Одним из символов ушедшей эпохи был Иван Мичурин. Не может быть, чтоб когда-нибудь интерес к таким людям не вернулся. Но тут беда вот какого рода. Прежние наши символы жили как будто за занавесом. Неясная величественная тень просматривалась, а детали разглядеть было невозможно. Что это были за люди? Как жили? Как проявляли себя в мелочах быта, в частных проявлениях и рутине жизни? В этом смысле фигуры эти остаются неизвестными и таинственными...
***
Судя по той страсти и блеску, с которыми написаны его специальные наставления, он замечательно владел пером. Но о себе он написал очень мало. Значит, мысли общего характера, которыми особенно ценен для нас всякий замечательный человек, остались неизвестны. Американец Лютер Бербанк, который занимался тем же делом, что и Мичурин, оставил после себя великолепную биографию, которую назвал «Жатва жизни». Судя по ней, легко сделать вывод, что выдающийся талант прекрасен во всём — в деле, в слоге, в мыслях, в поступках и внешнем обаянии.
Несомненно, и Мичурин был таким человеком.
Но из всего содержания его натуры нам остался лишь вот этот крылатый идеологический посыл — «нам нельзя ждать милостей от природы; взять их у неё — наша задача».
Девиз этот, когда-то так же широко внедряемый в массы как стахановское движение и физкультура, представляется теперь сомнительным. Потому что от столь решительного лозунга совсем недалеко до всеобщей распашки целины и идеи поворота рек. Мичурина можно считать предтечей той лихой когорты преобразователей природы, которая сильно порезвилась на своём поприще, оставив после себя обиженную землю и недобрую память.
Мне говорили, что сама эта идея в собственно мичуринском изложении звучит несколько иначе. Однако, ничего подобного. В толстом томе избранных произведений, вышедшем ещё при его жизни, между строк о плодах и цветах, она именно так и отчеканена.
Неужели это всё, что остаётся от широчайшей славы и неустанных трудов?
У меня есть желание посомневаться. Идёт это желание издалека.
Первый раз настоящее яблоко я увидел в нашем деревенском школьном саду. Оно было вот именно наливное. Желтое, янтарное, будто кто в него мёду налил. Оно было драгоценное, потому что уродилось единственное на молодом деревце. Старый учитель ботаники насадил когда-то этот сад по мичуринскому призыву и колдовал в нём какими-то мичуринскими методами. И вот, на севере Казахстана, откуда до сибирской столицы Омска рукой подать, появилось это чудо. Учитель думал из семени его получить новые для наших краёв деревья. Висело оно, однако, на ветке не долго. Кто-то из юных мичуринцев выкрал его ночью и сожрал вместе с семенами. Жестокий счастливец...
И вот память об этом яблоке не даёт мне усомниться в деле Мичурина. И когда говорят теперь о нём в том суровом смысле, какой изложил я выше, незабытый вид первого яблока смущает меня. Не могу я представить в нём яду.
Все это подвигнуло на любопытство и желание подробнее узнать об этом человеке. Особо отнестись к каждой его строчке и к тому краткому, что есть сказанного о нём.
Оказалось в том много занятного.
Вот несколько эпизодов, рассказанных о нём его личным секретарём Андреем Бахаревым.
Однажды Мичурин подружился с лягушкой. К этому шёл он долго. Считается, что лягушку приручить невозможно. Он приходил на берег реки Лесной Воронеж с булкой белого хлеба, прикармливал её. Она доверилась настолько, что стала прыгать к нему на колени и собирать крошки с ладони. Потом переворачивалась на спину и это означало, что ей, как игривому щенку, надо почесать брюхо... Жизнь этой лягушки закончилась трагически. Мичурин заболел и несколько дней не мог приходить к своей подружке. Между тем, больного посетил закадычный друг его, паровозный машинист Колосов. Решил порыбачить. И вышло так, что устроился он с удочкой именно в том месте, где жила прирученная лягушка. Надо думать, что у Колосова была идиосинкразия к лягушкам, потому что когда та вскочила к нему на колени, он, от отвращения и неожиданности, убил её. Друга своего после этого Мичурин видеть больше не захотел...
Жила у него ручная галка, которая день проводила на воле, а ночевать прилетала к нему в кабинет, стучала клювом в окно. Он беспокоился, когда она не являлась ко времени. Тогда он выходил во двор и звал её: «Галка! Галка!» Та всегда откликалась, летела к нему и садилась на плечо. Без неё он не садился ужинать. Он умел разговаривать с ней, и они понимали друг друга.
Дом в питомнике он строил по собственному проекту. Делал все так, чтобы это было удобное жилище учёного — дом и лаборатория. Кроме того, он придумал под крышей специальные гнездовья для воробьёв. Доски, которыми была обшита застреха, просверлены были во многих местах, и получилась большая коммуналка для сотенной колонии этой мелкой пернатой живности. И эти, самые осторожные, птицы отважно садились на шляпу, на плечи и на руки чудаковатому старику, вышедшему с кормом на крыльцо.
Да чудачество ли это? Не часть ли вещего?
С тех пор, как человек утратил доверие зверья, нечто непоправимое произошло в мире. И тем удивительнее те из нас, кому в этом доверии не отказано. Я видел поразительный фотопортрет Чарльза Дарвина. Стоит он не то в парке, не то в лесу. И белки бегают по нему, привычно, как по стволу дерева, устроив какие-то свои догонялки. Говорят, он не прав в своей теории и оказался не столь великим учёным, как представлялось совсем недавно, но исключительным человеком он, с тех пор, как увидел я ту фотографию, быть для меня не перестанет.
Я иногда рисую себе простую и трогательную эмблему будущего, того, например, о котором мечтали мы лет двадцать-тридцать назад, — синица, доверчиво сидящая на руке человека. Синица эта дороже многих журавлей в небе. Это — природа, вернувшая нам своё расположение, пришедшая в согласие с нами.
В этом смысле Мичурин был человеком будущего.
Формально он причислял себя к дарвинистам и революционерам. Но нигде и ни разу не сказал, что отрёкся от веры в Бога.
Наивный большевизм его состоял в следующем: «продвинуть яблоню, грушу, сливу, вишню поближе к полярному кругу», причём сразу на пяти миллионах гектаров. К тому времени, когда он затеял это дело, садов во всей России, и не только мичуринских, было лишь около ста тысяч га. Нетерпение — это и есть главное в большевизме. Мечта должна быть воплощена немедленно. Для того вынашивает он и вполне большевистские методы:
«...Посадить в каждом колхозе плодовый сад площадью в пять гектаров и обязать каждого колхозника вырастить у себя на усадьбе 5-10 деревьев».
Новое крестьянское счастье представлялось ему так: «Ушло в вечность то время, когда плодовый сад являлся достоянием помещика-барина да кулака-богатея».
Его нисколько не смущало то, что для грандиозной задачи могло не хватить семян, саженцев, да и мало-мальски умелых садоводов тоже.
«В этом отношении мы имеем прекрасный почин Московской комсомольской организации, обязавшей каждого своего члена собрать ежегодно по сто граммов семян яблонь и груш».
«К делу селекции должен подойти революционный, с дерзкою пытливой мыслью, огромный коллектив».
«Наша страна и внешне должна быть самой красивой в мире!»
«Комсомол, берущийся за развитие садов, обязан этой же зимой научиться владеть окулировочным ножом до виртозности».
«Задача комсомольцев Сибири и Дальнего Востока — скрещивать местные дикие сорта яблонь и груш с сортами европейской части Союза».
«У нас имеется недостаточное количество питомников для выращивания сотен тысяч посадочного материала моих сортов. И мне совершенно непонятно, как могут люди всерьёз говорить о миллионах площадей садов...»
В этом последнем замечании энтузиазм его переходит в раж, поскольку о «миллионах площадей» во всей России кроме него никто и не говорит.
Если эти новые «задачи союза коммунистической молодёжи» покажутся недостаточно увлекательными сами по себе, есть способ добавить сноровки молодому народу, надо только «реализацию моих достижений поставить под контроль политотделов».
Заявление это серьёзное, если учесть роль и полномочия этих отделов в те годы.
Всенародная селекция и гибридизация, по мнению творца их, должны были стать делом такой же политической важности, как, например, всеобщая коллективизация или воспитание нового человека, со всеми вытекающими последствиями.
Мичурин через Кагановича даже пробивал идею причислить свои саженцы к стратегическому грузу на железных дорогах, наравне с нефтью, армейскими припасами и хлебом.
«Дело теперь не в одной только пропаганде моих методов и достижений, а в широчайшем применении их на практике».
Настойчивость его в насаждении своего дела фанатична, и это тоже черта большевистская.
Советскому человеку, не понимающему, что его счастье в яблоневых кущах, следует прививать это убеждение мерами политического воздействия, хорошо, что не физического, хотя два эти дела так не далеко стояли тогда друг от друга.
И все же фанатичность эта не отталкивает, потому что цель её и теперь представляется безобидной и даже привлекательной: «наша страна и внешне должна быть самой красивой в мире». Во всяком случае, лозунг этот более подходит для того, чтобы стать вечным, чем «нам нельзя ждать милостей от природы...».
Цели своей Мичурин не достиг. В тех масштабах, о которых он думал, дело его не шагнуло за пределы питомника. Есть некоторый оттенок трагедии и в том, что даже в тех местах, где упорно трудился этот замечательный старик, наиболее любимы народом не мичуринские сорта, а та именно «антоновка», которой он с самого начала противопоставил свои сорта, называя её «археологической древностью».
Но дела его это не умаляет. Он первый с наибольшей полнотой показал всё-таки, что там, где природа представляется несовершенной, её можно поправлять, не конфликтуя с ней.
Это качество отмечал в нём Николай Вавилов. Именно он исходатайствовал у Ленина для Мичурина режим особого благоприятствования. Он первый, под своей редакцией, издал том мичуринских трудов. Когда к Вавилову поступил запрос из правительства о том, что можно заимствовать из достижений Бербанка, он ответил: у нас есть свой Бербанк — это Мичурин.
Советская власть сделала необычайно счастливыми двух талантливейших самородных людей, дав им полностью выразить себя — Мичурина и Циолковского. Они в нашей истории и должны стоять недалеко друг от друга.
В кабинете Мичурина, кроме портрета Ленина висел ещё портрет того самого Бербанка. Два эти гениальные самоучки, Бербанк и Мичурин, знали друг о друге и, надо думать, симпатизировали друг другу.
Размышляя об общем для них деле Бербанк сказал о нём исчерпывающе. Думаю, что поправкам это не подлежит: «То, что сделали для мира Эдисон и Форд, братья Райты, Александр Бёлль, Маркони, их последователи и все другие великие химики и физики, быть может, будет некогда превзойдено теми людьми, которые обратят своё внимание на растительный мир и заставят служить человечеству те силы, размеры которых нельзя себе даже и представить, и те неограниченные возможности, которые существуют в этом мире и которые надо только освободить и направить, чтобы удвоить рабочий капитал мира».
Вот чем может обернуться тот опыт внимания к растительному миру, который оставил Мичурин. Возможно, Мичурин это та загадка, ответ на которую таит будущее?
Разный был этот человек. И разное о нём можно говорить. Есть, однако, ещё один эпизод, который я буду представлять теперь первым при слове «Мичурин».
Надо было для какого-то опыта срезать и держать в пробирке цветок адониса, который растёт на склонах Хинганского хребта, далеко от тамбовских земель. Так далеко, что это уже другой временной пояс и солнце всходит там на два часа раньше. И вот, перенесённый из этого далека, срезанный со стебля, раскрыл цветок адониса свои лепестки именно в то время, когда сделали это цветы на его родине. Мичурин знал, конечно, что такое произойдёт, но не удержался и заплакал над цветком... Кажется мне, что таким преобразователям природу доверять всё-таки можно.
В конце жизни он совершил ещё один подвиг. В некотором смысле донжуанский. Но завидного и вполне благородного свойства. Ему было уже за восемьдесят. И вот он влюбился в свою восемнадцатилетнюю племянницу. Это была, конечно, влюблённость вполне духовного и безгрешного свойства. Из тех, что укрепляют душевные порывы и будят засыпающие творческие силы. Вспомнить хотя бы старика Гёте, которого молоденькая тоже родственница, подвигла на создание бессмертной «Мариенбадской элегии». Великолепный плод последней любви. Так вот, последний духовный подвиг Мичурина заключается в том, что юная дальняя родственница его оказалась очарованной этим чудесным стариком. Ответила на его чувство. И была в отпущенное им время счастлива рядом с ним.
На могиле его вместо эпитафии тот самый девиз: «Нам нельзя ждать милостей от природы, взять их у неё — наша задача». С другой стороны надгробного обелиска — иное: «Человек не должен ждать милостей от природы, а создавать скорее и лучше, чем природа, только, конечно в согласии с её законами...» Служитель местного музея великого садовода намекнул мне даже, что на самом деле Мичурин недвусмысленно говорил о согласии не просто с природными, а с Божьими законами. Откуда это взялось и что вернее отражает живого Мичурина?
