Валерий Семёнов
Уже светило в окно яркое весеннее солнце, я сидел за журнальным столиком и ждал мгновения неминуемой разлуки. Она принесла на подносе завтрак, поставила на стол, но я ничего не замечал, не видел ничего, кроме ее глаз. Прошло полчаса, а мы все сидели в тех же позах, глядя друг на друга и боясь пошевелиться, и с тех пор не было слов, все было понятно, любая мысль читалась и понималась мгновенно, но все было окрашено в минор близкой разлуки, и не было для нас сейчас большего горя, сильнее этого неминуемого и непреодолимого.
Я подошел к двери, она обняла меня, скрипнул знакомый засов, и все. Простились как навсегда, договорившись созвониться сегодня же вечером. И снова Пушкин стучал в висках:
«О как милее ты, смиренница моя,
О как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся, на долгие моленья,
Ты предаешься мне, нежна без упоенья,
Стыдливо- холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,
И оживляешься потом все боле, боле,
И делишь наконец мой пламень поневоле.»
Вот с этими стихами и с этим настроением и ощущением безответности чувств, почти на автомате, доехал до дома, осознав малость и ничтожность всей своей жизни до нее.
Сегодня у меня был выходной день, которые я не любил. Я пытался чем-то заняться, взял томик Хемингуэя, который откладывал уже месяц, но отложил опять. Оделся и вышел, просмотрел афишу, не найдя ничего интересного, решил вернуться домой и занялся уборкой. Но уборка не ладилась, никак не мог сосредоточиться ни на чем, ходил мимо телефона, висевшего на стене в прихожей, ощущая сильное притяжение этого черного ящика. Казалось, что вся моя дальнейшая жизнь зависела именно от него. Так и подмывало подойти и набрать знакомый номер, но скованный страхом неизвестности все время оттягивал этот момент. Сел и начал прокручивать взад и вперед ленту всего обрушившегося на меня вчера. Я совершенно забыл об осторожности, которой должен был придерживаться, и только сейчас понял, как я безмерно устал. Лег, и чего со мной давно уже не было, мгновенно заснул.
Проснулся от резкого звонка телефона, вскочил и поднял трубку.
- Это ты? -Да.
- А я уже начала беспокоиться. Почему ж ты не позвонил сразу, как приехал?
- Не мог.
- Ты что спал?
- Да, ты приедешь?
- Ты знаешь, сегодня я не могу, я должна быть дома, мама просила.
- А завтра?
- Завтра тоже.
- Хочешь я к тебе приеду?
- Ты знаешь, бабушка приезжает завтра.
- Боже, я с ума сойду. А что я должен делать все это время без тебя? -Жди.
-Жду.
- Ну, пока
- Пока….- Попался!
Тяжесть свинцового града в груди,
Ног мельтешенье, голов впереди,
Красное, синее, праздное,
Главное, ложное, рваное,
Хрипы и скрежет телеги-земли,
Зенки навыкате, крики в пыли.
Бог-громовержец, распятый Дали,
Вен и артерий сплетенье: «Моли!»
Руки, воздетые в пустоту,
Голос манящий: «Приду я , приду».
Боже Всевышний, суди нас, суди,
Но не оставь нас впотьмах на пути.
Жаждешь ты крови моей, ну постой,
Не убивай ты меня немотой.
Плоть ты моя, хоть немного ослабь
Вожжи, вплетенные в душу мою,
Хоть посмотри на меня, не молчи,
Боже, распятый у нас на груди.
Тесно мне, Господи, в этом миру,
Если ответишь - с тобой постою.
Кто ж тебя знает, зачем ты распят,
Дети твои на дорогах вопят.
Вот отпустила слегка пустота...
………………………………………
Попался! Я стал ходить по комнате и неосознанно бормотать себе под нос любимую фразу отца: «Все пройдет и быльем порастет». Я повторял ее еще и еще, несчетное количество раз.
Я не видел ее пять дней и никак не мог понять, как же это возможно, чтоб после той волшебной ночи Господь устроил мне такое испытание, и какие такие дела могли быть у нее, которые могли заслонить и отодвинуть нашу встречу. Все это можно было понять и простить еще вчера, но сегодня... Как же я, понявший весь цинизм этого мира, разуверившийся во всем скептик, пессимист, мог поверить в то, что Бог все таки есть, как?! Я ругал себя, я задавал себе этот вопрос много раз и не находил ответа. Звонок телефона прервал мои раздумья. Звонил Сергей.
Ты дома, я сейчас зайду.
Давай.
Через десять минут я уже сидел со своим лучшим другом за столом, а через час мы уже уговорили бутылку кубинского рома.
- Ты извини, что я вмешиваюсь, - начал он, - но мне кажется тебя надо спасать. Я хорошо тебя знаю, слишком хорошо и вижу, как ты мучаешь себя. Ты знаешь, мне кажется ничего хорошего выйти из этого не может. Тебе, по-моему, надо как-то попридержать коней, не надеяться и не распаляться.
- Ты о чем?
- Ты прекрасно знаешь, это видно по дурацкому выражению твоего лица невооруженным глазом. Да весь театр уже говорит. Ты извини, но мне не хотелось бы чтобы ты наносил себе такую рану. Она еще слишком молода, у нее еще каждый день новый ветер в голове, она не сможет ни понять, ни оценить тебя по достоинству, а если и сможет, то скоро переменится к тебе. И зная твою фундаментальность, я уже предвижу трагедию.
- Поздно, батенька.
- Остановись. Вспомни, что у нас есть театр.
- А ну тебя к черту! После такого разговора надо выпить.
У меня в шкафу оставалась еще бутылка дагестанского коньяка. И через полчаса мы уже сидели, обняв друг друга за плечи и пели «Хазбулат удалой».
Непредсказуемость поворотов судьбы, да нет, все-таки предсказуемость, мы сами так или иначе делаем ее для себя своими представлениями об этом мире, своими поступками или отсутствием таковых. Мы сами создаем эти повороты, а потом в ужасе кидаемся причитать, бить себя в грудь и посыпать голову пеплом, пеплом спаленного сердца и прогоревшей души. Предъявляя слишком большие претензии к себе и ко всем, и ко всему окружающему, мы сами, собственными руками роем себе могилу, а потом удивляемся фатальности исхода. Оставляя за собой право изменяться, и с отвращением взирая на всякого рода проявление стабильности, как на смерть души, все же ищем эту самую, пресловутую стабильность хоть в чем-то, хоть какую-то незыблемость, вечность, неистово пытаемся слиться с вселенской душой. Закрепив же за собой это право, вдруг найдя эту душу, истязаем себя тем, что она, эта душа, изменяется сама по отношению к нам.
Этот день был тяжелым, я сидел в репетиционной. До спектакля оставалось полчаса. Предстоял трудный вечер, работы было пропасть, а я просто не чувствовал сил для этого. Непреодолимое желание увидеть ее сейчас, сию минуту, здесь, наталкивающееся на барьер невозможности сводило с ума, а отсутствие шансов, как-то самому повлиять на ход событий, и от этого ощущение себя подопытным кроликом, доводило до бешенства.
Я увидел ее после спектакля, в этот же день. Вышли вместе, и не договариваясь пошли ко мне. Все было молча. Первой заговорила она.
- Как ты?
- Плохо, без тебя очень плохо.
- Я действительно была очень занята... Я хочу тебя.
Я лежал с женщиной, которая вернула меня к жизни, с которой я уже прощался и мне вдруг непременно захотелось умереть за нее. Сам себе я был совершенно безразличен, все вчерашние переживания растворились, и я думал только о ней: «Как ей теперь, о чем думает, что тревожит ее, и думала ли все это время обо мне, как думал и страдал без нее я, любит ли, как люблю ее я?»
Я провожал ее домой, в вагоне метро опять все вокруг куда-то поплыло. Мы теперь часто и быстро оказывались вместе там, за гранью, по ту сторону, стоило только посмотреть друг другу в глаза, прикоснуться губами к губам.
Я вернулся домой, осмотрел свою убогую комнатенку и она показалась мне другой: стул на котором она сидела, диван, где принадлежала мне, палас, по которому ходила, вдруг озарились каким-то непонятным светом, все здесь теперь было пропитано ею, а разшторивая окна,я вдруг почувствовал ее прикосновение, потому что до этих штор дотрагивалась она. Этой ночью она опять пыталась остановить меня. Мне и в голову тогда не могло придти, чего может бояться девушка в таких случаях, но все-таки это был, по моему, недобрый знак. Оставаясь со мной, она, все-таки, как бы, ускользала от меня по кусочку, по мгновенью, по капле. Это был именно тот тип страстных молодых и ищущих натур, не жалеющих ни себя, никого вокруг в поисках смысла, о которых Володин писал:
«А девушки меж тем бегут,
Не разбирая свет и тьму.
Зачем бегут, куда, к кому?
«Им плохо тут?- Не плохо тут».
На них бредущие в обиде,
Завидуют уставшие:
«Бегите, девушки, бегите» -
Кричат им сестры старшие,-
«Бегите же, пока бежится,
А не снесете головы -
Хотя бы память сохранится,
Как весело бежали вы».
Я мучился от того, что не мог постичь до конца тайны этого сердца, понимая так же, что ощущение или иллюзия познания принесет с собой охлаждение и пустоту, и, остановившись на этой понятной мысли, перестал копаться в себе и в ней и просто лег спать. Не успел проснуться, как прозвучал звонок. Это была она.
- Привет, как ты?
- Нормально, а ты?
- Тоже.
- У тебя все нормально?
- Да... А у тебя?
- Если ты не огорчишь, то все о кей.
- Какой-то дурной разговор получается, как в детском саду.
И она засмеялась, что делала крайне редко.
- Я соскучился.
- Я тоже. Давай сходим куда-нибудь.
И хотя вечер у меня был абсолютно свободен, я вдруг опять превратился в играющего монстра.
- Ты знаешь, сегодня я не могу.
- А завтра?
- И завтра, и послезавтра тоже.
После долгого молчания она прорвалась.
- Позвони мне вечером, ладно?
- Целую тебя.
Я ждал, когда она положит трубку - она этого не делала. И хотя мне хотелось крикнуть ей, что теперь я свободен для нее всегда и всюду, и хочу видеть ее каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновенье, но я лишь только подумал об этом и положил трубку первым, затем мне показалось, что она обиделась и вновь набрал ее номер.
- Да.
-Ты не обиделась?
- Нет.
- А почему ты так жестко произнесла «Нет»? Что-нибудь случилось?
- Да нет, а у тебя?
- Тоже.
- Да? А мне показалось, что ты чем-то озабочен или недоволен.
- Слушай, я не могу так, я сейчас... Немедленно приезжай, слышиишь?
- Ты же не можешь.
- Ах, да, черт, мне же в театр через час.
- Я приеду ночью к двенадцати.
- Да, жду.
Я положил трубку и поймал себя на мысли, что мне просто до смерти хочется иметь от нее ребенка и непременно девочку, такую же тонкую и хрустальную, как она сама, и чтобы эта поэтическая девчушка встретила в свое время своего принца и все бы повторилось опять, и наши жизни слившиеся с жизнями наших детей, продолжали бы этот нескончаемый путь вечной любви в этом вечном и непостижимом мире.
Я целовал ее тонкую талию, ее красивые округлые тугие бедра, и мне казалось, что я прикасаюсь к тверди небесной. Я лежал рядом с ней и ничего не понимал. Как же могло так оказаться, что рядом лежит существо, похожее на меня самого во всех своих проявлениях, думающее и чувствующее со мной в унисон. Как странно и непонятно, ведь именно эту женщину я искал всю свою жизнь, именно ею грезил во сне и наяву, ею, почувствовавшую меня за миллиарды парсек от земли и ворвавшуюся в этот бренный мир, прорвав безграничную толщу Вселенной, преодолев притяжение мириадов звезд, ею, этим сверкающим осколочком мироздания.
После этой ночи она пропала. Не позвонила в условленное время и пропала на три дня. Я пытался поговорить с ней, но, то никто не брал трубку, то говорили, что ее нет или спит и просила ни для кого не будить. Тогда я сел в метро и поехал к ней домой, но проехав две остановки, почувствовал тупую боль во всем теле, будто все мои жилы и вены кто-то привязал к огромному вороту и медленно усердно накручивал их на барабан, крутя рукоятку. Свет померк и когда показалось, что я уже не могу этого выдержать, вдруг вспомнил, что надо думать о том, что, что же такое, в сущности, боль сама по себе. Раньше мне это помогало. Боль как бы отделялась от тела и становилась чем-то отдельным, и хоть ненадолго, но притуплялась. Сейчас мне это не помогало. Тогда я вспомнил, что превозмогая все мыслимое и немыслимое, надо чем-нибудь занять, отвлечь себя, лихорадочно вытащил свой дневник и на одном дыхании записал все подробности своих ощущений на случай, если вдруг придется такое играть. С полдороги я вышел и поехал назад, поняв всю никчемность своего поступка.
Она пришла ночью, Да, около часа ночи, вся в слезах, и тут же кинулась, рыдая, мне на грудь. Первым заговорил я:
- Не надо бы со мной так.
- «Я больше не могу так, я не знаю, что мне с этим делать», - навзрыд прокричала она.
Она лежала и долго еще всхлипывала, пока под утро, наконец, не успокоилась. Утром мы позавтракали и вышли. Мне надо было в театр. Вечером я позвонил ей домой. Она опять отвечала, что у нее на завтра много дел, что ей нужно к портнихе, но я все-таки увязался с ней. Мы встретились и поехали к этой самой портнихе. На какой-то захолустной улице или перекрестке я остался ее ждать, накрапывал дождь, вдали, на пустыре, слышался вой бездомных собак, и ни одной живой души вокруг. Ходя взад и вперед, осматривая эту непонятную местность, этот фантасмагорический пустырь, ряд убогих строений, я прождал ее два с половиной часа. В какое-то мгновение вдруг появилось ощущение своей ненужности, непричастности к этой жизни. Затем настроение резко поменялось, и, несмотря на всю убогость и серость окружения, праздник в душе, наполненность в каждой клеточке. И, казалось, что я теперь могу ждать ее вечно, где угодно, лишь бы ждать. Осматривая ряд домов, я вдруг увидел, как она выходила из одного из них. И дальше все замедленно, как в рапиде. Вот она подходит, я молча беру ее под руку и мы идем к метро, она как-то неуклюже поворачивается ко мне и говорит: «Ты знаешь, я долго думала и поняла, уж очень мы одинаковые с тобой, и нам лучше не встречаться больше, ну по крайней мере какое-то время. Да, мне кажется, что беда в том, что мы слишком с тобой похожи. Пойми и не обижайся. Пока, так будет лучше. Спасибо тебе за все, мне было хорошо с тобой». С этими словами она поцеловала меня в щеку, медленно повернулась и также медленно пошла, а я еще долго не мог сойти с этого места, не понимая, что должен делать, потом подошел почему-то к газетному киоску и купил свежий номер «Известий», сел на скамейку и стал читать передовую статью. Просидел около часа в полном оцепенении, пытаясь читать. Читал уже в шестой или в седьмой раз один и тот же абзац и ничего не понимал. Пошел дождь, а я не замечая его продолжал сидеть, пока проходящая мимо женщина не крикнула, что я промок до нитки и предложила довести под своим зонтом до метро. Я встал, пошел с ней. Доехав до Курской, пошел пешком через Яузский мост. Долго стоял на мосту, глядя в грязную реку, приноравливаясь, как бы лучше это сделать, но в последний момент мысль о грязной воде вдруг остановила меня.
Хворь проникает в мелкие ранки,
Хворь заполняет души, сердца,
Хворь на Ордынке, хворь на Таганке,
Тело и мозг наш болят без конца,
Ветер гоняет рванье по дорогам,
Сыро и слякотно на мостовой,
Мерзко и тошно там, за порогом
Дома, обжитого в прошлом тобой.
На следующее утро я встал, принял душ, тщательно выбрился, причесался, начистил свои башмаки и позвонил ей.
- Это ты?
- Да, а кто это?
- Это я... Не знаю, может быть и не стоило мне звонить, но может быть все-таки увидимся и поговорим?
- А зачем?
- Зачем? Да, действительно.
Мне первый раз пришла в голову мысль убить ее.
- Пока, - сказала она.
Я положил трубку. Меня всего трясло. Я разделся и лег под два одеяла и проспал до вечера. Встал, выпил стакан чая и опять лег и теперь уже до утра. Утром встал рано. Солнце еще не вышло из-за домов и только слегка золотило их крыши. В это прекрасное майское утро ничего существенного не произошло. Этна оставалась холодной, огнедышащий дракон Везувия тоже еще спал где-то в его недрах. Не обрушилось на землю небо, и не растопленными оставались льды полюсов. Не вышел из берегов мировой океан. Словом все оставалось на своих местах. Деловито и надрывно треща, катили по шоссе машины, куда-то спеша, соседка из коридора кричала, оспаривая очередность уборки. Все было незыблимо. И не было только в этом мире ее, этого хрустального осколочка.
Но жизнь вокруг текла своим чередом и надо было вставать и чем-то наполнять ее.
