Редко когда в истории искусства бывает крепкая и безвозмездная дружба между двумя гениальными личностями. Особенно когда они – мужчина и женщина. Да еще чтобы эта дружба вдохновляла обоих на творчество. Но вот пример таких глубоких, нежных и творческих взаимоотношений продемонстрировали Жан Кокто и Эдит Пиаф.
На эту тему написано много. Практически каждый биограф Эдит Пиаф отводит несколько страниц знакомству Кокто и Пиаф и их дальнейшему сотрудничеству. Пиаф вдохновила Кокто на создание монодрамы (пьесы для одного актера) «Равнодушный красавец», в которой исполнила главную роль, на написание нескольких литературных монологов («Марсельский призрак», «Читай свою газету») и нескольких потрясающих статей и эссе. Кокто убедил Пиаф попробовать свои силы на профессиональной драматической сцене и, думается, спеть несколько песен, созвучных теме «Равнодушного красавца». До сих пор одноактная пьеса «Равнодушный красавец» - благодатный материал для любой актрисы.
История создания «Равнодушного красавца» весьма проста. Всегда восхищающаяся поэтом, Эдит была буквально очарована им при знакомстве и осмелилась попросить написать что-нибудь для нее, зная о так называемых «карманных» второстепенных произведениях Кокто. Она просила всего лишь скромный один акт – не больше, в голове, однако, держа давно желанный образец: «Не смея того сказать, я, конечно, намекала на «Человеческий голос» с несравненной Берт Бови в главной роли. Мне нужно было нечто похожее. Так сказать, «Человеческий голос» себе по росту»[1]. Жан выполнил ее просьбу. В основу истории «мини-“Человеческого голоса”» Кокто положил историю отношений Эдит с ее новым возлюбленным, актером Полем Мёриссом, который от предыдущих претендентов на сердце певицы отличался немыслимым спокойствием и невозмутимостью – его было невозможно вывести из себя. «Эдит всегда подмывало вывести его из равновесия хоть чем-нибудь. Иногда она подкрадывалась сзади к нему по ковру на цыпочках и неистово орала у него над ухом, и хоть бы раз он вздрогнул! Однажды, выведенная из себя его самообладанием, Эдит начала бить и ломать все, что ей попадалось под руку… Он молча лежал на диване, потом сказал: «Пожалуйста, только не разбей радиоприемник»… Эдит бросила приемник на пол и начала топтать его ногами.
- Это нехорошо, что ты делаешь, - спокойно сказал Поль, потом, влепив ей хорошую оплеуху, снова улегся на диван»[2].
Мёрисс, по иронии, и сыграл самого себя в пьесе, став первым исполнителем бессловесной мужской роли. Жан создал для Эдит и Мёрисса предельно простой текст, «диалог, написанный, так сказать, «крупными буквами», чтобы быть понятным для всех»[3] – монопьесу «Равнодушный красавец», «настоящий шедевр» двух актеров, из которых «один молчит как рыба, другая говорит, не закрывая рта. К сожалению, молчит тот, кто умеет говорить на сцене, а говорит та, кто умеет только петь»[4]. Но, несмотря на все сложности, Пиаф блестяще справилась со своей труднейшей даже для профессионала ролью – непрерывным получасовым монологом, заявив о себе как о талантливой драматической актрисе.
О своей работе с Пиаф и о феномене ее личности Кокто рассказал в статье «Я работаю с Эдит Пиаф» (“Je travaille avec Édit Piaf”), опубликованной в газете “Paris-Midi” 19 апреля 1940 года. Ей же он посвятил главу в сборнике «Мои священные чудовища». В Эдит Пиаф Кокто нашел одну из своих муз – одну из любимых муз, музу площадную, уличную, музу толпы, подлинно народной жизни - с одной стороны, и воплощение трагической ранимой женской сущности, беспрекословного подчинения фатальной привязанности, сильного любящего духа - с другой. Биограф Пиаф Сильвен Райнер так пишет об отношениях этих двух ярких личностей: «Но вряд ли существовала когда-либо и где-либо в мире столь же великая, прочная и поистине бесценная дружба, как та, что зародилась между Жаном Кокто и Эдит Пиаф. <…> Кокто в данном случае демонстрировал любовь абсолютно безупречную. Эта любовь к Пиаф, быть может, искупала все его прочие сексуальные отклонения и прегрешения. А Эдит в его обществе как бы вновь становилась юной девушкой, чистой и безгрешной»[5]. Как известно, Кокто классифицировал свои произведения следующим образом: Поэзия, Критическая поэзия, Поэзия театра, Поэзия романа и Поэзия кино. Наверное, строки, посвященные феномену великой трагической певицы, достойны открыть новый раздел в классификации творчества Кокто – «Поэзия Человека»:
«Подобно Иветт Гильбер или Ивонн Жорж, Рашель или Режан, - перед нами звезда, которая одиноко сгорает от внутреннего огня в ночном небе Франции.
Посмотрите на эту маленькую женщину, чьи руки подобны лапкам ящерицы, что прячется среди развалин. Взгляните на ее лоб Бонапарта, на ее глаза прозревшего слепца. Как она будет петь? Как вырвутся из этой узкой груди великие стенания ночи?!
И вот уже голос, низкий, грудной голос пронизывает все ее существо, поднимается, словно волна черного бархата. Подобно соловью, невидимому глазом, Эдит Пиаф тоже становится невидимой. Душа улицы проникает во все уголки города. И это уже поет не Эдит Пиаф, а идет дождь, свистит ветер или накидывает свое покрывало лунный свет.
«Уста тени». Это выражение было придумано применительно к ее чудодейственным устам» [6].
Эдит в ответ писала ему: «Разве ты не находишь, что это чудесно – любить кого-то и не испытывать в нем необходимости? Любить его только за то, что знаешь: это замечательное существо? Ну вот. Именно так я тебя и люблю»[7]. Это был тесный контакт двух созвучных друг другу творческих личностей, уникальный тандем близких по духу людей, по-дружески нежно относившихся друг к другу и, как пишут в сказках, умерших в один день - 11 октября 1963 года уже давно тяжело больной Жан скончался от отека легкого через несколько часов после Эдит Пиаф, потрясенный вестью о ее смерти.
Заглавие статьи «Я работаю с Эдит Пиаф» настраивает читателя на подробный рассказ о процессе создания сценической версии «Равнодушного красавца». Но Кокто, как всегда, обманывает ожидания читателя: перед нами не повествовательный текст, излагающий события, а еще одно эссе о «священном чудовище». Кокто, собственно, практически не говорит о том, каково же все-таки было работать с Эдит Пиаф и как длился процесс подготовки пьесы. В ярких образных метафорических характеристиках, определениях, ставших «визитной карточкой» его стиля, Кокто живописует так интересующую его «единичность», в данном случае - «мадмуазель Пиаф». Кокто называет статью «Яработаю с Эдит Пиаф» (и он имеет на это право как бесспорный мэтр в литературной и театральной среде того времени), но сам стиль статьи и ее повествовательный тон полностью исключает это его «Я»: автор остается в рамках «взгляда снизу вверх» на героиню своего опуса:
«<...> Ивонн де Бре охарактеризовала мне Эдит Пиаф как актрису. Это, сказала она мне, певица, которая играет, певица, которая говорит, не довольствуясь только ритмом.
Когда я услышал Эдит Пиаф, я был потрясен силой, которая вырывается из этого крошечного тела. Она входит. Она раздавлена. Рыжие пряди беспорядочно обрамляют лоб молодого Виктора Гюго. Крепкие ноги плохо держат горб ангела или бестии. И незабываемые глаза: глаза чудодейственного слепца, глаза Лурдес, глаза «ясновидящей».
И побежденная скрещивает на животе маленькие восковые руки. Воск! Восковая статуэтка, статуэтка испанской мадонны или колдуньи - вот что возникает в воображении, но не забудем про кинжалы, булавки, что-то жестокое, что распространяется и откуда капля за каплей течет кровь. И побежденная поет. И головы зевак высовываются из всех окон мира, и слезы капают на безрадостную улицу. Это звучит орган, шарманка, варварский орган воскресных дней нашего детства.
И побежденная выпрямляется (потому что горб исчез, когда раскрылись крылья), и руки становятся ветвями во время грозы, и маленькая жалкая женщина исчезает. И все прочие делаются жалкими – те, кто ее слушают, – потому что она концентрирует и выражает боль их душ. Она становится ужасным эхом мрачной тишины этой невнимательной толпы, которую она заставляет смотреть и слушать. Она внушает уважение благодаря своей музыке тротуаров, своим «песенкам», которые каждый напевает и которые кажутся порождением тернистых путей. <...>»[8].
Кокто одновременно подчеркивает то, что, по его мнению, является спецификой образа певицы: огромные глаза и восковой лоб, удивительный голос и близость ее песен простому слушателю, – и вместе с тем находит (или приписывает?) черты, созвучные его собственному художественному миру. Так, примененный им к Пиаф образ «горбатого ангела» неоднократно повторяется в его произведениях[9]. Несколько фраз эссе посвящено непосредственно «Равнодушному красавцу», однако после нескольких характеристик самого произведения и его инсценировки Кокто снова переключается на «феномен Пиаф»:
«Я написал для Эдит Пиаф что-то вроде длинного романса-монолога. Без тени литературщины. Женщина говорит и натыкается на китайскую стену газеты, газеты, за которой в зверской тишине укрывается мужчина.
«Человеческий голос» был диалогом одного голоса. «Равнодушный красавец» - монолог двух персонажей. <...> Темная комната отеля, освещенная рекламами улицы Пигаль. Здесь, в этой голубой тайне, в этом повседневном уродстве, которое Берар возвысил до самой прекрасной картины, страдает Пиаф, говоря, разрушаясь, беря нас за душу и заставляя давиться от смеха.
Говорить на сцене целые полчаса одной – настоящий подвиг. Она его проделывает с непринужденностью акробатов, которые летают с трапеции на трапецию. Без сомнения, этой легкостью она обязана суровой школе уличного пения. Странная дебютантка! «Ей даешь франк, а она возвращает тысячу», - после работы с ней сказал мне Андре Брюле.
Эдит Пиаф позволяет мне наконец-то реализовать мою театральную мечту: текст-повод; пьеса, которая выдвигает актрису на первый план; актриса, которая будто импровизирует свою роль каждый вечер.
Ивонн де Бре! Эдит Пиаф! Одна увенчана славой. Другая только начинает.
Это огромная удача для поэта – объединить в одном спектакле этих великих, которые прикасаются чудом к царственной простоте. <...>»[10].
Статья в «Моих священных чудовищах» не менее эмоциональна и метафорична (выдержки из нее мы привели выше. Вообще Кокто очень «цитатен». Его образные характеристики так и просятся на обложки книг, в эпиграфы!). Он начинает ее словами, расставляющими все точки над «i» в определении места и роли личности Пиаф в истории и культуре: она гений.
«Мне нравится, как свободно обращается Стендаль со словом «гений». Он находит гениальными и женщину, которая садится в экипаж или умеет улыбаться, и игрока в карты, который позволяет выигрывать своему противнику. Короче говоря, он не дает этому слову парить в заоблачных высях. Тем самым я хочу сказать, что и эта женщина, и этот игрок соединяют в себе на одну долю секунды те тайные силы, которые являются даром божьим и которые позволяют им достигнуть высшей степени совершенства. Позвольте же и мне, пользуясь стилем Стендаля, заявить, что мадам Эдит Пиаф гениальна. Она неподражаема. Другой такой никогда не было и не будет»[11].
И далее – те образы-«ярлыки», которые с легкого пера Кокто «припечатываются» к герою и становятся его самой точной характеристикой. Про Пиаф лучше Кокто не сказал никто: «руки-ящерицы», «лоб Бонапарта», «глаза прозревшего слепца», «голос – волна черного бархата», «уста тени» - это в «Моих священных чудовищах». А в «Я работаю с Эдит Пиаф» этим же эпитетам соответствуют параллели: «руки – ветви во время грозы», «лоб Виктора Гюго», «глаза ясновидящей»… Далее (в «Моих священных чудовищах») он сравнивает труд Пиаф с трудом соловья, пробующего исполнить любовную песню:
«И вот она уже поет, или, точнее, - на манер апрельского соловья пробует исполнить свою любовную песнь. Слышали ли вы когда-нибудь, как трудится при этом соловей? Он старается. Он раздумывает. Он отшлифовывает. Он задыхается. Устремляется вперед, отступает. И внезапно, найдя то, что искал, начинает петь. И потрясает нас»[12].
И в этих строках – и начало весны, и любовь, и муки творчества, созидания песни, муки поиска, которые превращаются в шедевр.
Создается впечатление, будто не только «Равнодушного красавца», но и «Человеческий голос» Кокто писал под впечатлением от личности и песен Эдит, вечной темой которых становилась любовь, а идеей – трагизм бытия. Мольба о неразлучении, просьбы «оставить его хоть ненадолго, даже если я не права» объединяют, например, отрывок монолога пьесы и знаменитую песню-молитву Пиаф «Mon Dieu»: «Боже мой, сделай так, чтобы он позвонил», - в беспамятстве бесконечно повторяет героиня «Человеческого голоса», и уже словами ее молитвы становятся строки песни: “Mon Dieu! Mon Dieu! Mon Dieu! / Laissez-le-moi / Encore un peu / Mon amoureux! / Un jour, deux jours, huit jours... / Laissez-le-moi / Encore un peu / A moi...” – «Господи! Господи! Господи! / Оставьте его мне / Еще ненадолго / Моего любимого! / На день, два дня, на восемь дней, / Оставьте / Еще на немного / Его мне…»
Как тут не сбиться, когда Кокто дословно цитирует название одной из самых известных песен Пиаф «Non, je ne regrette rien», вкладывая в уста героини «Человеческого голоса» фразу «Я дорого заплатила за безграничное счастье……И я не жалею… Я не……Я не жалею ни о чем – ни о чем – ни о чем…» (в оригинале: «Je paye cher une joie sans prix......Allo....sans prix et je ne regrette.........je ne....je ne regrette rien – rien - rien...........»)[13], будто предсказывая ее появление в репертуаре Эдит спустя многие десятилетия! А в «Равнодушном красавце» Кокто дает ремарку «одета в маленькое черное платье», откровенно наделяя свою героиню даже внешним сходством с великой певицей… В репертуаре Эдит есть также еще одна песня – “Faut pas qu’il se figure” («Нельзя, чтобы он вообразил»), которая как будто является парафразом «Равнодушного красавца» и «темы «Равнодушного красавца» для одного актера» - монолога «Читай свою газету» (“Lis ton journal”), написанного Кокто «по следам» монодрамы. Песня представляет собой монолог женщины, в душе которой происходит сложная внутренняя борьба с самой собой: это и бесконечное, как и в монодраме, ожидание возлюбленного, и желание не выдать свои глубокие чувства, сохранив достоинство, и ощущение мучительного страдания под любовным гнетом: “Faut pas qu'il se figure / Que je vais me jeter dans ses bras / Sitôt qu'il va venir vers moi...” – «Нельзя, чтобы он вообразил / Что я брошусь в его объятия / Как только он придет ко мне. Нельзя, чтобы он вообразил / Что я ждала только его / Чтобы, сияя, признаться: «Ты мое небо, ты моя жизнь…» А далее в песне следует фрагмент ожидания лифта (как и в пьесе), прекрасно переданный фразами, имитирующими поток сознания: «… Лифт знаю, то он переезжает наш этаж, то не доезжает, и другие двери хлопают…» («Равнодушный красавец», пер. Е.Баевской) - “...Mais qu'est-ce qu'il fait, il est en retard! / V'là l'ascenceur... premier... deuxième... troisième... quatrième... / Et s'il v'nait pas?... / Non! Ça j' crois pas! / Mais qu'est-ce qu'il fait? Trois heures et quart!... / Ah! L'ascenceur... premier... deuxième... troisième... / Ça y est...On va sonner... / On a sonné... Il a sonné... Tu as sonné... / Enfin! Je savais bien...” // «Но что происходит? Он опаздывает. Но вот я слышу лифт… Первый… второй… третий… четвертый… А вдруг он не придет?… Нет, не может быть! Да что же это? Уже четверть четвертого… Ага, вот снова лифт… первый… второй… третий… Да, это сюда… Сейчас раздастся звонок… Вот и звонок! Это звонит он! Ты звонишь! Наконец-то! Я не сомневалась!»
…Когда дни Пиаф уже подходили к концу и тяжело больная певица жила только своими песнями и своими преданными друзьями, Жан грустно сказал о ней: «Со своим выпуклым лбом и впалой грудью она стала похожа на чайную ложечку». «Пиаф очень веселилась по поводу этого сравнения. «Послушайте, да я же превращаюсь в настоящий поэтический сюжет! – говорила она. – Во всяком случае, Жан дает мне это понять»[14]. Для Кокто она стала больше, чем просто «поэтическим сюжетом», - она стала целым микрокосмом, выраженным в его лучших произведениях.
Ольга Шкарпеткина
Отрывок из книги
«Жан Кокто и его мимодрама “Юноша и Смерть”», М., «Спутник +», 2012.
Примечания:
[1] Пиаф Э. На балу удачи; Блистен М. До свиданья, Эдит. – М., 1965. - С. 89-90.
[2] Кончаловская Н. Песня, собранная в кулак. – М., 1965. – С. 41-42.
[3] Пиаф Э. На балу удачи; Блистен М. До свиданья, Эдит. – М., 1965. – С. 90.
[4] Берто С. Эдит Пиаф. - М., 1996. – С. 158.
[5] Райнер С. Эдит Пиаф – жизнь с обнаженной душой. – М., Эксмо-пресс, 2001. – С. 77-78.
[6] Кокто Ж. Мои священные чудовища // цит. по: Пиаф Э. На балу удачи и Райнер С. Эдит Пиаф, перевод А. Брагинского и И. Тогоева.
[7] цит. по: Райнер С., С. 248.
[8] Je travaille avec Édith Piaf // Cocteau J.: Cahièrs Jean Cocteau. Théâtre inédit et textes épars de Jean Cocteau. - 9. – Р., 1981. – pp. 146-147.
[9] Ангел Эртебиз, персонаж «Орфея», в будничной жизни - стекольщик с ящиком за плечами, который одновременно похож и на горб, и на нераскрывшиеся крылья; тень «горбатого ангела» присутствует в эссе «Профессиональная тайна»; глава «О рождении поэмы» в «Дневнике незнакомца» посвящена разбору поэмы «Ангел Эртебиз»; горбат ангел и в стихотворении «Спина ангела» из сборника «Словарь» (1922).
[10] Je travaille avec Édith Piaf // Cocteau J.: Cahièrs Jean Cocteau. Théâtre inédit et textes épars de Jean Cocteau. - 9. – Р., 1981. – pp. 147-148.
[11] цит. по: Пиаф Э. На балу удачи; Блистен М. До свиданья, Эдит. – М., 1965. - C. 6.
[12] там же, С. 6-7.
[13] Cocteau J. Избранные произведения на французском языке / Предисловие Н. Рыковой. – М., Прогресс, 1976. – С. 144.
[14] цит. по: Райнер С. Эдит Пиаф – жизнь с обнаженной душой. – М., Эксмо-пресс, 2001. – С. 417-418.
