И ещё раз нужно поражаться, какая богатая страна — Россия. Лет двадцать назад пришло нам время по-настоящему открывать неведомые нам русские таланты, сгинувшие за границей, потерявшиеся в смутном времени, унесённые лихими ветрами века. Открыли с тех пор мы для себя драгоценнейшие россыпи, удивительные величины. Но у меня и до сей поры нет уверенности, что всё самое важное уже открыто и приобщено к отечественной культуре. Вот пример. Нам предстоит ещё удивиться громадной величины самородному дару Георгия Гребенщикова, сибирского алтайского писателя, чьё имя непременно (и дай Бог, чтоб скорее) встанет в ряд лучших имён Отечества.
Судьба его удивительна даже для русского, чья доля жить выпала в России переломного времени. Родился он на одном из алтайских рудников, умер и похоронен в американском городе Лейкленд, штат Флорида. Жизненная кривая между двумя этими земными точками поразительна. Она включает отдельными вехами многочисленные сибирские маршруты, русско-германский фронт, Украину при гетмане Скоропадском, военный Крым, морской путь в Тунис, потом Париж, далее Америка. Та Сибирь и Россия, которую унёс он в своей душе, нашла неожиданное воплощение. На американской земле, купленной у сына Льва Толстого, он построил деревню Чураевку, повторив в ней мельчайшие детали подлинных сибирских деревень. Это не было чудачеством человека, впавшего в ностальгический транс. Первая Чураевка была заложена там, где легендарный Гайавата, собрав индейских вождей, закурил «трубку мира». Это был особого рода символ и Чураевка стала восприниматься в среде русской эмиграции неким объединяющим центром. Такие Чураевки возникли потом в Харбине, в других частях планеты, где оторванные от России русские пытались сохранить присутствие духа.
Но это всё относится к тому, что остаётся в прошлом. Сегодня и завтра Гребенщиков останется с нами как литератор.
Этому его качеству поставить окончательную оценку сегодня не представляется возможным хотя бы только потому, что даже в главной библиотеке страны нет хоть сколько-нибудь значительного собрания его произведений. Даже колоссального размаха главный труд его — «Чураевы», обозначившийся двенадцатью томами (не все, правда, завершены изданием и за рубежом, при жизни писателя), найти в России невозможно. Давно уже Иркутским издательством выпущен лишь первый из этих томов. Важная в наследии Гребенщикова книга размышлений «Гонец» выпущена в Барнауле. Это и всё.
Вследствие этого первоначальные эти заметки о замечательном писателе приходится составлять в основном по тому, как оценивали его Европа и Америка, вполне далёкие от сибирских и русских дел, неспособные углядеть всей глубины таланта, мощи самобытного русского слова. Надо быть нам, однако, благодарными им за попытки понять и оценить это незаурядное явление.
В 1925-1926 годах Гребенщиков издаёт три первые тома своей эпопеи. И сразу же после их выхода из Лозанны (Швейцария) приходит ему сообщение от известного Николая Рубакина: «Поздравляю! Все первые три тома эпопеи “Чураевы” — “Братья”, “Спуск в долину” и “Веление земли” специальным Комитетом интеллектуальной кооперации при Лиге Наций признаны выдающимися трудами мировой литературы».
Этот комитет при Лиге Наций был в то время авторитетнейшей организацией, в компетенцию которой входил отбор наиболее значительных достижений человеческой культуры с тем, чтобы рекомендовать широкую их пропаганду в мире. Имя, выбранное им, в мгновение причислялось к величайшим. Комитет формировал культурное достояние мира.
Первые тома «Чураевых» были тут же переведены на все европейские языки, и критика не замедлила откликнуться на это событие.
Француз Эдмон Жалю написал тогда: «Георгий Гребенщиков самый интересный представитель новейшей русской литературы». Итальянец Лоренцо Жигли подхватил: «Его “Чураевы” ставят его во главе самых сильных писателей-реалистов. В них виден гениальный художник». Американка Лаура Абелл подтвердила: «В его прозе чувствуется ритм и пульсирование острой косы. Его стиль струится, как родник, и может быть сравним с первой главою Библии или творениями Гомера».
Более авторитетны для нас, конечно, были бы оценки русских читателей. И они есть.
Прочитавши «Чураевых», Федор Шаляпин сказал: «...златокудрые сказания о нашей Матушке-России. Когда я читаю “Чураевых”, я горжусь, что я Русский, и завидую, что не Сибиряк». Выдающийся русский авиаконструктор и духовный сподвижник Гребенщикова И.И. Сикорский писал тогда: «Для меня имеет ценность только та литература, которая содержит в себе смысл поучения. Среди величайших писателей этой категории я считаю двух: Достоевского и Гребенщикова. Достоевский, живя в мирное время, предсказал ужас грядущего, тогда как в произведениях Гребенщикова, который живёт в наше трагическое время, мы находим надежду и предвидение более светлого будущего, несмотря на все несчастия сегодняшнего дня».
В 1933-м году Нобелевский комитет предложил на обсуждение творчество двух писателей как кандидатов на премию.
Небывалое дело — оба эти писателя были русскими: Иван Бунин и Георгий Гребенщиков. Конкурса, однако, не случилось. Гребенщиков отказался от участия в нём в пользу Бунина. Теперь может показаться странным, что не все почитатели двух писателей были единодушны в том, что премия в этот раз попала достойнейшему. Авторитетный в эмигрантских кругах В.Е. Рейнбот, бывший председатель Петербургского окружного суда, так выразил тогдашнее настроение части зарубежных русских: «После наших классиков, разом появившихся плеядой в 60-х годах, я не знаю ни одного таланта, близкого Гребенщикову по красочности языка, по выработке и выдумке сюжета, по разнообразности прекрасных психологических начертаний действующих лиц, главных и третьестепенных, и, наконец, по развитию философской перспективы». Странным сожаление о том, что Нобелевская премия не досталась Гребенщикову кажется нам, конечно, лишь потому, что не было у нас возможности хорошо знать этого писателя. Тем более велико должно быть наше желание, наконец, узнать его. Путь для этого существует только один. Надо собрать и издать его наследие. Часть этого нужного нам дела начата уже сотрудниками Барнаульского музея литературы, искусства и культуры Алтая, заведения самого по себе уникальноо, замечательного во многих чертах. В те самые, «застойные», годы у людей нашлись силы и возможность начать дело подлинно патриотическое. Сюда поступила тогда часть американского архива Гребенщикова. Новые времена не дали делу этому завершиться.
Опять вспоминаются мне знаменитые слова Шамиля, который узнал, что, воевавшего против него Лермонтова, убил на дуэли свой же, русский, светский лоботряс Мартынов: «Да, богатая страна Россия!».
И нынешнюю Россию легко назвать богатой в том же расточительном смысле. Богатыми можем показаться мы, коль у нас в небрежении память о таких богатырях культуры, как сибирский русский писатель Георгий Гребенщиков.
Вошедши в возраст, я мало теперь чему завидую. Но вот если бы нашелся богатый человек с умом, да попробовал издать всего Гребенщикова, я бы такому человеку страшно позавидовал. Великою ценой окупились бы его затраты — золотом памяти потомства. А то, что оно, потомство наше, будет таким, что сможет оценить этот подвиг, я не сомневаюсь...
Вот один из рассказов Георгия Гребенщикова
Волчья жизнь
I
Седая, старая и тощая волчица с оттянутыми черными сосцами высунула из норы острую морду и, поводя носом, прислушалась... Донесся глухой лошадиный топот. Посунулась назад в глубь темной норы с плотно утоптанным и сорным полом и ждала, пока топот удалился. Потом вышла наверх, встряхнула остистую шерсть и, повернувшись всем корпусом, оглянулась кругом. Вдали виднелся всадник на серой лошади. Это старый знакомый и сосед. Встречались с ним не однажды. Первое время закричал и погнался было, но она была голодна, не боялась и не торопясь шла мимо. В руках у него ничего не было. Так не тронув и уехал... Потом встретились в лесу. Испугались оба. Он был с топором. Разошлись мирно. Дальнейшие встречи были так же мирны, хотя и мало приятны. У него поблизости зимовка, немного скота и собака. Вообще житье здесь довольно беспокойное, хотя и старое, отоптанное. < ... > Все пути и лазы хорошо известны... Искать лучшее место и рыть новую нору не так-то легко теперь: всюду народ, густота заимок, теснота. Да и сил, и прежней ловкости не стало. Стара, другой раз рыщет-рыщет, даже крота поймать не может. О зайце и говорить нечего. Видала виды на своем веку. Не однажды чуть не поплатилась жизнью. А тут еще на мартовских гулянках достается всегда. Муженьки-то не больно ласковы. Другой грызет-грызет, мучает-мучает. Изверги. Из норы один за другим выкатились два шустрых волчонка. На солнце их всегда берет страх: больно уж все видно вокруг. На загривках шерсть поднялась щетиной, глаза сузились, уши торчком встали. Подкатились с двух сторон под живот матери, подпрыгнули и вцепились в отвисшие тощие сосцы. Заворчала на них и велела спрятаться в нору. Соседом припугнула. Волчата уже знают его. Видали. Двуногий, а главное, с глазами... Добро бы без глаз, как стог или дерево, а то с глазами: увидит, погонится. Оторвались от сосцов и нырнули в яму. А она постояла, понюхала воздух и ленивым, голодным шагом направилась к лесу... С осин и берез, как крупный золотой буран, сыпались желтые листья, под ногами шелестели подсохшие травы. Верхушки елей и пихт, роняя на землю колеблющиеся синие тени, мягко шипели, шептались с ветром. С высоты смотрела бездонная и страшная синяя пустыня... Останавливаясь и принюхиваясь, волчица осторожно шла по кустарникам около корней берез и елей и умными серыми глазами косилась в ту сторону, где должна быть знакомая избушка соседа-лесника. Вскоре в прогалине леса она показалась с пушистым кустом дыма над седой тесовой крышей. От нее вкусно пахло козлами и телячьим духом... Волчица, остановившись у серого ствола березы, завистливо повела ноздрями, вытянула шею и навострила уши... У избушки на кого-то нехотя и бестолково лаяли собаки. Вскоре от нее отделился всадник с черным плоским лицом и узкими глазами. На голове его круглая острая шапка, на груди блестящий круг. Слегка покачиваясь в седле, он потихоньку стукал пятками в жирные бока серой кобылы. Кобыла прядала ушами и полушепотом нежно ржала, косясь на перелесок. За ее хвостом бежал лоснящийся с кудрявым хвостом и гривой жеребенок-позднышок... Плосколицый всадник что-то мурлыкал и слегка дремал, убаюканный зыбкой рысцой лошади. Он приближался по узенькой тропинке, и волчица, слизнув с губы накатившуюся слюну, припала к земле и судорожно вытянулась... Кобыла захрапела и попятилась. Жеребенок прижался к ее брюху и трусливо чавкал ртом. Впереди их мелькнул над тропой лохматый крючок собачьего хвоста... Ветерок повеял на волчицу ненавистной псиной, затем возбуждающим запахом жеребячьей шкурки... Собака пробежала, не почуявши, а лошадь рванулась в сторону, и всадник чуть не упал. Он прервал песню, дернул кобылу поводом и оглянулся. Его черные узкие глаза встретились с серыми стеклянными и светящимися глазами волчицы... Они с минуту смотрели друг на друга, и нельзя было понять, вражда или страх горели в их взглядах... Наконец он крикнул громко и визгливо:
- Ки-у-у!
По лесу загрохотало в ответ раскатистое эхо, и против воли и желания волчица метнулась в сторону и понеслась прочь, в глубь леса... Она не раз уже встречалась с лесником, но почему-то всегда его глаза приводили ее в страх, а визгливый внезапный окрик отнимал волю. Она долго бежала по лесу, высунув сухой горячий язык и жутко оглядывалась. Пустое голодное брюхо подтянулось, а черные сосцы трепались, как увядшие листья, цепляясь за кустарник. Но вот по воздуху вместе с ароматом прелого пырея прилетела и ударила по носу волна сладкой шкурки зайца. Замедлила шаги и потянула на ветерок. Вскоре впереди мелькнул серый клубок и не быстро поскакал дальше. Задняя нога его волочилась по траве. С хищной радостью бросилась за ним и настигла. Он жалобно и визгливо залопотал, но мягкое теплое тело его уже хрустнуло в сильных тисках пасти, и он тяжело повис, окрашиваясь собственной кровью. Забилась она с ним в темную гущу леса под пихту и стала терзать и глотать горячие куски мяса вместе с пушистой шкуркой. Совсем забыла, что есть голодные детеныши. А если б были - в раздражении и жадности натрепала бы им шкуры, а, может быть, одного в назидание другому съела бы... После завтрака - живот потолстел, и сама стала тяжелее. Теперь опять можно долго терпеть и даже часть отрыгнуть ребятишкам. Теперь бы в нору, да поплотнее лечь. Здесь так неспокойно и опасно. Все кажется, что близко кто-то шагает, шелестит травой, и качается кустарник... Было бы опасно встретиться сейчас даже и со своим братом волком. Почует, что сыта, - грызть начнет из зависти... И не спеша она побрела из леса домой к норе, озираясь и принюхиваясь...
Лесник Чеке, нестарый киргиз, жил в лесу давно, лет семь, с тех пор как страшный "джут" погубил у его отца весь скот, и ему пришлось искать заработков на стороне. Чеке едет по лесу и рассуждает про себя: - Барин-лесничий - хороший человек: взял в лесники, разрешил избушку из казенного леса сделать, разрешил скотину в лесу пасти: две коровы, три лошади, немного козлов, каждый месяц жалование - двенадцать рублей. Хорошо жить в лесниках, да только страшно: мужики постоянно лес воруют, приезжают ночью сердитые; стрелять жалко, кричать - страшно, убьют... Помаленьку раза четыре били, шибко раза два били - едва ожил. Ночью прячется Чеке в своей избушке, утром поедет в лес - новые да новые пни... Ищи ступай виноватых. Барин-лесничий приедет - сердится, старший объездчик Михалка Иваныч приедет - ругается, плетью по спине бьет... Как жить?.. Если бы не эти мужики-воры - хорошо бы жить: скотине корм есть, дрова есть, сколько надо, каждый месяц жалование "он-эке теньга"! Михалка Иваныч сам в избушку привозит. Чеке только рукой тамгу - кружок с хвостиком - на бумаге выведет... Хорошо бы жить - только лес караулить страшно... Вот Михалке Иванычу не страшно, он смелый, сам бьет мужиков, протокол писать умеет, деньги - доход берет с мужиков. Мужики его боятся, а Чеке никто не боится, фу ты, язви тебя!.. Беда настоящая. Главное дело, мужики злы, хуже волков стали. Бог знает, откуда этакие понаехали... Чеке вспомнил про соседку-волчицу и решил, что она действительно лучше мужиков. Семь лет живет в норе рядом, никого не тронула... Все телята, все жеребята целы... Понимает, что дело соседское, не ссорится. Нет, мужики хуже настоящего каскыра, и Михалка Иваныч хуже настоящего каскыра... Каскыр совесть имеет: увидит - убежит. Может быть, есть нечего - жеребенок ночью с кобылой ходит - не трогает, целый день в лесу ходит - не трогает... Бога боится... Нет, каскыр - хороший сосед, лучше мужиков, лучше Михалки Иваныча... Тут он и встретился с соседкой. Сначала испугался, но когда крикнул и она убежала - опять успокоился. Верил: семь лет живут рядом - не тронула, значит, и не тронет... Все-таки оглядывался и не мог по порядку думать. И песня не пелась, а без песни степной человек киргиз разве может думать? Собака, сконфуженная внезапным появлением волчицы, с суетливой отважностью рыскала, как челнок поперек тропинки, нюхала землю и лаяла, потряхивая крючковатым хвостом. Вдруг Чеке испугался по-настоящему. Впереди навстречу мужик шел, с ружьем. Чеке задержал лошадь и хотел было повернуть, но мужик крикнул ему:
- Эй, орда! Не узнал, што ли? - А-а... Митька Степаныч!.. - обрадовался Чеке, узнав знакомого охотника. Он поехал навстречу Митьке, и на небольшой полянке у маленького черного стога они остановились. Митька, шустрый, коренастый парень с кошачьими усами и рыжей стриженой головой в картузе, набил махоркой трубку и высек из огнива искру. Это был единственный человек, которого Чеке не только не боялся, но даже любил какой-то полудетской любовью. Дружески хлопнув Чеке по коленке, Митька громко и весело спросил:
- Н-но, дак креститься-то будешь, а? Я, брат, тебе и крестну нашел, а крестным, так и быть, сам буду... Начнем тебя макать, ха!..
Митька лукаво поглядел снизу вверх на продолжающего сидеть на лошади Чеке.
- Будь ты к черту!.. - неловко улыбнулся Чеке, зная, что Митька шутит.
- Ну, так чего? Свою бабу бросишь, а мы тебя на русской девке женим... Холки вот э-эдаки! - он взмахнул руками возле своих бедер и насмешливо прищурился.
- Ой... Пошто болтаешь?..
- Болтаешь!.. - коротко передразнил Митька и решительно прибавил: - Дыть, она у тебя, баба-то, вся прокоптела в дыму, ровно вяленая лытка баранья!..
Чеке отвернулся и, чтобы задобрить Митьку и прекратить неприятный разговор, пригласил:
- Чаевать пойдем!
- Поди ты к лешему с чаем твоим... В прошлый раз чашку выпил, а на дне овечий орешек... Тьфу!..
- Ну, маленько в молоко попал - баба козлуху доила. Чево!..
- Баба твоя замараха!.. - Митька с удовольствием сплюнул, взял в зубы трубку, пошевырял в ней сухой травинкой и спросил:
- Ну, вот чего, где у тебя тут волки-то живут?..
Чеке вдруг отвел глаза в сторону, заморгал и обиженным тоном ответил:
- Я почем знаю, на-вот!..
Митька испытующе уставился на него узкими синими глазками и, крепко выругавшись, крикнул:
- Ты чего мне врешь!.. Они тебе родня, што ли? Чего ты их скрываешь!.. Говори, собачья голова!..
И Митька, схватив Чеке за воротник, дернул его с седла. Чеке захихикал в ответ, уперся в стремена и умиротворяюще попросил:
- Эй, Митька Степаныч, бешмет старый, однако, порвется!..
Но Митька держал и допрашивал:
- Сказывай, где волчья нора! Каждый раз вой слышу, помет, следы вижу, а ты будто не знаешь...
Но Чеке решил во что бы то ни стало не выдавать свою соседку. Теперь он был уверен, что волчица не только не тронет его скотины, но даже сама оберегать ее от других будет, почует, как он заступается за нее. И он напряг все свои мысли, чтобы половчее соврать Митьке. Но не умел и только добродушно хихикал и бормотал.
- Однако бешмет порвешь, лесничий-барин приедет... Маленько сердится будет, скажет... "Чеке маленько дурак"...
- "Маленько дурак"!.. Ты много, а не маленько дурак... Ну, говори, по глазам вижу, что знаешь...
Чеке помолчал, попытался вырваться из крепкой руки Митьки, взглянул в его сощуренные глаза и, увидев в них огоньки настоящей злобы, отвернулся и тоненьким голосом протянул:
- Ой-бой, Митька Степаныч, ты сам ровно каскыр стал... Пошто Чеке обижаешь?.. Митька уже против своей воли приходил в ярость, как это с ним часто случалось на охоте, когда птица или зверь не были убиты наповал, и рванул Чеке изо всей силы. Но Чеке - киргиз, его пять Митек с седла не стащат, и потому у Митьки в руке остался лоскут старого бешмета.
- Ой, бо-ой! - укоряюще протянул Чеке и трусливо отъехал от Митьки.
- А вот я те, остроголовый, сейчас... - Митька вскинул ружье и прицелился. - Говори!.. Чеке закрыл лицо рукавом и пригнулся к лошади... - Скажешь или нет? - Митька щелкнул курком. - Эй, пожалуйста, скажу... Эй, Митька Степаныч, что ты, Бог с тобой, пожалуйста!.. Чеке, серый от страха, ехал прямо на дуло ружья и махал руками. - То-то... - пригрозил Митька и отнял ружье. - Веди меня сейчас же... Далеко? - Дале-око!.. - протянул Чеке, чтобы оттянуть предательство. - Ну, далеко, дак сади меня в седло... Подъезжай ближе. Он вскарабкался на кобылу, взялся за пояс Чеке и пнул в бока лошади каблуками. Начавший было сосать жеребенок оторвался от вымени и плаксиво заржал. Кобыла ответила ему ласковым басистым хохотом и пошла между ветвистых деревьев.
Долго возил Чеке Митьку по лесу и всячески пытался отвлечь, умиротворить, обмануть его. Но Митька, охваченный охотничьей страстью, был настойчив и неумолим. Чеке понял, что напрасно мучает лошадь, и поехал на знакомую опушку. С суеверным страхом он показал на маленький овражек, где из кустарника зияла черная волчья нора. Митька слез с лошади, осторожно, чтобы не делать следов, подошел к норе и наклонился над ее устьем.
- Ы-гы-ы!.. - многозначительно промычал он, - Да, тут есть и молодняжник... Ишь следы-то... Так-так... Ладно!..
Он заприметил местность и, выругав Чеке за то, что тот его долго кружил понапрасну, отправился пешком домой...
Домой Митька пришел поздно, около полуночи. У маленькой, крытой шатром избушки, торчащей в небо неровно наложенными тесницами, его встретил кучерявый рыжий уточник Касатый. Он обиженно повизгивал, пеняя хозяину за то, что тот оставил его на привязи и не взял с собой в лес, которым теперь от Митьки пахло. Митька, озлобленный голодом и усталостью, пнул подвернувшуюся под ноги собаку, побарабанил по дребезжащему окошку. В избе вскоре вспыхнул свет, и упавшая на окно огромная тень бабы неуклюже и беззвучно почесала растрепанную голову.
- Ну-у-ука, скребись давай, дрыхало!.. - выругал Митька бабу и нетерпеливо звякнул кольцом двери.
- Есть-то будешь?.. - хрипло спросила Арина и поправила на голове повязку. Митька шагнул через спящих на полу ребятишек, повесил на гвоздь ружье и сумку и, обернувшись к жене, протянул:
- Погонял бы тебя с утра до ночи по лесу - не знаю: стала бы жрать или нет!..
Арина молча смотрела на него и действительно не знала, будет ли он есть. Он так часто приходит ночью и, уставший, бросается на кровать не евши, что трудно было решить - давать ему есть или нет.
- А вот я те прысну да вышибу бруснику-то из хари - ты поймешь у меня: хочу я есть или не хочу!..
Арина торопливо зазвенела заслонкой. Из-под зипуна выглянула всклоченная белокурая головка пятилетнего Гришки и испуганными глазами покосилась на отца. Затем опять скрылась под зипуном, как зверек в норе. Рядом с ним, разметавшись, лежала семилетняя Дашка, и Митька, поправив ей платьице, снял с себя старую куртку и укрыл худое тельце девочки. Затем долго и проворно ел перепрелую утиную похлебку. Его рука с деревянной ложкой большим уродливым пятном скользила по переднему углу, то и дело гася собою позолоченный венец Богородицы. Гришка в дырочку зипуна посматривал на божницу, и тень ложки представлялась ему бритой круглой головой лесника Чеке, посаженной на длинное копье... Голова беззвучно прыгала по стене, ломалась в углу и лизала Богородицу. В сенях захлопал крыльями и запел петух. Ему ответил откуда-то издали другой. Арина постлала на кровать поверх кошмы свою праздничную кацавейку. Таким манером она часто умиротворяла мужа. Не разуваясь, он лег, она сняла с него обутки, почесала ему спину и потушила огонь. Митька в постели подобрел и, обнимая мягкотелую пахучую жену, подумал: "Баба, так баба и есть: завсегда сердце умягчить может"... И тут же вслух добавил:
- Чекешка волчье гнездо отвел мне... Добрецкое, надо быть... Вот ежели б добыть Бог пособил...
Но, разнежившись около бабы, он больше ничего не сказал и вскоре же устало захрапел.
Утром он встал поздно. Поднявшись и закурив трубку, он вспомнил, что надо подумать об охоте за волками. Вчера от усталости и голода плохо работала голова. На этот раз обыкновенным способом ловить и убивать волков ему не хотелось. Отравить или застрелить не штука... У него есть заказ - поймать хоть одного, а лучше двух волчат живыми. Господин из города обещал по красненькой за штуку. Вот если бы штуки три-четыре живыми сцапать... Но как?.. От неумения скоро соображать он снова обозлился. Вообще дома у него почти никогда не было веселого духа. На все смотреть было тошно. Догнивающая изба, развалившиеся сени, грязный полуразрушенный дворишко, сопливые оборванные ребята и сквозящая из каждой щели беднота охватывали его смертельной скукой, и его тянуло к ружью, а с ним куда-нибудь в лес, на озеро, на заводи реки или просто в поле. С ружьем он так охладел к хозяйству, обленился, и ни на какую домашнюю работу у него не поднимались руки. Недаром хозяйственный сосед Петрован часто щилованил над Митькой, когда тот с пустым ягдташем возвращался с охоты:
- Че, Митьша, старики, видно, правду говаривали, што "рыбка да рябки - потеряй деньки"?
Митька и сам знал, что охота - плохое пропитание, особенно теперь, когда дичь повсеместно истреблена, но уже не мог бросить ружье: слишком втравился он в шатанья по реке и лесу. И, действительно, как только уходил на заводи или в темно-зеленую гущу тайги - все заботы его покидали, оставалась лишь звериная хищность и жажда добыть хоть какую-нибудь живую тварь. И с этой хищностью было весело бродить дни и ночи, спать под стволом или на стогу, кипятить чайник или переругиваться с ночными страхами. За завтраком Митька все-таки придумал взять стрихнину, которым снабдил его господин из города, по дороге убить зайца, начинить его и положить неподалеку от норы, расставить по особому петли и кулему и начать копать нору. Волчата глубоко не сидят. Если большие - могут, правда, покусать, но на то и риск - благородное дело. С вечера он выспался, взял запас, взял толстые кожаные рукавички на случай, чтобы не покусали волчата, взял пешню и до свету отправился в лес. Медленно, точно нехотя, просыпалось осеннее утро, и темная зубчатая кайма леса четко выступала на ярком пламени восхода. По дороге Митька затратил два заряда: по вороне и по ястребу. Обеих птиц начинил стрихнином и сунул в мешок. К знакомой норе он подошел крадучись и озираясь. На низеньких кустарниках серебрились нити паутины, а земля у устья норы покрыта была тонким налетом инея. Митька осторожно заглянул в нору, из которой пахло могилой, и остановился в раздумье. Если старики в норе - копать опасно. Ладно, как одна матка, а если их тут двое да пара молодых... Пригляделся к следам - ничего нельзя разобрать... Холодный утренник начал знобить тело. На случай, если старуха не в норе, поодаль на тропинку бросил отравленную ворону. Ястреба оставил при себе: если старуха в норе и будет нападать - сунуть ей в пасть. Из длинной веревки вокруг норы навесил петель, настроил кулему, поближе положил ружье. Покурил - подумал, скинул куртку и, плюнув на руки, взял пешню... Затем еще раз заглянул в темное отверстие норы и стал копать. Нора шла вглубь крутым уклоном, и Митька, раскапывая ее, то и дело откалывал огромные комья дерна, заваливая ими нору, и все глубже уходил в землю, все реже показывалась его голова наверху. Из ямы летели комья земли и тяжелое дыхание охотника, синие глаза его блестели хищной злобой и настойчивостью, и, забыв об усталости и голоде, он работал непрерывно долго, пока горячее солнце, остановившись на середине неба, не заглянуло к нему в кривую глубокую яму. Митька вылез из нее, сел на краю и, заглядывая вниз, стал сухомяткою есть калач. Пригретый солнцем и усталый, он как-то вдруг обмяк, и вся его работа показалась ему напрасной и ненужной. Ему казалось, что в норе нет волчат или они ушли вглубь, под землю, в дальнее логово. - Как обвалится яма да погребет - вот и напромышляю смерть себе... Ишь, могилу какую вырыл... - бормотал он наедине с собой и чувствовал, как сон клонит его на пригретую землю. - Уж не отравился ли я невзначай? - вдруг встревожился он, понюхал руки, осмотрел калач, вытряс мешок и, желая побороть сон, вскочил на ноги...
Вскочил и почему-то не смел оглянуться назад, будто там кто-то стоит и наблюдает за ним. Все-таки поборол себя, оглянулся и замер в оцепенении. На тропинке в пяти шагах от него, вытянувшись, стояла волчица и, разинув зубастую пасть, ненавистными светящимися глазами смотрела ему прямо в глаза. Он покосился на ружье и, сморгнув с глаз застлавшие их слезы полуденного страха, крикнул, хватаясь за ружье, но волчицы уже не было, и, не шелохнувшись стояли жидкие кустарники...
С ружьем в руках он обошел все вокруг, передернул плечами, выругался и проворчал: - Поблазнило, должно быть... Сволочь!..
И это как будто прибавило ему злости и храбрости, он рассмеялся над собой, взял пешню и спрыгнул в яму. Но вдруг под его ногами земля поплыла, и он провалился куда-то глубже, увязая ногами в сыпучей земле и нащупывая ими что-то живое, барахтающееся и ползущее вверх. Он понял, что провалился в логово и вдруг потерял самообладание. Отплевываясь от сыпавшейся в рот земли, он суетливо скребся из ямы, и с ним рядом, отряхивая от себя землю, скребся тощий, матерый волчонок... И оба: человек и зверь были смертельно перепуганы не друг другом, а более страшной опасностью - осыпающейся и грозящей обвалиться тяжелой землей. Но только миновала опасность, и Митька выпрыгнул наверх, он в злобном исступлении схватил волчонка голыми руками за шерсть, потом за горло и, все больше зверея, барахтался с ним на земле, стараясь увернуться от его острых молодых зубов... Подвернувшимся ружьем он бил его по голове, тискал под собой и, приподняв за гриву, пинал ногами и задыхался собственной яростью и восторгом хищной победы... Когда, наконец, волчонок был прикручен веревкой к концу пешни, Митька собрал вещи, перекрестился и быстро повел свою живую добычу по знакомой дороге к избушке Чеке. Волчонок, высунув длинный язык, упирался, метался в стороны, бросался на Митьку, но Митька привязанной к шее волчонка пешней толкал его, бил прикладом ружья и всячески истязал всю дорогу... Казалось, вся накопившаяся в нем злоба пролилась на звереныша, и Митька отводил на нем свою темную душу за все и навсегда.
У избы Чеке Митьку чуть не разорвали собаки, и ему с трудом удалось отстоять себя и волчонка. Хозяйка Чеке так перепугалась, что затворилась в избе и не хотела Митьку впускать. Сам Чеке, услышав собачий бунт, прискакал верхом из глубины леса и, не решаясь сойти с лошади, стоял поодаль и испуганно смотрел на Митьку.
- Ну, чего, остроголовый, смотришь!.. Вели бабе самовар ставить... Попью чаю да пойду другого добывать!..
- Ты што - ты сдурел!.. - визгливо крикнул Чеке. - Ты пошто живой ведешь, а?..
- Тебя не спросился... Значит, так надо!.. - огрызнулся Митька, оскалив зубы, но, взглянув мимо Чеке, вдруг выпустил волчонка, побледнел и бросился к ружью. Кобыла под лесником ринулась в сторону, и Чеке, падая с нее, услышал, как визгливо и жалобно позади его заржал жеребенок. Вскочив в избушку, Чеке увидел, что жеребенок трепетал в зубах страшной, ставшей огромной и пушистой волчицы... Митька выстрелил, но волчица бросилась на него и бесстрашно прыгнула ему на грудь, рванула за горло и метнулась к окруженному собаками волчонку. Но вдруг она опустила окровавленный зад и, слабея, потянула прочь, вслед за убегающим с пешнею на шее детенышем. Стая собак с громким лаем терзала ее волчонка, и она не отнимала его, а бежала дальше. У своей норы она завертелась вокруг самой себя, зализывая простреленный зад, присела на него, уставила морду в синее небо и протяжно и подавлено завыла... Потом нырнула в разрушенную нору и стала заживо погребать себя в рыхлой, холодной земле. И, подыхая, отрыгнула кусок только что вырванного человеческого горла...
