что художник-постановщик спектакля Лариса Ломакина за эту свою «выдающуюся» работу получила несколько престижных премий). Мужчина - за неимением в комнате более ничего - лежит на полу. Женщина, уткнувшись в стену, в течение сорока (ровно сорока) минут беспрерывно кашляет. Это единственная отсылка к Томасу Манну. Нет, простите: за сорок минут она три или четыре раза выходит на авансцену и читает соответственно три-четыре стихотворения. Всё! Дальше только кашель. Зрители реагируют по-разному: минут через десять после начала чахотки у героини, кто-то тоже нервно покашливает, некоторые почти в голос смеются, а иные даже позволяют себе топать ногами. Слабонервные и вовсе покидают зал. Но были и те, которые понимали, что все это неспроста! Они-то и оказались правы: на сорок первой минуте, когда зрители были окончательно запутаны и крайне раздражены – началось! Актеры разразились текстом, напоминаю: текстом, сотворенным Богомоловым. Ах, какой же замечательный приём - усыпить бдительность зрителя, а затем заставить его посмотреть прямо в глаза самому врагу человеческому!
Текст - три ничем не связанных эпизода. Постараюсь донести смысл каждого. В первом речь о каком-то страшном периоде тотального голода, разрухи, катастрофы. На этом фоне живут два юных существа… Далее текст (суть): «шёл крупный снег; мы были как ангелы; мы даже ещё не целовались, а теперь я ем её сырую...» Эпизод второй: героиня пытается арендовать ту самую комнату, что на сцене, и стоя лицом к зрительному залу, что-то внимательно в зале разглядывает. Надо понимать, разглядывание полностью поглощает её внимание, потому как она рассеянно слушает того, кто комнату расхваливает на все лады. Есть, правда, одно обстоятельство, которое расхваливающий не может не упомянуть: окна жилища смотрят прямёхонько на кладбище. Женщина, не отводя взгляда от зрителей, улыбаясь, говорит, что кладбище, дескать - единственное, что привлекает её в этом предложении. Зрители, ощутив себя уже не очень живыми, а скорее, на этом же кладбище захороненными, начинают поёживаться. Свидетельствую: пронзающий взгляд героини весьма убедителен. И наконец, эпизод третий - трогательная история о воспитательнице и её подопечных. Вместе они отправляются в путешествие: описывается полное духовное и прочее единение учительницы и её воспитанников. Добравшись до некого пристанища, они разводят костёр и с удовольствием ужинают. Ну а после учительница заботливо устраивает детей в доме на ночлег, запирает его и ... поджигает. Далее следует уверенное объяснение её поступка: просто она очень, ну очень любит этих детей. И разве не правда, что смерть когда-нибудь настигнет их, а в математике самое правильное решение – то, что самое простое, а главное - самое короткое. И зачем заставлять бедных детей жить в ожидании смерти? - Не гуманнее ли прекратить их страдания разом? Этот вопрос стоящая на авансцене актриса с вызовом обращала к зрителям - а они в ужасе безмолвствовали...
Судить, конечно, вам, но мне кажется, что «слова без мысли к небу не дойдут». Хотя... поразительно, но я почти дословно запомнила текст – значит, слова эти несли мысль, но кем и чем она была продиктована? Конец этой театральной истории таков: авторы и исполнители действа аплодисментов не дождались: довольно продолжительное время зрители в полном молчании сидели, пригвождённые к своим местам. Какие уж тут аплодисменты! Талантливо ли это было сделано? Скорее да, ведь режиссеру удалось, хоть и на время, затянуть в ту страшную чёрную дыру, где он пребывает сам, и зрителя. А главное ведь никто не может дать ответа, как из этого кромешного мрака выбраться... Да неужто так?
В конце упомянутого телеразговора с Эдуардом Бояковым Богомолов вдруг обратился к фильму ныне покойного Алексея Балабанова под названием «Я тоже хочу». Речь там идёт о некой заброшенной церкви, где сбываются желания. Человека, входящего в церковь, куда-то забирают. И вот два друга решили совершить паломничество, но добравшись до места, почти у порога Храма увидели… самого Балабанова, валяющегося в снегу. «А ты что же не заходишь?» - спросили они. Ответ: «А меня не забирает…» «И его не забирает», - думала я и искренне сочувствовала Богомолову. До поры не забирает... Мне в какое-то мгновенье показалось, что режиссёр ведёт напряженный внутренний диалог с Богом, ищет Его, пусть и «с широко закрытыми глазами». Но потом я всё-таки поняла: нет, не Бога он ищет - он ищет доказательства Его отсутствия! И это мучительное движение вспять, вопреки всем законам мироздания - есть его свободный и осознанный выбор, а свобода, данная человеку, даже Кантом признана основным доказательством Бытия Божьего. Ну что же, тогда и решение Константина Богомолова, в каком направлении ему пятиться, мы, наверное, тоже должны уважать. Наверное...
